Лёд в сердце

Москва, январь 1968 года Тарасов Как перестать любить человека? Как вычеркнуть его из памяти, даже если вас больше не связывает ничего? Только начинаю вспоминать Валеру, как начинает испещривать из каждой клетки моего тела глухая и беспросветная тоска и нежность. Откуда она берётся даже спустя столько лет? Может быть, я и вырос, и упал за это время как спортсмен, но в любовных делах я всегда был предан ему. Когда начинаю думать о нём, то готов упасть к нему в ноги и молиться, как самому Богу. Смешно думать об этом даже, ведь в реальности я похож на монстра. Я отрезаю все пути, которые могут связывать нас, но не могу оборвать самое главное — наше родство. Мы братья. Братья по крови, по духу, по душе. И этого просто так не вырвешь, не отнимешь всеми силами, как бы ни старался. Валера — отражение меня, того человека, которым я мог бы стать, не случись со мной он. Он великолепен, прекрасен; если бы я был близок к искусству, то мог бы назвать его истинным совершенством. Хрипя от удушья, когда его нет, вот на кого я похож. Думаю, мне суждено было смотреть на него, но это больно, поэтому я бегу. Не могу, не могу. Мамита… Мамита, прости меня! Нина — моя давняя знакомая. Приятно осознавать, что я привлекателен, интересен. Она всячески мне об этом напоминает. Не знаю, когда ты знаешь, что девушка интересуется тобой, ты бываешь очень гадким. Чьи-то чувства не дают тебе власти над ним. Ты не имеешь права унижать и глумиться, но что-то внутри тебя отвязно шепчет: «Пускай тебе будет больно». Ведь мне самому больно, когда я смотрю на него. Моё личное Солнце. Валера не дал мне повода его оттолкнуть. Просто я трус. Трус, который отчаянно боится остаться наедине со своим счастьем. Нина… Ниночка — ещё одна женщина в моей жизни. Как забавно. И будто не про меня. Имею ли я право уничтожать его, как он меня, одним своим присутствием? Упиваюсь лишь тем, что, разрушая его жизнь своим холодом и отчуждённостью, я могу всё ещё оставаться на ногах. Мне нравится мысль, что ему до меня не коснуться, не возвыситься, как и мне над ним. Он так искренен и невинен в своих порывах, так смел. Мне никогда не стать таким же. Может быть, я бы смог сохранить в себе всё это, но не в этой вселенной. Он — хаос. Я — тотальный контроль. Его стихия — эмоции. Моя — спокойствие. Но это лишь видимые части наших тел. И мне так сладко и больно его ломать. На деле я ничего не контролирую, и я не спокоен ни на йоту. Я беглец. Нина… Нина. Выходи за меня. Зачем? Это шанс стать нормальным. Это шанс убежать. Бежать, бежать. Когда смотрю на него, не могу надышаться. Что? Да, мамита, познакомься, это моя невеста. Я не могу забыть его. Если надо броситься под пули — только скажи. Господи. Я не могу.

