Примечталось сегодня сердцу

— Я думаю, что еще слишком молод для женитьбы, — бормочет Фердинанд, ненавидя себя за слабость. Уж кому-кому, но никак не ему, отметившему двадцать пятые именины, отказывать четырнадцатилетней девчонке из-за своей молодости. — Передайте принцессе, что я восхищен ее красотой. Дриксенский посол низко кланяется, на тонких губах застывает улыбка. Он пятится к жесткой скамье — ведь к коронованным особам нельзя поворачиваться спиной, — садится рядом с конхессером, надменный, прямой как старый рыцарский меч. Прошлым вечером они имели тайный разговор, и посол клятвенно обещал, что кузина станет Фердинанду крепкой опорой в минуты раздрая, вопрос свадьбы был решен, но сегодня договоренности пошли прахом. — Талиг отказывает кесарским судам в беспошлинном проходе через Астраповы врата, — лениво добавляет герцог Алва и смотрит на кансилльера: давайте дальше. Фердинанд стискивает подлокотники кресла, желая исчезнуть. Все равно он — лишь послушная кукла в руках так и не сложившего с себя полномочий регента. «Нам не нужна вторая Алиса», — отрезал герцог Алва, когда утром он признался, что юная Гудрун показалась ему миловидной. «Нам не нужна вторая Алиса», — и сын этой самой Алисы, вместо того чтобы осадить забывшегося временщика, покорно кивнул. До чего же он жалок!.. Даже сейчас взгляды придворных скользят мимо него, как мимо пустого места. Исключение — Рокэ Алвасете, отчаянно скучающий в кресле у шпалеры с Победителем Дракона. Лучше бы исключений не было, потому что под живым взглядом синих глаз Фердинанд чувствует себя в тысячу крат ничтожнее, если такое только возможно.

***

Фердинанд смотрит в раскрытую книгу, но читать тошно. Ему все тошно после позора на совете. В животе бурчит, выпитого за завтраком отвара явно мало, чтобы насытить его рыхлое тело. Сегодня он накажет себя тем, что не станет есть вовсе. Они с Рокэ не встретятся за придворной трапезой. Это к лучшему. Вечером дежурный лакей на цыпочках обходит тихие покои, зажигает свечи. Колокола на соборе Святого Франциска глухо бьют девять, и через полчаса тот же самый лакей возвращается с подносом, на котором исходит паром жареная вырезка и сверкает серебряными боками кувшин с вином. Перед ним шагает Рокэ — стройный и быстрый, как язычок черно-белого огня. Волосы собраны сзади, кружевной воротник подчеркивает не до конца сошедший загар, лицо в полумраке видится совсем худым — будто резчик снял пару стружек со щек, углубив тени, сделав глаза еще больше и выразительнее. — Не окажете ли мне честь разделить со мной скромный ужин? — Рокэ отвешивает быстрый поклон и кивает в сторону лакея, который уже хлопочет над столом. — Не спешите выставлять со службы этого малого, я употребил все силы, чтобы выспросить у него хоть что-то о вас. Внимание, на которое Фердинанд не смел и надеяться после совета, согревает изнутри, омывает теплой водой его раны. Даже если бы он только-только разделался с десятком блюд, все равно не смог бы сказать «нет». Они едят, накалывая мясо на серебряные ножички, пьют «Дурную кровь». Губы Рокэ, яркие, тонкие, влажно поблескивают; когда он снимает с острия кусочек, видны белые зубы. Он ведет себя с Фердинандом как с равным, хоть и запинается, когда дело доходит до обращений. Однако это ничуть не коробит, напротив — от каждой паузы перед «вы» в груди делается свободнее, и Фердинанд улыбается, слушая о новых судейских курьезах. Изредка Рокэ помогает себе жестами, изящные кисти, которым можно поклоняться, приносить жертвы, припадать, как к святыне, указывают то на одного, то на другого невидимого кляузника, пальцы пробегают по краю скатерти. Он придвигается, их колени соприкасаются — ах, если б не та сцена в заброшенном саду, Фердинанд мог бы представить, как его руки скользят вверх по мускулистым бедрам — бедрам наездника; не встречая отказа, подхватывают Рокэ под ягодицы, а дальше... Внезапный дискомфорт от того, что жесткая ткань штанов становится тесной, приводит его в чувство. — Ваш отец несправедлив, — выдавливает Фердинанд, — вы достойны лучшего, чем перебирать супремские бумажки. — Он таков не только со мной, — Рокэ смотрит прямо в глаза, наклоняется, перегнувшись через угол стола, и на миг Фердинанду кажется, что они сейчас поцелуются, но тот лишь сжимает его предплечье. От этого у Фердинанда падают последние барьеры. Ничем не сдерживаемая жалость к себе вырывается на волю, и он выпаливает: — Я совсем не могу ему противостоять, стоит ему сказать слово, я не могу возразить... — Вам нужно найти в себе силы, — Рокэ бесшумно перебирается на подлокотник его кресла. — У меня нет никаких сил, — Фердинанд смотрит на него снизу вверх, Рокэ подается ближе, чтобы притянуть к себе, утешить, но Фердинанд слишком неповоротлив, и в итоге тот сам падает к нему на колени. Пытается встать, но проезжается бедром по твердому члену и замирает. — Это из-за меня? — Рокэ смотрит вниз, но за животом, разумеется, ничего не видит. Фердинанд откидывается назад в кресле и дергает головой — как хочешь, так и понимай. Свою чашу стыда на сегодня он уже выпил. — Вам нужно, чтобы кто-то в вас верил, — Рокэ не отстраняется, напротив — наваливается на мягкую округлость, обнимает, выдыхает в приоткрытые губы: — Я буду в вас верить. Фердинанд не может думать о мотивах Рокэ — счастье близости здесь и сейчас превращает его в талую воду. Неужели он позволит?.. — Можно? — шепчет Фердинанд, опуская ладонь на поясницу Рокэ. — Можно, — тот довольно щурится, укладывает голову на его плечо, как на подушку. — Только имейте в виду, что быть снизу я отказываюсь. — Да, да, как скажете, — Фердинанд почти ничего не слышит за стуком сердца. Его руки голодно шарят по жилистой спине, бокам, трогают везде, где только могут дотянуться. — Был уже неудачный опыт, — Рокэ коротко смеется. Он притирается еще ближе, хотя это и кажется невозможным. Вжимается в живот, подставляет шею для поцелуев. Верткие пальцы находят завязки штанов, тянут за них и неуверенно смыкаются вокруг члена Фердинанда. — Рокэ, — ему так страшно навредить, сдавить слишком сильно, но чувства требуют выхода, и Фердинанд до боли впивается ногтями в ладони. — Я в вас верю, — Рокэ кладет его руку на свой пах и подвигается, чтобы им обоим было удобнее.