Лёд в сердце

Тарасов Понедельник, Москва, 31 декабря 1967 года Утро. Сейчас, должно быть, уже утро. Я открыл глаза и увидел перед собой серое небо за окном и до омерзения покрытые инеем стёкла. Складывалось такое чувство, что скоро этот лёд заскребёт ко мне на кровать. Я знал, что если прикоснуться ладонью к стеклу, то оно будет холодным, очень холодным. Стоило тебе задержать руку хотя бы на минуту, начнёт ломить пальцы. Север, чтоб его… Грезил тут жить всю свою солнечную молодость, но, прожив тут один зимний сезон, чувствовал себя как каторжник из Сибири, хорошо хоть до изнеможения пахать не надо. Хотя… это как посмотреть. Не кощунствуй, Толя. Если Валера захочет остаться — а я полон решимости сначала проверить его нервы, испытать по-русски, так скажем, — то Кулагин считал минуты до того, когда я перестану валять дурака и прекращу издеваться над молодняком. Сам же я в глубине своей темной души, отчаянно злясь и пыхтя, ждал, когда мне будет дозволено дотронуться до его ладони, почти такой же холодной, как этот лёд. Он был виноват передо мной. За что? Знал бы я ответ на этот вопрос… знал бы, братцы. Я хотел, чтобы он понял, что жизнь мёдом не казалась, чтобы понял, как бросаться, защищаться, драться за себя, за мать, за жизнь, в конце концов, если когда-нибудь он это вообще умел. Я буду вытаскивать его из этой гордыни, самоуверенности, наглости; лучше бы, конечно, было отправить его подальше, чем в «Звезду», но можно и в Чебаркуль, в конце концов, где ещё насмотришься на моральное падение хоккеистов, как не там. А там уж и посмотрю, сгодится он только на то, чтобы пропустить рюмочку-другую, как это любил Стас. Ну, а если он недовольно фыркнет, откажется куда-либо вылезать и будет торчать часами на ледовой площадке, отчаянно тренируясь в меру своих весьма скромных возможностей и поможет команде выйти на одну линейку с ЦСКА на соревнованиях, то тогда и посмотрим, а уж будет это через год-два, пятилетку — меня не волновало. Пока не забьёт штук двадцать шайб за сезон и не научится быть в команде, со мной работать не станет, ростом не вышел ещё так рваться, чтобы на коллектив плевать с высоты птичьего полёта. А уж психовать он сегодня будет, орешек трухлявенький. И лишь это способно было доставить мне радость. Я хотел, чтобы он жизнь понял и перестал радоваться её мелочам, хотя, честно говоря, не буду иметь ничего против и его лучезарной искренней улыбки — да чего угодно, пусть огрызается, смеётся, делает по-своему, я ещё и поводов подкину, только бы не пустые глаза серой массы Сборной хоккея, которую я на своём горбу поднимал. Вчера мне, кажется, удалось на время спугнуть его демонов, и я сделаю всё, чтобы они не вернулись. Я хотел, чтобы он понял, что такое не прощают. Я всё ещё помнил его порыв ко мне, будто я ему девчонка какая-то. Он меня почему-то простил, хотя извиняться мне было не за что. Я и не виноват был.

