***
Испания, 1956 год Харламов Настала та знаменательная апрельская суббота, когда наш дом внезапно опустел, мы оказались в нём одни, потому что маменька со всем семейством отправились на какое-то празднество в соседний городок от Бильбао. Я лежал в маминой спальне в смешных шортах и в футболке под одеялом и чувствовал себя защищённым и сонным. С вами бывало такое, что почему-то именно в родительской кровати ты ощущаешь себя будто в объятиях матери? В тот день Толя впервые вошёл в мамину спальню без стука и спросил, почему я не поехал со всеми; единственный пришедший в голову ответ я не мог произнести вслух: чтобы быть с тобой. «Чтобы быть с тобой, братик». Мне почему-то отчаянно хотелось, чтобы он никуда не уходил и обнял меня. Потому что я скоро его потеряю. Потому, что он уедет домой. Я понимал, что так было нужно, но мне становилось невыносимо грустно от того, что его не будет рядом со мной. Будто услышав меня, он тяжело вздохнул, усмехнулся и, сдёрнув с себя шорты, залез ко мне под одеяло со словами: — Наконец-то не надо ничего делать, да? Сегодняшний день я официально называю днём безделья, — Толя улыбнулся и положил руку мне на плечо. — Неужели мы не найдём чем заняться в течение двух дней? В нашем полном распоряжении не только дом дяди Хосе! Никто не будет нас ругать, если мы задержимся у соседей допоздна или пойдём ночью на рыбалку вместе с Эрнесто. Можно играть в мяч, валяться весь день в кровати, есть конфеты, да мало ли что ещё? — Я согласен! — рассмеялся тогда. Тёплые руки обвились вокруг моей талии, и я, осмелев, обнял Толю за шею, крепче прижимаясь к его горячему боку. Брат медленно и неловко коснулся губами моего холодного носа и вдруг навис надо мной, раскачиваясь на руках. Спустя несколько мучительных мгновений я почувствовал на своём плече тёплую руку, и тихий неуверенный шёпот коснулся моего слуха: — Ты замёрз? — Да… — неловко ответил я, смущаясь от его немигающего взгляда. — Иди-ка сюда, Валер. — Я не хочу, — я подражал его манере говорить, интонациям, а ещё старался сказать как можно меньше. Он не должен был понять, что из-за его отъезда у меня перехватывало дыхание от обиды на него. — Давай я тебя согрею, — он протянул мне руку. Я схватил её и, отвернувшись в сторону, спрятав лицо, спросил: — А ты не замёрзнешь? — Я не мерзну, Валер. И он обнял меня снова, заставляя спрятать свой нос у него на плече. Спустя некоторое время я спросил его: — Толя, ты спишь? — я спрашивал каждый раз, едва атмосфера вдруг становилась слишком угнетающе оцепенелой и тихой. Тишина. А потом раздавался его ответ, почти вздох, без единого движения мускула на его теле: — Я спал. — Прости. У него хорошо развиты мышцы, надеюсь, у меня будут намного больше, чем у него, когда я подрасту. — Толя, ты спишь? Долгая пауза. — Нет. Думаю. — О чём? Его мышцы на руках чуть напряглись. — О разнице между техническим коллективизмом и тактическим. — О-о! Раздался смешок. — Чего ты смеёшься? — пробурчал я недовольно. — Да так, — ответил он. — Ещё я думаю о том, как там классно в Москве. — А что там? — Там целый спорткомплекс, оборудованный только под нас, хоккеистов. Представляешь, как здорово? Свой режим, тренировки, матчи… Чернышев заинтересовался мной, — ответил Тарасов довольно. — А это много значит. Он, знаешь, какой тренер? — И какой же он тренер? — спросил его я. — Настоящий мужик! Вот какой. Для меня те мгновения с ним, как мне казалось, последние, были такими тягучими и рыхлыми, исчезали неимоверно быстро, но застревали в памяти комком неясных чувств потери — навсегда. Два дня до его отъезда, проведённые с ним в нашем доме на деревянной кровати под одеялом, тот шелест разворачиваемых