С тысячей интонаций

Мир сужается до больной серой хмари в чужих глазах. До остро-холодных кончиков пальцев, от каждого касания которых – локальный взрыв под кожей. До льющихся из чужой глотки слов с их диапазоном от злой ядовитой неизбежности до пугающей нежности, в которой неизбежности еще больше. Мир сужается. И Шань не знает, что с этим дерьмом делать. Шань теряется. Теряется. Теряется. Теряется во взглядах-словах-касаниях. Путается в их вязи, как комар в янтаре, и бьется, бьется отчаянно, пытается вырваться, себя за шкирку вытащить, но тут же так: чем больше усилий прилагаешь – тем сильнее вязнешь. Тем быстрее бежишь вперед, от. Тем с большей отдачей швыряет назад, к. Чтобы хребтом об асфальт и позвонками по его сколам. Чтобы оставалось блевать кровью и остаточными ошметками самого себя. Шань в этом дерьме по уши. По макушку. По ебучие, под завязку забитые серой хмарью легкие, в которых места для воздуха уже не осталось. Шань з а д ы х а е т с я И он думает, может, кое-что ему все же поможет. Может, когда мудак исчезнет из его жизни – станет чуть попроще; не то чтобы даже до него жизнь была распиздато простой. Но, может – может – когда он освободит жилплощадь в легких Шаня – дышать наконец получится. Получится вырываться из этой вязи, из долбаного янтаря, когда его больше не будет опутывать ежедневно взглядами-словами-касаниями, когда больше не будет из-за каждого поворота огревать, как прикладом, ехидным оскалом тонких губ, когда. Когда. Не если. Когда. Шань знает, что рано или поздно это случится – не может не случиться. Однажды Хэ Тянь просто устанет. Заебется. Однажды ему опостылет и наскучит. Однажды. Игра приестся – и Хэ Тянь забросит ее на верхнюю полку шкафа, чтобы забыть о ней на месяцы. Годы. Навсегда. Чтобы наткнуться на нее, может быть, спустя вечность-другую, брезгливо поморщиться от векового слоя пыли и выбросить в мусорное ведро. Шаню же именно там самое место. Среди мусора. Так что все, что ему нужно – это подождать. Нужно не стесать себя об ярость и эту гнилую, воющую где-то между лопаток потребность во взглядах-словах-касаниях, которой он никогда не просил. Которая нахрен ему не нужна. Нужно всего лишь немного ебучего терпения. И это терпение окупается. И наступает день, когда его больше не перехватывают посреди школьного коридора жесткой собственнической хваткой. Когда его не пришпиливают к стене серой хмарью, как иглами к куску картона. Когда. И Шань разрешает себе выдохнуть тихо-тихо. И внутри него тоже вдруг тихо-тихо, хотя вокруг привычный ровный гомон, белый шум в ушах – но по барабанным перепонкам не бьет ядовитой-неизбежностью-пугающей-нежностью, и следом за выдохом тут же идет вдох. Потому что в легких наконец появляется место для гребаного воздуха. А потом наступает второй день. И третий. И пятый. И тишина – она все еще там, внутри. И, поворачивая за угол, он все еще не вмазывается в знакомый оскал. И, шагая знакомыми, детально изученными улицами, его все еще не тормозит хватка сильных пальцев на шее, на запястьях, и где-то там, глубже, страшнее. Пальцев, которые детально изучить он не успел. И, конечно же, не хотел бы. Он же не настолько ебнутый, правда? Не настолько ебнутый, чтобы к седьмому дню словить себя на отголоске разочарования, когда, привычно обернувшись, хотел уже было огрызнуться и послать – но огрызаться оказалось не на кого. Посылать некого. Не настолько ебнутый, чтобы к десятому дню осознать, что каждый вдох дается с боем, что в легких вновь места не осталось, что легкие вновь забиты, но теперь – липким беспокойством, жадной сырой тоской, все еще потребностью, которая почему-то никуда не ушла, не испарилась, как Шань ожидал. Как надеялся. Не настолько он, сука, ебнутый, чтобы к пятнадцатому дню осознать себя, стоящим у знакомой высотки, пялящимся на знакомые окна, которые чернеют провалами; трущим ладонью грудную клетку, потому что там, за ребрами, что-то неприятно свербит и стягивает, и дышать уже не сложно. Дышать уже попросту больно. Будто там, в легких – килограмм-другой бритвенно-острых гвоздей, и на каждый натужный вдох они врезаются в стенки, рвут их в лоскуты. Шань не настолько ебнутый. Но, разворачиваясь на пятках и заставляя себя сделать шаг к собственному дому, чувствуя, как с каждым этим шагом что-то внутри него трещит по швам, он понимает. Да, именно настолько ебнутый. И ему бы выплюнуть это в лицо Хэ Тяню. Выплеснуть на него всю свою ярость. Всю ненависть. Вмазать ему по холенной роже и зарычать от бессилия. Рассказать ему о том, какой он мудак и как он внутри Шаня что-то сломал – восстановлению не подлежит, рекомендуется отправить порченный товар в утиль. Но вмазывать некому. Рассказывать некому. И по барабанным перепонкам не бьет словами, и под кожей не взрываются чужие касания. И за углом не ждет оскал, в который вмазаться бы, о который разбиться бы основательно, чтобы всего себя восстановлению-не-подлежит и рекомендуется-отправить-в-утиль. И в ушах – тишина. И там, за ребрами - пустота И если Шань начинает выискивать взглядом в толпе знакомую темную макушку и немного рушится каждый раз, не находя ее. И если Шань продолжает приходить к знакомому дому и немного рушится каждый раз, прикипая взглядом к знакомым чернеющим провалам окон. И если Шань иногда оборачивается, глядя себе за плечо, и рушится каждый раз, никого там не находя… То это неважно. Неважно, если после очередного крушения от него вовсе ничего не останется. Неважно, если один мудак все-таки приручил его – но нихрена не захотел за это отвечать. Ведь это же было ожидаемо, правда? Опостылевшая игра заброшена на полку, чтобы собирать там пыль и однажды оказаться среди мусора. Хотя, пожалуй, он уже среди мусора. Истоптан-изломан чужими ботинками, размазан в ничто проехавшимся по нему локомотивом. И если, когда Шань в очередной раз приходит к знакомому дому, в очередной раз смотрит в знакомые чернеющие провалы окон – пустота их глазниц резонирует с пустотой внутри него. То все равно в этой пустоте находится что-то. Что еще. Может. Разрушиться.