от заката

У него перепачканные кровью пальцы и пропасть в лёгких. Пак Чимину до тошнотворного противен образ, встающий перед глазами. Ненависть к этому человеку ядом расползается по нервным окончаниям, выедая всё живое. Сердечная боль нестерпима. Он безжалостно крошит её в своих шрамерных ладонях и задыхается вслед горестными рыданиями. Ему всего двенадцать, но в глазах отчаянные мольбы о спасении. Каждый год жизни Чимин распадается. Его жизнь ломается истошным криком незнакомого ему человека, всё более формируя в нём необъятное желание убить обнять виновного во всём этом. Б е с п о л е з н о. Фантомное сердце невозможно наполнить теплотой. Нет никаких шансов полюбить несуществующего. Но и забыть у Пак Чимина никак не получается. Память о нём хранится на окольцованных запястьях. Данное обещание, как искупление вины за прошлую так и не прожитую им жизнь. Предначертанное имя слишком поздно врезается в кожу, перечёркивая белёсые шрамы нагло и бессовестно. Грудную клетку жмёт изнутри не по-человечески, тогда как душа Пак Чимина способна лишь на отмирание. В раскосом почерке выделяются переливающиеся золотом два слова: Чон Чонгук. Его безопасность на грани срыва, в то время как океаны вины новым штормом бушуют в его подсознании. Ему почти двадцать, но Пак Чимин скрывается под безразмерными толстовками и неизменным капюшоном на голове. Он прячет не только истерзанную душу за маской безразличия, но и собственные потухшие глаза. Казалось, что живого в нём больше не имеется от слова совсем. Он остаётся верен поселившейся в нём боли того другого, — и это всё, чем он может гордиться в этой жизни. Но Пак Чимин не сожалеет. Н и с к о л ь к о. Отказавшись от единственного, кто мог бы его спасти, он в полной мере выразил преданность той скорби. Всё, что желал Чимин, — разделить ту боль на двоих. Внутри очередная порция яда и ненависти любви к тому человеку, а на истерзанных ладонях ново-старые кровоточащие линии. Лоб покрытый испариной, пересохшие губы и сбитое дыхание. Простыни пропитались кровавыми пятнами, но Чимину глубоко безразлично. Всё, что необходимо — перекись и бинты. Но ни того, ни другого он, к своему сожалению, не находит. Со вздохом, разрывающим тишину, он тянет своё тело к выходу из квартиры и плетётся понуро вниз по бетонным ступеням. Налитые свинцом ноги не слушаются, но это не мешает ему вновь столкнуться с внешним миром, что пугает его до чёртиков. Он прячет раненную руку в кармане толстовки и, маневрируя в потоке несущихся кто куда людей, направляется к привычному для него зданию аптеки. Плечо простреливает неожиданной болью, и он, шатаясь, летит в неизвестность. Чьи-то сильные руки удерживают его за локоть, ставя обратно, и, на мгновение забывшись, он поднимает голову, поздно осознавая, что капюшон покоится на его плечах, оставив без защиты. И зря, потому как мёртвые глаза встречаются с лучезарно-карими, а Пак Чимин где-то внутри заново подыхает оживает. У Чон Чонгука на удивление тёплые руки и по-детски милая кроличья улыбка. Та, которой он не видел, но о которой, признаться честно, безумно мечтал. В долю секунды он тянет его на себя, заключая в столь неумелых объятиях, и рвано дышит куда-то в шею, забывая обо всём. На чужой коже отпечатками остаются чужие горькие слёзы, но Чон Чонгук почему-то не противится. Фантомное сердце несуществующего человека отдаёт гулкими ударами ему в грудину, пока мёртвые глаза, отказавшегося от всего, Пак Чимина наполняются впервые живым и необъятным чувством благодарности. 12:36. Время искупления перед его предначертанным — Чон Чонгуком.