***

Чебаркуль, март 1968 года Харламов Комната прокурена так, что трудно дышать. В воздухе парит запах спиртного, пота, сигарет и едкий запах мочи. Открываю глаза и пытаюсь встать. Отовсюду в комнате на меня ползёт отвращение. Орлов развалился частично на кровати, частично на стуле. На полу лужа, до омерзения понятного мне происхождения. Блять. Лучше бы я этого не видел. Никогда в своей грёбаной жизни мне не было так скверно. Нет, я не пью. Вот ни капли в рот, Толя. Ни ебучей капли в мой рот. Орлов — кусок дерьма. Расквасившаяся слабая сволочь, которая не может жить дальше, а только поганит себе и другим её. Встаю с кровати и вляпываюсь носком в лужу. — Сука! — вскрикиваю я и вдруг с силой пинаю эти ноги на стуле. — Вставай, блять, урод! Орлов что-то мычит в ответ, но нихуя не реагирует. Смотрю, а он ещё и моим пледом укрылся, подозрительно на краю виднеется прожжённая дыра. Заебись. Мне Бегония голову оторвёт. Бреду в ванну, старательно игнорируя мокрый носок. Умываюсь ледяной водой, на автомате чищу зубы и смотрю на своё осунувшееся лицо в зеркало. Боль в мышцах после тренировок даёт о себе знать, но я не обращаю внимания. Как же заебало всё. Пьяницы и проёбанная жизнь. Моча на полу с утра, сплошной мат и безынициативность к жизни и к себе. Всё, что мне помогает оставаться тем человеком, которым я был, — это постоянная работа над собой, иногда постоянно и безудержно, чересчур. Захожу в комнату и смотрю, как этот утырок храпит. Сдёргиваю с себя кончиками пальцев носок и пихаю ему прямо в глотку. Он морщится и пытается проснуться. — Жри, козлина, — шиплю ему в лицо я. Орлов просыпается, и в его взгляде начинает просыпаться ясность. — Ты опять обделался, старикан, — ухмыляюсь ему в лицо я и отбрасываю его от себя в отвращении. Он робеет передо мной на секунду, а потом бросается на меня одним прыжком. — Если ты, — начинает кряхтеть вдруг он, пытаясь говорить чётко ото сна. — Скажешь хоть слово… — Орлов, пора повзрослеть, — отвечаю ему я, смотря чётко в эти осовевшие глаза цвета мутного стекла. Он на секунду задерживает дыхание, и на меня перестает тянуть этой спиртовой настойкой, которую он тянет каждый вечер. Я поворачиваюсь, чтобы уйти. — Куда собрался, уёбок? Я ещё не договорил, — он бьёт меня в живот под ребрами. Я заваливаюсь на стену, но он бьёт по ногам, из-за чего я просто валюсь на пол. Хочется кричать, но я научился отключать свой разум во время избиения. Орлов бьёт, не переставая, в живот, по спине, рукам. Я лежу на полу возле его лужи на полу. — Ах ты, сука, учить меня вздумал, тарасовская подстилка, — рычит он перед тем, как кинуться на меня. Я бросаюсь сломя голову, забыв о боли, но сзади слышится: — Вернись, урод! Если ты хоть что-нибудь кому-нибудь скажешь, я найду тебя и размозжу твою голову об лёд, пока ты не перестанешь пиздеть мне! Я бегу. Я бегу так быстро, как могу. Выбежав в сторону огромных башен возле Чебаркульской зоны отчуждения, как мы её с Гусём называли, я заваливаюсь прямо по дороге, не добежав до лестницы, ведущей к вершине «реакторов». Боль сковывает тело. Сейчас хочется умереть меньше всего, ведь никто не хочет умереть в Чебаркуле, хотя и жить тут тоже мало кому хочется. — У нас нет никаких перспектив, мы мусор, — шепчу я. — Меня выкинули на помойку, как хлам! Ради этого десять лет тренировок? Ради этого все мечты вдребезги? — да я, блять, лучше убьюсь, чем так сдохнуть, чем игры сушить да перед всякими козлами пресмыкаться. Я встаю с колен на дрожащих руках, вытираю кровь с губы и вдруг кричу во всё горло:  — Я жить хочу! Я буду шевелиться, Толь, а то кровь застоится и точно сдохну. Живее, живее. Живее всех живых, япона матушка, — я смеюсь. — Да какая там у тебя Япония, Толя, если ты жениться собрался, а? Я тебя убью. Нет, ну точно. Какой из тебя жених, индюк ты.

***

Чебаркуль, матч за первенство «ЦСКА» — «ЗВЕЗДА» Харламов Вот и настал тот момент. Ну его нахуй, как сказал бы Орлов. Примерно такой контраст чувств одолевает сейчас меня. Боюсь ли я проиграть? Ну, вы представьте: выйти на лёд перед несколькими копиями Тарасова и сыграть хотя бы вничью, чтобы проявить себя. Представили? Вот это полный провал, согласитесь, товарищи. Давайте смотреть правде в лицо. Толя — бог хоккея. Если бы не он, не факт, что хоккей бы и существовал, наверное. Да, если честно, я пиздец боюсь посмотреть на него и всё просрать, да. Я не выдержу его взгляда, вот и всё. Разломлюсь, как печенюха, перед «красным». Он чертовски великолепен. Мне бы хоть каплю его сдержанности, чтобы я мог так играть. Меня сбивали эмоции. Поднимаю глаза на долговязого парня метра в два ростом напротив меня. Он скалится ехидно и самоуверенно. И не таких сжирали. Ну что. Поехали, блять. Орлов, не обоссысь там, пожалуйста. Ухмыляюсь во весь рот. — Как Япония, дружище? — смотрю в лицо мужика, который меня поддел тогда на той злосчастной остановке перед Чебаркулем. — Ну что, Чебаркуль, надерём Москву? — кричу во всю глотку своим ребятам. Игра началась.