нами сахарных леденцов, которые приготовила мамита, тот шум не слишком отдалённого прибоя, мягко обнимающего огромные прибрежные скалы, и тот запах, что хранил только Толя и родительская спальня, навсегда вошли в тексты моих мысленных молитв об одном и том же: чтобы время остановилось. «Пусть эти дни никогда не закончатся, не позволяй ему уйти, пусть Испания будет с нами, я прошу столь мало, и я клянусь, я не попрошу больше». Снова пауза. — Что ты делаешь, Валер? — Ничего. — Неправда. — Ладно. Думаю. — И о чём же? — насмешливо спрашивает он. «О твоём отъезде, но я скорее бы умер, чем признался». — О личном, — ответил я. — Не скажешь? — Не скажу. — То есть, он мне не скажет, — повторил он меланхолично, словно объяснял мои слова кому-то третьему. Как же я любил, как он повторял за мной то, что я повторял за ним. Это заставляло меня думать о заботе. — Я не скажу, — увереннее повторил я. — Тогда я снова буду спать, — ответил он.***
Испания, 1953 год Тарасов — О, Толя… Что ты делаешь? — в комнату зашла мама. Бегония была потрясена и удивлена. Даже зла. Такого не ожидала даже она. Всё, что угодно, мог сделать Толя. Защитить Валеру от любых скверных мальчишек в детском саду или отдать свою конфету за ужином. Но не сидеть на нём сверху, отчаянно прижимая руками подушку к его лицу. Это стало первой мыслью, возникшей в её голове. Нет, она не думала о себе в этот момент. — Убери подушку от его лица. Живо. Ты убить его захотел? — повысила голос она, так и застыв на пороге их детской. Черноволосый мальчик испуганно отшвырнул подушку и отпрыгнул с кровати на пол, будто его ошпарили кипятком. Он не смотрел на мать. Он смотрел на своего младшего брата так отчаянно и с таким испугом, что не поверить ему Бегония не могла. Её мальчик не хотел причинить вред своему брату. Ему не всё равно. Он был напуган… Что мог потерять Валеру навсегда. — Убить? — тихо произнёс он. И смотрел, как Валера неловко приподнимался на локтях и смотрел на него обиженно. — Я хотел, чтобы он перестал кричать, мамита. Я не думал… Я… Разозлился на него. — У меня не было воздуха, То-то, — пробурчал маленький Валера, шмыгая носом и придвигаясь всем своим хрупким телом к матери, жался к её боку и ничего не говорил, разрешая ей себя разглядеть. Толя шмыгнул носом. Он не хотел плакать, но всё же не смог сдержаться, осознав, что натворил. По его щекам покатились слёзы. — Я виноват. Прости меня, прости меня, пожалуйста. Я люблю тебя, Валер, — он подлетел к нему поближе и встал возле кровати на колени. — Хочешь, ты тоже можешь меня задушить? Валера в недоумении уставился на него в ответ. — Но тогда… — Валера замолчал подбирая слова. — Ты тоже не сможешь дышать. А я не хочу этого. У Толи начали трястись руки. — На! Возьми подушку! Бегония перехватила его руку на полпути. — Глупый… Какой же ты глупый… Прекрати немедленно, — она хмуро взглянула на него и продолжила: — Просто ты должен понимать, что так делать нельзя. Нужно контролировать свой гнев, иначе он может навредить тому, кого ты любишь, а потом уже ничего вернуть будет нельзя. Ты представляешь, как бы мы жили без Валеры? Бегония вдруг заплакала. Она всегда была из тех, у кого «слёзы близко». Валера внимательно посмотрел на свою мамиту и тоже не смог сдержать слёз. Он всегда плакал вместе с ней, как он говорил, ему было её очень жалко. Тарасов помнил, как чуть не убил Валеру. Это воспоминание отложилось в памяти до мельчайших деталей. Они были вместе, он любил его так сильно, верил, что всё будет хорошо, что сможет всегда его защитить, но тут из-за вспышки ярости просто не смог. С того самого дня Тарасову пришлось рано повзрослеть. Ведь он нёс ответственность не только за