Шрамы на твоих запястьях

Гнетущее безмолвие затянулось. Альфонс был целиком погружен в себя, и Рой понятия не имел, как можно было бы вытащить его из этого тягучего томления. Как вообще можно было подбодрить человека, чей единственный родственник наплевал на себя и свою жизнь? Тем более, — не хотелось думать об этом, но мысли сами собой расходились по разуму, не давая покоя, — в воздухе висела опасная вероятность, что Эд держал целью нанести не просто пару порезов, а… Раздался вялый стон — и Рой с Альфонсом синхронно вскинулись. Больной заерзал на подушке и медленно, через силу разлепил веки. «Ох…» — только и сумел выдохнуть он, сдавленно и рассеянно, щурясь от холодного больничного света. Забинтованная кисть рефлекторно прижалась к глазам. «Проклятье…» — Эд выставил другую руку за спину — приподняться без опоры уже не получалось — резко сел и зажмурился от боли. — Братик?.. — опасливо позвал младший. — Ал? — юноша напряженно замер. — О, нет… Черт, черт, черт! — заозирался по сторонам и, как только увидел Огненного, уставился на свежие повязки и чистую одежду, сверкающие почти что тошнотворной белизной. — …А он что здесь забыл? — Я… привел его, — прошептал Ал. — Не знал, как еще мог бы помочь тебе… Казалось, бывшему Стальному невыносимо было выдерживать тяжесть их взглядов. Даже после того, как он завалился обратно на постель, прижав к лицу вытянутую из-под себя подушку. — Этого не должно было случиться… — глухо процедил он. — А что должно было? Чего добивался? — подал голос Рой. — Что-то не особо тянет толковать об этом с тобой. И пока Ал осторожничал, намереваясь обращаться с братом как можно бережнее, Мустанг решил придерживаться иных, привычных методов: он враз вырвал подушку — и Эдвард вскрикнул от резкого рывка за израненные руки. Склонившись над койкой, военный вжал пальцы в его дрожащий подбородок и заставил смотреть прямо в глаза. — Слушай, слепой увидит, как тебе сейчас паршиво. Я не собираюсь любоваться твоей разбитой миной и хочу помочь, но для этого будь так любезен — не упрямься. Ты будешь говорить — столько, сколько потребуется. Или ты уже забыл? Альфонс против всякого желания застал тебя за «самокопанием», и если не намереваешься по собственной воле ответить за себя, то объяснись хотя бы перед тем, кто заслужил объяснений, пережив столько из-за тебя! Элрик-старший пристыженно покосился на Альфонса. Снова сел — на этот раз медленно. Рой отстранился, и Эд смог снова потупить взгляд на свои кисти. Раздался хриплый шепот: — Прости меня. — За что именно, брат? — Ал едва сдерживался от плача. — Зачем тебе это? — Прости, — уже тверже. — Просто… с ними легче. Отвлекают, держат подальше от ненужных мыслей. Боль вымывает из головы все… лишнее, — и добавил мягко, почти безгласно и оробело — так, словно признать подобное было для него настоящей мукой: — И я это заслужил. Можно было различить, как Альфонса заколотило. Рой сочувствовал ему: мало того, что младшему пришлось действовать наперекор желаниям родного брата, так еще и приходилось принять, что каждое действие Эдварда теперь было направлено против него самого… Как быть Алу, как? — Эдвард, — как можно непринужденнее обратился Мустанг. — От чего ты бежишь? Что пытаешься забыть? Юноша, казалось, притихший и усмиренный, посмотрел на него исподлобья и хлестко огрызнулся:  — Тебя не касается! — но он тут же остыл, как только услышал скрипучий возглас перепуганного брата. — Ты ничего не сделал, Ал. Это я, все я, только я и никто, кроме меня. Знаю, ты наверняка коришь себя, и мне правда, правда очень жаль, что тебе пришлось увидеть меня таким, но… Во всем этом нет ни капли твоей вины. — Тогда скажи, в чем дело, — потребовал Огненный. — Во мне! — мигом обернувшись. — Говорю же: я и моя ошибка, чтоб тебя! Может, довольно на этом, а? — Позволь-ка спросить, — Рою требовалось употребить немало сил, чтобы говорить спокойно. Да, он мог прочувствовать всю остроту угла, в который был загнан бывший Стальной алхимик, он вправду понимал, насколько тому тяжело, но в то же время… Как же он раздражал. — Ты просто хотел хоть как-то притупить боль этими порезами… Или навсегда положить ей конец? Нависшую тягостную тишину нарушало лишь учащающееся дыхание Альфонса и приглушенный шорох больничных простыней, когда Эдвард нервно переменил позу. Наконец он решился ответить — и голос тут же неумолимо дрогнул: — Я… не знаю. Рой был глубоко опечален. — Ты хочешь умереть, Эдвард? — Не знаю. — Братик, — взмолился младший. — Ты ведь несерьезно… — Без шуток. Я не знаю, — подтвердили в ответ. — Ни того, хочу ли жить, ни того, имею ли на это право. — Хочешь продолжать в том же духе? — спросил Мустанг. По виду было ясно: Эд всерьез задумался. — Нет, — возразил он наконец. — Тошнит уже, достало. Ненавижу эту ненависть к себе, ненавижу, что от нее