***

Чебаркуль, матч за первенство «ЦСКА» — «ЗВЕЗДА» Тарасов Поначалу всё шло нормально. Я попривык уже к внеочередным матчем, так что мимоходом перезнакомился со всеми тренерами клубов, приноровился управляться с тренерскими делами между рейсами и даже пару раз приглашал некоторых из них на рюмку чая. Но сейчас было нечто другое. Был другой матч. То, что кое-что всё равно не клеилось. Я маялся в ожидании, в итоге чуть не прибежал на свой собственный матч в последнюю минуту, когда телефон уже разрывался от звонков. Взвесив все «за» и «против», в своей голове я решил настроиться на спокойный нрав и не нервничать. А было из-за чего. Смешно для других, но я боялся своего брата. Не хотел встретиться с ним. Он моя главная проблема, но, как выяснилось, «проблему» нельзя запихнуть на полку повыше и ждать, что оно как-то само «переболит». Рана вскроется и начнёт кровоточить. Именно это со мной и происходило. Валера взялся поспособствовать. Сегодня опять я собирался встретиться с очередным кандидатом в основной состав ЦСКА, ведь сам тренер «Звёздочки» и Боря настаивали на том, чтобы я тоже присутствовал. Это было что-то новенькое, всех предыдущих вариантов в команду отбирал Кулагин и спроваживал самостоятельно. Один слишком молод и мал ростом, второй кривлялся, у третьего мимо ворот шайбы летят, глаза кривые… Я пошучивал, что Боря невест не так строго бы мне подбирал, но правила я его не оспаривал — слишком уж дорожил хрупким, с таким трудом обретённым взаимопониманием. Как назло, именно в этот день Борису приспичило устроить «пир во время чумы», припахав к этому напарника. Ещё и тетрадки мои отобрал. — А у тебя вырос этот, мелкий-то, 17-й, — пробормотал Кулагин мне в самое ухо. Я усмехнулся, и сердце сделало кульбит, смотря, как Валера перехватывал шайбу у моих ребят, а его бедолага-друг пытался взять удачу на себя. Слишком мне это было знакомо. Наклонился к Кулагину в ответ и прошептал с сарказмом: — Да. Мальчик золотой! Тридцать четыре шайбы за сезон. Выпустим его одного против канадцев? Боря смешно распахнул глаза и смотрел на меня с нескрываемым весельем: — Что ж ты так не любишь этого мальчишку? Я расслышал новость, но не сразу её осознал. Когда смысл дошёл, смог лишь вяло кивнуть, оглушённый откровением. Услышав про «любовь», я первым делом представил… другое. Себя вместе с Валерой. Мысль была настолько отчётливой, что проигнорировать её, выскочившую пробкой из воды, уже не получилось. И Кулагин, опосредованно выводящий на откровенность, был тут совершенно не при чём. Я вдруг схватился за сердце и неверяще посмотрел на него: — Да ты что! Он мне так дорог и люб. Сердце болит за этого мальчишку. — Вдруг обернулся раздражённо и крикнул: — Михайлов, вот чё ты тут вертишься, как ужик на сковороде, у тебя всё открыто. Валера вдруг поднял на меня свой взгляд, и я шарахнулся от его взгляда. Я его узнал. Это я. Взгляд, полный тоски, и остановка сердца на приступе нежности. Прохрипел в ответ: — Харламов! Он дёрнулся, как от тока, будто не верил, что я мог произнести его имя. В нём сейчас явно бушевал вулкан эмоций и адреналина. Ощущал его эмоции, будто сам на льду. Меня переполнял адреналин, и, кажется, из ниоткуда брались силы. Я практически успокоился. Но капризное подсознание тут же подставило коварную подножку. Очевидно, в какой-то момент, пока я присматривал за братом, слишком близко подпустил идею… чего? Возможного интереса? Близости? Я не мог подобрать подходящего определения. — Харламов, а ты чего зеваешь? Вон туда! И он сорвался вперёд, едва я успел моргнуть. Я наставлял на него пули, а он приглашал меня в объятья своей преданности. И, чтобы не пороть горячку, я старательно «выгуливал» собственную неуёмную энергию на своих спортсменах. Благо, на ходу мне дышалось и размышлялось существенно легче. Тем более что новых поводов для размышлений мне теперь хватало…