дыши глубже

Мирон пропускает или вовсе не слышит ранее брошенную фразу, только кидает довольно дружелюбное "привет" и кивает на скамейку, спрашивая разрешения. Слава, к сожалению, никаких прав на общую собственность пока не имеет, и поэтому жмёт плечами, отодвигаясь и уступая место; цепляется взглядом за маленькую, уже подживающую коросту на запястье, - напоролся на торчащую проволоку во время прогулки, - и ковыряет её ногтём. Морщится от боли, но это дело не оставляет, пытаясь подцепить ногтём тёмно-бордовый краешек и потянуть его вверх. Одно присутствие такого, казалось бы, до невозможности простого Мирона вызывало теперь слишком сложные и смешанные эмоции. Сразу нахлынуло множество чувств, переплетаясь с друг-другом — стыд (Слава не все время игнорировал его ответно, о нет, были и безрезультатные попытки вернуть желаемое внимание), горькое сожаление. Раздражение. Затянувшееся молчание, к удивлению, прервал сам Мирон:  — Какими судьбами здесь?  — Мимо проходил, — неловко огрызнуться — всё, на что хватило Славы, ещё не стряхнувшего с себя пепел непрошенных картин памяти.  — Ну и ладно, — словно не замечая колкостей, продолжил Фёдоров, — а я от Жени. Ну, от Евгения Аркадьевича. Шёл через двор, решил вот заглянуть. И не зря — я не один такой оказался, — и улыбнулся широко, едва ли без тени издёвки. Про то, что от Евгения Аркадьевича до дома Мирону идти ровным счётом совсем другим путём Слава решил тактично умолчать. А вот про «Женю» переспросил, удивлённо вздёрнув брови.  — Да, всё ещё. Он, кстати, не так плох оказался, если присмотреться. По спине побежал неприятный холодок. Слава всё же надеялся на то, что все эти занятия — отцовская прихоть. А она, наверное, не могла продолжаться так долго? Ещё неприятно кольнуло от такого, едва ли не нежного, обращения.  — Он старый, мерзкий и дотошный.  — Опытный, экстравагантный и внимательный, — передразнил его Мирон, удерживая сигарету в опасной близости от брюк и словно вовсе этого не замечая. Лишь увидев, куда направлен взгляд Славы, парень затянулся и стряхнул наконец пепел.  — Ну и здорово, — ощерился Карелин, поднимаясь со скамейки.  — Чего ж ты такой злой, слова сказать нельзя? Не чужие люди, — и в улыбке Фёдорова столько снисходительности, что Слава корит себя за каждую допущенную при нем слабость. Собирается свалить, пока не поздно.  — Да стой, рванул уже. Я поговорить с тобой хотел, да никак выловить не могу.  — О чём же? — у Славы нервно подрагивают руки, и от этого так мерзко, что во рту горчит. Только все давно утеряно, как и прошлый Слава, как и прошлые слова, брошенные невзначай фразы, поэтому слушает он вполуха, пока осматривает Мирона в поисках зацепки, которая встряхнет и вернёт в реальность, но нет — вот он, кажется, такой же, только теперь Карелин с ним ростом поровнялся и даже обогнал, ничем не уступая в комплекции; но взгляд, осанка эта, эти его жесты руками, все также, как и было год, месяц, неделю назад. Как и всегда. И это «как и всегда» червяком заползает в душу, разгрызая её сомнениями вдоль и поперёк. И он готов совсем по-детски сейчас вывалить на него все свои претензии — и про резкую пропажу из его жизни, и про игнорирование взглядов, и про новых друзей; прямо так и начать, сливая всё в одну кашу: «как насчёт того что ты ебаное милосердие и сострадание в совокупности с слишком высокими нравственными понятиями для простого школьника с хуёвой психикой, который почему-то вдруг стал одной из важных составляющих моей повседневности, а ещё скоро закончатся красиво-хитровыебанные слова и я просто буду материть тебя хуесос», но только прикрывает глаза на миг, пытаясь совладать, договориться и поладить со слепой злобой, застилающей разум, а когда не выходит — бьёт Мирона наотмашь, точно так же наотмашь выбирая вариант от её избавления; места для размаха не хватает, но выходит довольно больно. Недостаточно, правда, чтобы Мирон не дал сдачи. Попадает в уголок губ и мажет по скуле. И вот сейчас шипящий Слава вытирает рот, пачкая руку; сплёвывает себе под ноги, на грязный асфальт.  — Хули бьёшь-то, — Фёдоров шипит, но всё равно храбрится до последнего и смотрит на Славину щёку, — сильно больно?  — Нормально, — когда Мирон приближается, Карелин неосознанно шарахается от его прикосновения, ещё не забыв недавний бэдтрип (он всё же решил называть его именно так) и отходит на пару шагов назад, в сторону арки, — вот и классно, вот и поговорили.  — Дебил ты, Слава, — Мир хмурится ему вслед, проводя рукой по короткому ёжику волос.