себя, но и за Валеру. Четырнадцатилетний Толя тяжело поднялся с колен и подошёл к углу, где стоял шкаф с их игрушками, и беззвучно замер там. Помните, как детей наказывали в детстве? Их ставили в угол, пока они не осознают свою ошибку в полной мере. Таким образом юный Толя сам захотел наказать себя, не дожидаясь, пока это сделает мама. Не то чтобы она хотела. Всё её внимание сейчас занимал младший сын. Тарасов сделал глубокий вздох, стараясь остановить слёзы, которые волей-неволей скатывались по щекам, и подумал, что, наверное, сейчас совершает свой первый взрослый, обдуманный поступок и принимает ошибку самостоятельно. С тех пор он стал бояться потерять навсегда своего младшего брата. После этих событий он всячески чувствовал вину, если Валера попадал в беду или его жизни угрожала опасность. Он наказывал себя за всю боль, что причинили Валере. В его детском сознании сформировалась мысль, что если Валера несчастлив, то в этом виноват только он. Всегда.***
Москва, 1965-67 годы Лишь потом, через годы, когда Валера стал старше, и произошло то, что произошло. Этот поцелуй. Эта ошибка и их чувства. Только тогда всё превратилось в череду боли и тяжести, а он сам был не готов. Валера был слишком юн, слишком глуп, слишком ребёнок, чтобы понять. У Толи же отняли право на ошибку, ведь его промахи могли оказаться роковыми. После этого Тарасов закрылся. Собрал вещи и уехал в Москву. Он решил, что ему с братом лучше не видеть друг друга. Они слишком близко подобрались к тому, что нельзя. Нужно было время обдумать всё, что происходило с ним. Попытаться стать кем-то далёким от Валеры. В Москве жизнь шла своим чередом. Он играл в лучшей команде, общался с лучшими людьми, собирался расширять хоккей в Союзе и поступать на тренерское направление. Легче не становилось ни через месяц, ни через полгода. Он чувствовал вину за то, что бросил маму и Валеру, чувствовал вину за тот поцелуй, потому что он заставил его перевернуть всё с ног на голову. Борис Харламов смотрел на него устало, но понимающе, будто знал, какой груз лежал на его плечах. Спустя два года тоски, вины и боли Тарасов сдался и тут же попал в больницу из-за травмы колена. Дал слабину, и подкосило на матче. Его карьера хоккеиста была закончена. Теперь его задача состояла в том, чтобы строить и вселять уверенность в новое поколение хоккеистов. В себя же он уже ничего не мог вселить. Раньше он хотел стать для Валеры примером, а теперь этого не было. В Москве всё шло своим чередом, а он мечтал о жаркой Испании и брате, которого оставил там. Анатолию было двадцать восемь, но усталости на дне глаз — на все сорок. Он мечтал разбиться об лёд, потому что запах Валеры пропитал его уже полностью. Он так чертовски устал, но даже убежать было некуда. Каково это — быть голодным до взгляда родного человека? Тарасов хранил эту тайну за семью печатями, понимая, что никому больше не сможет открыть её. Слишком грязно, слишком аморально. Тарасов и сам был грязным и аморальным. Валера, наверное, уже совсем вырос. Да и девочек у него, скорее всего, было не мало. Стал наконец нормальным. Не то что он, Тарасов.***
Испания, 1954 год Тарасов Жизнь моего младшего брата — это взлёты и падения. В детстве он рос болезненным ребенком и успел, наверно, нахватать целый букет простудных заболеваний. С рождения у него была диспепсия — неусвоение пищи, из-за чего он долго лежал в больнице. Валерка очень часто болел ангиной. Одна за одной, одна за одной. И вот однажды был один такой случай. Только переболев, он отправился в ванную мыться. Хотел свет включить правой рукой, а она как плеть повисла. Тогда Валера, не обратив на это внимания, взял свою правую руку левой и