***

Возле здания московского аэропорта царил шум и заполнение народом. И если бы Валера не смотрел на наручные часы торговой марки «Маяк», щедро подаренные отцом на день рождения, то решил бы, что они с Гусевым опаздывали. Однако это было не так. Более того, они приехали на полчаса раньше установленного времени. — Внимание, посадка на рейс 245, следующий по маршруту Москва-Мадрид… — раздался голос диктора по громкой связи. Невысокого роста, жилистого телосложения, бледный, словно его кожа никогда не знала солнечных лучей Испании, с запавшими лихорадочно блестящими карими глазами этот человек совершенно не походил на эталон мужчины-хоккеиста ЦСКА. И всё-таки это был он, Валерий Борисович Харламов, три с половиной года назад окончательно переехавший в Москву и перешедший переводом в Юношескую лигу. — Молодой человек, купите мороженое. Вкусное, — к этому неловко застывшему на вокзале юноше по имени Валера обратилась продавщица, скрупулёзно высматривающая зазевавшихся прохожих с багажом. — А почём эскимо? — удивил ответом её молодой парень. Тем не менее выданное необходимо было распродать, поэтому женщина мигом ответила отрепетированный не один раз ответ: — Одиннадцать копеек, пожалуйста. Молодой человек стоял у прилавка, флегматично роясь в карманах дублёнки в поисках мелочи, и изрядно фальшивил, напевая себе под нос траурный марш. — А давайте два, — нашёлся с ответом он. Кто-то бы мог испугаться такому настрою уже после полудня, но только не эта женщина: — На здоровье, юноша. Приходите за добавкой. В эти минуты наш герой по имени Валера думал, что в жизни не было ничего хуже ожидания. Когда что-то по-настоящему важное для тебя должно произойти и тебе не оставалось ничего другого, кроме как ждать. Именно этим он и занимался сейчас. Утром встал, заварил чай, послушал причитания Бегонии о том, что Толя зазнался со своей работой и она обязательно ему позвонит или приедет лично и скажет, что очень рада, что её мальчики наконец помирились. Потом вдруг засмущалась и попросила Валеру пригласить Толю на семейный вечер, скажем, в пятницу. А Валерка всё ждал. Ждал, пока ехал на автобусе до вокзала; ждал, пока разворачивал своё эскимо и бездумно, жадно поглощал его, не думая о том, что мог заболеть; так же нелепо семеня ногами, подвалил к Гусеву и предложил ему второе эскимо. Ждать? Чего бы тут, казалось, ждать-то? Но для Харламова это была неизмеримая вечность. Для деятельной натуры Валеры, привыкшего действовать по наитию, это ожидание оборачивалось настоящим кошмаром. — На, держи, — пробормотал он, не смотря на своего товарища и продолжая смотреть вдаль в ожидании хоть намёка, хоть знака от того, кто наконец поверил, заметил… Позвал! — Ты чё, сдурел, что ли? Мороженое зимой жрать? — как же давно он не слышал в исполнении своего боевого друга, Сашки Гусева, по прозвищу просто Гусь, такого оглушительно-громкого вопля. — И так холодно. — Ну, ладно, — парень повернулся на голос друга, заметив восковую бледность его лица и фиолетовые круги под глазами. — Мне больше достанется, — и откусил смачный кусок от эскимо, чуть поморщился, правда, при этом: наверное, зубы свело. — Валера, поехали домой, а? — наконец после довольно продолжительной паузы сказал вдруг Гусь. — Никто не приедет. Это, видно, шутка была. — Как «не приедет»? — недоуменно переспросил Харламов. — С таким не шутят. Тарасов сказал к 15 часам, значит, будет. Не прошло и двух минут, как они заметили бело-красный автобус, подъехавший прямо к вокзалу. Дверь в автобусе автоматически открылась, и оттуда вывалились сразу двое крепких на вид парней с красными сумками за плечами с символикой ЦСКА. И наблюдавший за ними Валера не мог ошибиться. Он понял, куда ему надо. — С новым годом, граждане! — доносились приглушенные голоса от толпы возле дверей автобуса. — Ребят, кто-нибудь японский знает? Наконец Валера увидел до боли знакомую машину. Бежевая «Волга» плавно, неспешным ходом подъезжала к вокзалу. Человек, который вылез из этого автомобиля, был в громоздкой меховой шапке, укутанный на шее красным, клетчатым шерстяным шарфом и чёрной, массивной с отворотами на воротнике и рукавах мехом, был никем иным как Тарасовым. — Анатолий Владимирович! — кто-то из будущих товарищей по команде. Валера сразу вспомнил, как они с Толей в детстве проводили зимние каникулы. На лицо мигом вернулась улыбка. — Тарасов… — вдруг выдохнул он, шевеля непослушными губами. — А ты говорил, пошутил.