еще совестнее, ненавижу видеть в этих ранах единственный способ искупить все грехи. Ненавижу то, что от порезов дышится легче и даже мерещиться начинает, будто я поступаю правильно. Ненавижу… что вы узнали об этом. Я ведь не хотел ранить никого, кроме себя… Рой молча наблюдал за ним: юноша не мог прекратить теребить бинты, то ли намереваясь разодрать швы и снова пустить кровь, то ли просто пытаясь довести себя до того же состояния, до какого довел самых близких ему людей. Он было продолжил, но брат опередил: — Брат, как это происходит? Что ты чувствуешь в такие моменты? Эдвард растерянно покачал головой. — Ты не хочешь знать, Ал. — Больше всего — хочу знать. Старший сохранял тишину какое-то время, но потом собрался с силами, глубоко вздохнул и заговорил: в одночасье его голос пропитался пугающей, мерзкой восторженностью — юношу явно завораживало все, что он принялся описывать: — Это так… волнующе. Бывают моменты, когда вся эта гадость заполняет изнутри, до предела, становится всем, будто топит. Тогда я беру нож, хоть что-нибудь острое — что попадется, и подставляю руку. С каждым разом хочется все больше и больше себя наказать, и в то же время я… предвкушаю. И тогда я провожу — вдоль, поперек, как угодно, не суть. И… одновременно все так четко и ясно, но ты все равно как будто витаешь где-то в толще тумана, но все четко, все ясно, да… От такого каждый раз дух захватывает, и вид крови затмевает собой все-все-все… Но боль тоже не вечна, не удерживает достаточно долго, поэтому приходился повторять еще, и еще, и еще… — Эдвард прервался, задыхаясь. Младший болезненно склонился и оперся рукой о его сутулое плечо: тошнота подступила к горлу Альфонса. — Ты ведь и сам осознаешь, что так быть не должно. Это не нормально, — проговорил Огненный алхимик. — Знаю ведь, что тебя это коробит не слабее нашего. Что ты сам хочешь излечиться. — Не то чтобы прямо коробит, нет, но… Бывало и лучше. Гораздо лучше, — невнятно пробормотал юноша. — Именно, — продолжил подводить Рой. — И нам тебя не вытянуть, пока неизвестно, что могло к этому привести. Эдвард заторможено провел поблекшим взглядом по нему, по Алу, по скрывающим кожу повязкам. — Я себя ненавижу. Ох… Это уже начинало действовать на нервы. — Ты это уже го… — Дай закончу! По-твоему, все так просто?.. — возразил старший. — Ненавижу за то, почему я режусь. М-м… как бы это… Прозвучит по-идиотски и отталкивающе, но я… полюбил… одного парня… Рой удивленно воззрился на него, вскинув брови. Альфонс только нахмурился. Без всяких сомнений, они подумали об одном и том же: Эдвард Элрик по натуре своей был слишком самоуверенным, чтобы схватиться за нож из-за такой мелочи, как ориентация. — Да, признаюсь, — продолжал он, — какая-то часть меня просто неспособна вынести то, что это невзаимно. Это добивает, — Эд опять принялся тереть запястья усерднее, жестче. Взгляд золотых глаз был пристален — вот только кого они видели перед собой?.. — Но хуже всего то, кто он. Поистине худший из всех, с кем мне доводилось сталкиваться. Худший. Просто дьявол во плоти, иначе и не сказать. Невыносимо, мерзко, почему именно в него… Не могу понять, как так вышло, что мне из головы его не выкинуть, не понимаю, не знаю — и потому ненавижу. За то, что так тянет к кому-то столь гадкому и грязному… Рой все еще недопонимал. — Не хочу показаться черствым, но… Ты не пробовал… просто подыскать достойную замену? — В том-то и дело, — сухо пробормотал Эд. — Я не могу. Пытался, столько раз пытался, но не пропадают ни мысли, ни желание. Только он, всегда он. Точно чертовой судьбе приспичило припасти его для меня, вживить его в меня без права на забытье. Только он. Тот, которого мне даже не столько не заполучить, сколько даже нельзя хотеть заполучить. — Брат. Кто он? Юноша сделал вид, что не расслышал. Рой заговорил, прежде чем младший начал тормошить брата. — Эд, кем бы он ни был, он ведь не стоит ни одного из этих порезов… Я не любитель откровенничать, но… ты ведь понимаешь, что достоин куда большего? Ты выше всего этого. Альфонс закивал в полном согласии. Бывший алхимик устремил на обоих озаренный недобрым блеском взгляд. — «Выше»? Я? Кто-нибудь из вас хоть немного представляет, каково это, влюбиться в убийцу, не знающего пощады, гордящегося этим и ловящим от чужих смертей кайф? Хоть на секунду можете предположить, чем ты становишься сам для себя после такого? Можете? Вот почему я делаю это — потому что отвратителен, потому что отбросил прошлое и теперь даже смею надеяться на свою способность изменить хоть что-то, пусть даже лучше всех знаю, что это пустая надежда. Пусть — но я люблю его, и потому не перестану надеяться… Как же тошнит от этого. Ненавижу, как же ненавижу. Вы можете понять такую ненависть? Ни у Мустанга, ни у Альфонса не нашлось нужного ответа. — Вот и я сомневаюсь.