поднёс к выключателю, чтобы всё-таки зажечь свет. — Что с рукой? — спросил его я. — Сила закончилась. Слабая она, — недовольно пробурчал он. Он не любил быть в моих глазах меньше. — И давно это у тебя? — спросил его я, подходя ближе. — Где-то… Месяц, — неуверенно. — Месяц, и ты молчал? — спросил его я, холодея от этой мысли. — Да не помню я! Так понятнее? — вдруг эмоционально повысив голос, сказал он. «Ему же в школу скоро…» — подумал я тогда. — Иди побренчи, а! — отозвался я, скомкав полотенце, и бросил его ему в лицо. Если бы я не спросил его, что случилось, мы обнаружили бы это очень поздно. Время шло на дни, которых у нас не было. Мамита отвела его к врачу, положили в инфекционку. Там и держали от нечего делать две недели. Поставили диагноз «паралич» и сказали учиться работать левой рукой. Я был взбешён, мамита была не лучше. Мы оббивали пороги возле больницы, мамита открывала дверь с ноги в кабинет главврача… Это были тяжёлые несколько месяцев для нас. Я не оставлял Валеру ни на миг: приходил с утра и до самого вечера был рядом. Находился на каждой болезненной процедуре: массажи, уколы, иглоукалывание. Чего только мамита не выбивала, чтобы назначили Валере. Врачи разбегались по кабинетам, стоило маме зайти в больницу. С Бегонией никто не хотел связываться. По её настоянию собрался консилиум врачей. Всем было проще отрезать руку, чем заставить её работать и понять причину. Мама к концу второй недели заговорила как квалифицированный специалист. А когда её спросили: — Вы медик? Таким языком орудуете… — С вами ещё не так заговоришь! — рявкнула она, бросив медицинский справочник на стол. Благодаря ей, Валере удалось поставить правильный диагноз. Восстанавливался Валера в санатории. В августе его выписали из санатория для сердечников, а уже в сентябре мы с Валерой пошли на хоккей уже вместе. А через год врачи больницы признали, что брат полностью здоров.***
Московский аэропорт, 1967 год Харламов — А вы куда, фигуристы? — ехидно спросили их парни, стоило им подойти поближе. Он не мог позволить себе растеряться. Даже бывая по натуре стеснительным человеком, Толя показал ему, что нужно не стушёвываться, а платить противнику той же монетой. «Не горбись, — Валера попытался возразить, но не мог. Толя сказал ему это, разминая плечи перед первым матчем в детской хоккейной лиге. — Держи нос по ветру, а ухо востро». — В Японию, — в тон ему ответил он. — Вы шутите? — хоккеист явно наслаждался процессом, потому что с его лица никак не сползала улыбка. — Анатолий Владимирович, эти тоже в Японию намылились. Тарасов Повернув голову направо, я увидел Валеру, который сжимал в руках сумку и нервно кивнул мне в знак приветствия, улыбаясь при этом совершенно по-дурацки. Брат смотрел восхищённо, красиво, и я не смог сдержать свой внезапно подскочивший к горлу пульс. Как он вырос. Хотя мускулатуру бы ему всё-таки надо накачать. Я одёрнул себя. Нельзя, слышишь? — А вот и вы, — чуть насмешливо произнёс я, поглядывая на него со всё нарастающим любопытством. Валера опустил голову. Было отчего-то стыдно ему, что ли, находиться рядом со мной. Смущался прямо как в детстве, когда мы играли в гляделки. — Вы не в Японию, там загранпаспорта нужны… Вы в Чебаркуль. Я договорился насчёт вас. Валера вдруг улыбнулся. Вот уж конёк-горбунок! Зачем нам ещё один метр с кепкой в команде? Как он мог сейчас радоваться? Неужели не осознавал, куда я его направлял? Маловат ведь, затопчут, затолкают его там, столько синяков наставят, что он из хоккея убежит. Я долго взвешивал это решение, пытался его принять. Валера либо полностью погрузится в хоккей, как я когда-то, либо уйдёт уже навсегда. Ну что ж, посмотрим. — То… Анатолий