***

 — Кто тебя разукрасил так, Славик? Не Мирон ли случаем? Я его видел сегодня, ходит темнее тучи.  — Рад за него. Отъебись, Андрей. Слава падает головой на сложенные руки, лишь бы не видеть понимающе-издевательской улыбки на лице друга, из-за которой создаётся ощущение, что он-то побольше самого Карелина знает. Хотя, если так и есть на самом деле, то Слава ничуть не удивится. Это так, если честно. Идёт урок истории, и они сидят за последней партой у окна, негромко перепираясь; у Славы теперь в голове лишь одна, брошенная другом, фраза. темнее тучи темнее тучи темнее тучи Правда там она только до того момента, пока он не видит в коридоре идущих, — едва ли не под ручку, — Евстигнеева с Фёдоровым. Мирон озабоченно скользит взглядом по разбитой губе и наливающемуся синяку, Слава щерится в ответ, закатывая глаза, и на этом их немой разговор кончается. Ещё неделю Карелин практически не сталкивается с ним. Во вторник в школе творится что-то шумное — на третьем уроке звенит пожарная сигнализация, раскатами грома проходясь по этажам, но никто и внимания не обращает, потому что это обычное дело для мелких, врубать её просто так — учитель все так же нудно читает им отрывок письма, изредка поправляя сползшие на нос очки в тонкой оправе. Но после включают звонок, и снова сигнализацию; тогда уж все спохватываются, толпятся и паникуют. Наигранно, конечно, все больше смеясь и кривляясь. Уже через десять минут гурьба школьников вываливается на улицу, озадаченно вглядываясь в окна школы и пытаясь найти причину такого хаоса, но не особо удаётся. В толпе Славу находит Федя Игнатьев, хватает выше локтя и тянет за школу, в курилку.  — Вроде кто-то дверь в кабинет физики поджёг, — пожимает он плечами, измеряя своими широченными шагами бетонную дорожку; Слава только кивает, стараясь не отставать, и снимает рюкзак с одного плеча, роясь на его дне в поисках пачки сигарет, — хотя вполне возможно, что просто проверка очередная. В любом случае — отпустили и славненько, я с утра не курил. Бросив попытки найти свою дозу отравы, завёрнутую в приятной расцветки бумажку, Слава стреляет её у Феди и тут же нетерпеливо прикуривает и себе, и ему. Дым в бесконечном пространстве воздуха растворяется моментально, а вот едкий запах уходить не спешит, и Карелин недовольно вздыхает — придётся кидать жилетку в стирку до того, как с работы вернётся мать.  — Говори уже, чё хотел, — он недовольно косится на Игнатьева, который весь поивздыхался, не зная, каким бы боком к нему подойти.  — Чё, чё, — кривится лицом тот, — пацана помнишь, косой такой? Даня. Он обещал нас с собой взять, пойдёшь? Даня. Даня, Даня, Даня. В памяти что-то слабо зашевелилось, подкидывая картинки. Как в старом кино. Светлые волосы, хвостик этот, за который так бы и дёрнуть. Невысокий, щуплый — не то, правильно — шустрый. Взгляд беглый, совсем как у крыски ручной, которая нет-нет да и цапнет. Злобный.  — Алис я, блять, никакого ебучего Дани. Слава фыркнул.  — Сам ты косой, Федь.  — Ну так что? — нетерпеливо спросил тот, отмахиваясь. Хотелось сразу качнуть головой, отказавшись. Даня, которому то ли пятнадцать, то ли двадцать пять, кто его там разберёт, один из шестёрок местного авторитета, и хоть как-то задевать всю эту крепко сложенную систему не было желания. Увязнешь и не вылезешь, Славе хватало мозгов не вестись на дешёвые понты и надуманную романтику подобных авантюр. А на провокации пока не хватало. Стоило Феде только начать тянуть «засс-» как предложение было принято. Молниеносно, без секунды на раздумья, всё потом.  — Когда, во сколько?  — Так бы сразу, — мерзковатая усмешка растянула губы, оголяя ряд зубов, — сегодня ночью, я зайду за тобой. С ним ещё какие-то свои пацаны, а у нас — пробный срок. Пробный срок. Слава презрительно ощерился. Пробный и последний — решил он, выкидывая бычок. В груди неприятно шевелилось.