Владимирович, подождите. Какой ещё Чебаркуль? Было заметно, что ему стало стыдно за свою неуклюжесть и забывчивость. Он должен меня уважать в глазах команды. Он не имел права на фамильярное отношение ко мне. — Город такой на Урале, — нахмурился я на его оплошность. — Команда там хорошая, обобъётесь там. Внимательно наблюдая за его игрой, я пришёл к выводу, что хоккеиста экстракласса, способного отстаивать честь советского спорта в борьбе за мировую хоккейную корону, из него не выйдет. Уж слишком честолюбив был Валера и минуты буквально не мог оставаться на втором плане. Нехорошая жадность к шайбе не давала ему возможности играть в одно касание. А следовательно, команды из этого не выйдет. Так не пойдёт. — А Япония? — спросил он и тут же смутился. «Когда мы увидимся снова?» — осталось невысказанным. — Тебе Японии будет достаточно для профессионального роста спортсмена? Да где при такой команде хоккеистов мог играть Валера в его восемнадцать с небольшим лет? Разве что на подхвате, если кто-то получит травму или заболеет. Нет, так не пойдёт. Надо переждать годик-другой… — Да! — с жаром в глазах вдруг без промедления ответил Харламов и с жадностью посмотрел мне в глаза, будто этот ответ мог что-то менять. — Не получишь, — хлёстко и бездушно ответил я. — Особого блеска в твоих успехах я не наблюдаю. В Чебаркуль придётся. Лады. Всегда было что-то резкое в этом слове. Это не было «До свиданья» или «Прощай», или даже «Пока». «Лады» было пугающим, беспроигрышным согласием, оно оставляло после себя едкое послевкусие, даже если до него был очень тёплый, сердечный момент. «Лады» не завершало общение осторожно, не позволяло ему самому сойти на нет. Оно обрывало его. Мне было больно и мерзко. Для него, конечно, «Звезда» станет большим ударом. О ней никто не мечтает. Я своими руками отправлял его если не на каторгу, то в тюрьму порока и безынициативности. А Япония… Это мечта каждого хоккеиста. Вместо него поедет Смолин. Я так решил. «Звезда» же ему для опыта была просто необходима. Харламов в ступоре замер и, если бы не его рыжеволосый друг, то так бы и остался стоять в прострации до самого наступления темноты. Товарища его звали, кажется, по-простецкому Гусём. Ну, он первый отмер, поблагодарил меня и начал двигать Валеру в сторону аэропорта до Челябинска. — Не поеду! — капризно крикнул мне Валера, когда они уже отошли с Гусевым на приличное от нас расстояние. — Полетишь, птенец, — добавил я еле слышно, когда их фигуры почти перестали читаться на горизонте. — Счастливо оставаться, фигуристы! — загоготали Петров с Фирсовым, забирая свои сумки с земли. «Сейчас докрасуетесь у меня», — мрачно подумал я тогда.***
Чебаркуль, январь 1968 года Харламов Собрались в дальнюю дорогу, попрощались с родными. И полетели на самолёте до Челябинска, а оттуда до Чебаркуля километров восемьдесят ехали по ухабистой дороге уже на машине. Нас было двое: я и Гусь. Приехали, не выспавшись, в штатском. И сразу же отправились на тренировку. Хоккейный стадион в Чебаркуле находился у подножия живописных лесистых гор. Его называли острогом. Дело в том, что его ограда в виде кольев, как в своё время в дореволюционных тюрьмах, была сделана из цельных стволов мощных деревьев. Я старался не отстать от Сашки, но при этом на максимально возможной скорости тащился с понурым видом. Пришёл к выводу, что, несмотря на, казалось бы, шутливое предложение Толи, окажемся мы далеко не в замечательной команде и не в прекрасных условиях. Брат злился из-за моей ошибки до сих пор, и сейчас у меня будут отбирать любые возможности на то, чтобы я стал хоккеистом. Так хоккейные проблемы перерастали в общечеловеческие. Тарасов ждал, когда я сломаюсь, подобно тряпичной кукле, и покажу свою слабую сторону. «Пасуя, грози обводкой, вступая в единоборство, угрожай пасом», — так говорил он мне, когда мы катались в детстве после основных тренировок. Я слишком хорошо знал своего брата, поэтому идти у него на поводу не собирался. Как раз наоборот, ждал задачки посложнее. Зачем бы ещё мне здесь быть? Чебаркуль был нормальным городишком, в нём был отличный ресторанчик «Уральские зори», куда нас отвели отобедать с дороги. Кормили от души, с уральским гостеприимством. Налепили к нашему приезду смачные уральские пельмешки и подавали их со сметанкой. «Деликатес» для вечно голодных. Рядом со спорткомплексом «Звезды» танковая часть стояла, через переезд перейти. К ней мы и были приписаны. Благодаря этому для нас было предусмотрено питание и денежное довольствие от части. Настроение у меня в первые дни было упадническим. Накатила волна тоски и отчаяния, какая бывает, когда абсолютно всё порой представляется безнадёжным. Хоть плачь, хоть бессильно стучи кулаком в равнодушные каменные стены казармы. Радоваться особенно было нечему. Мне было почти девятнадцать лет, и я был далёк от основного состава. Самым обидным казалось то, что выбрал этот путь я сам. Не послушал Толю — остался бы дома, а не торчал бы теперь в казарме. Учился бы и играл. Пусть и не в ЦСКА — смотришь, в другую команду взяли бы. В приличную. Отличалось это место своим нравом немыслимым. К нему подходило сравнение «застоялая вода», которую так и хотелось расшевелить. Не знал я тогда, что и с командой будет так же. Хотя, не чуть хуже.***
— Слушайте сюда… — начал высокий сухощавый парень выше всех на полголовы. Капитан, как же. Орёл, вот смешно-то. — Забиваем пару шайб и сушим игру. — А выигрывать не пробовал? — насмешливо спрашиваю его и не боюсь ни секунды. Чего мне бояться? Его, что ли? Он поднял на меня свои остекленелые пропитые глаза тогда и вздохнул, словно ему лет сто, а не тридцать с хвостиком. — Нет, братух. Мы это уже проходили. Тут никто не собирается вкалывать, как папа Карло. Начнёшь побеждать, будут ждать ещё и ещё… А стоит раз продуть — и всё, ты чмо оступившееся, — сиплый голос Орлова прервал тишину. — Не, ребят, я так не буду. — Что, приехал и думаешь всё?! — вдруг повысив голос, сорвался он. — Можно тебе?! А?! — Я играть хочу. — Я тоже хочу и играть, и забивать. Только по жизни, понял? У нас тут всё стабильно: и жрачка, и минималку платят, и бабы есть, — Орлов с удовольствием оглядел товарищей по команде. — Нам всего хватает, да, парни? Послышалось дружное поддакивание со стороны парней. — Поэтому… — Орлов подошёл ко мне опасным шагом. — Попадёшь больше двух раз… Схватишь вот это вот. Удар в живот. — Понял? — медленно спросил он и оскалился. Я молчал. Ещё удар. — Усёк, падла? Или повторить? В ответ я лишь улыбнулся. Как бы меня ни прижимали, я всё равно упорно лез вперёд. Не таких «воробьёв» видывали и за борт выкидывали. Впрочем, вскоре отношение моё к этому настырному парню поменялось. Я увидел в нём человеческую сторону, наверное.***
Москва, январь 1968 года Тарасов Почему я думал, что он не скурвится, не сломается в Чебаркуле? Потому что он любил играть. Я знал об этом с первой минуты, когда увидел его на ледовой площадке ещё там, в Бильбао. У меня была идея: нужны габаритные игроки, и этому были посвящены все мои разработанные упражнения на тренировках. Я брал распечатки игр, изучал статистику, хронометраж, антропометрические данные советских игроков. Сравнивал с канадцами. У тех рост почти два метра, а у наших по Союзу метр с кепкой. Это же несерьёзно! Хоть и сам я не был высок, но в Валеру верил. Добьётся, не сломается. Пусть добивается результатов, успеха, пусть становится там лидером и возвращается в Москву. «Ко мне», — осталось в мыслях. Будет ещё играть в ЦСКА и сборной СССР. Если в Чебаркуле не закиснет, то в Москве, дома, и подавно не увянет. Его звали и в другие команды, а он, учась в институте физкультуры, «сдался» в армию. Семейная атмосфера после уезда Валеры в Чебаркуль стала совсем интересной. Были такие перипетии интересные. Дядя Боря беспокоился за Валерку, у которого в новом коллективе не удавалось выйти на ведущие роли. Особенно его беспокоило, когда тот уехал по моему повелению в Чебаркуль. Боря тогда пришёл ко мне и говорит: что делать, как поступить? Это он спрашивал, потому что как раз на этот период времени Бегония умотала на родину. И даже не догадывалась об отъезде младшего сына на какой-то там Урал. Боря беспокоился. Взбучку-то получать все втроём будем. А в тот день отъезда в Чебаркуль мамита, оказывается, получила телеграмму о тяжёлой болезни нашего деда, её отца и отправилась срочным порядком в Испанию, не сумев усидеть сложа руки. Она всегда приходила и срывалась, если кому-то из близких нужна была помощь. Валера улетал на несколько часов позже. Мама только знала, что он улетает со мной в Японию на пару дней. О новых планах я ей не сообщал, иначе она бы просто не отпустила Валеру или уехала вместе с ним в Чебаркуль. Узнала только, когда уже вернулась обратно под Рождество с подарками и мандаринами. — Почему меня не встретил Валерик? — спросила и сняла шарф, улыбаясь устало, но счастливо. А узнав правду, набросилась на меня: — Почему ты не уберёг его, почему он не остался в Москве?! Какая феерическая глупость. И только когда связалась с ним и узнала, что у него всё хорошо, успокоилась.***
Харламов — Мам, у меня всё отлично. — Честно? — Да, всё отлично, и город отличный. Всё замечательно, правда. Я тут по семь шайб за матч забиваю, — в спешке я проглотил половину слов, которые так яро заучивал пару секунд назад. — Как там вы? Как отец, как Толя? Вот чего я действительно хотел узнать, так это как живёт он там. Без меня. — Толя твой хочет нас с отцом до инфаркта довести… — причитала она. — Всё молчит, а потом выдаёт, да такое… Сердце зашлось испуганной птицей. — Что стряслось? — не понимая, что слова опередили мысли, спросил её я. Пальцы невольно робели, едва сжав телефонную трубку крепче. Пластик, казалось, начал плавиться от горячего захвата руки. — Сначала тебя непонятно зачем в этот Чебаркуль отправил… — жаловалась мне она. — А я же сидела, переживала, сердце не на месте… Ты где-то там совсем один… Надо приехать к тебе. Теперь это… — Да не один я! — воскликнул. — С Сашкой же! Что там с Толей? По коже пробежал холод, меня покачнуло, и словно дали поддых, выбило весь напрочь воздух от волнения. — Да жениться он, видите ли, собрался! — с раздражением ответила она. — Говорит, встречался с ней, дружил. Нет, я ничего не говорю… Он уже взрослый, но мне-то сказать мог? Мы же ничего о ней не знаем! Хоть бы показать привёл… Я же не осуждаю. Я плотно зажмурил глаза, заглушая спазм на нервных окончаниях силой мысли хотя бы на некоторое время. — Мамита… — прохрипел я в трубку внезапно севшим голосом. — Валер, Валера? — Бегония повысила голос, и было слышно, как постучала по трубке в ожидании ответа от меня. — Тебя плохо слышно. — Связь плохая! — вдруг воскликнул я и зажал рот себе рукой. — Я тебе перезвоню. Сбросив вызов, я тяжело задышал, смотря в одну точку перед собой. Громкие гудки где-то внутри провода оглушили меня с нарастающей тупой болью в сердце. — Ты врёшь… — прошептал я. — ¡Tú mientes! — зашипел я и ударил кулаком в стену будки телефонного аппарата. И на этот раз я был не прав.