Эскель

      У Кассандры не было желания делать девчонке больно — она сама напросилась. Ядовитый плющ с этой непонятной копной фиолетовых волос и с дерзкой улыбкой на пол-лица — знала она действительно мало, но достаточно — Солас повторил ее слова один в один, стоя в темном помещении напротив женщины, и больше она не сомневалась, отступнику верила мало, но вряд ли бы его что-то связывало с малознакомой девкой — особенно такой, развязной. Он смотрел прямо в глаза Искательнице и говорил, как ей казалось, правду, почти такую же, как и Сирша. Разница была лишь в том, что у Соласа были менее детальные описания, он сослался на то, что стоял немного дальше от говоривших. Однако, несмотря на свою скептичную натуру, Кассандра верила обоим, но незнакомой чертовке в большей степени. И, хотя Солас здесь по ее приказу расхлебывать навалившиеся проблемы и исследовать артефакты под угрозой казни, не могла она отделаться от чувства того, что ее водят за нос. Посмотрела под ноги, когда повозка скрылась за углом, и заметила, что все еще сжимает помятую пачку сигарет — взяла ее у одного из воинов, когда шла на встречу. Солас сказал, что дикарка пришла в себя и попросила закурить. Отчего-то эту незначительную просьбу Кассандра выполнила. Солас скривился, словно под нос ему сунули пиявку, и сказал, что изнутри лохматая стерва такая же черная, как и ее слова. Кассандра тогда усмехнулась — маг был щедр на терпкие выражения после того, как по приказу швырнул девчонку в лесу.       Наверняка она обсыпала его фразочками, характерными для видавшего жизнь солдафона, и плюнула под ноги. Смачно харкнула с этим лицом, как будто бы ей все должны, и наверняка выпрямила спину до хруста в шее. Кассандра ощущала невидимую привязанность к, как она верила, совершенно невиновной девчонке, душа которой горела таким горячим пламенем, что сожгла бы все, дай только ей повод.       Кассандра присаживается за стол, вытягивает ноги, стучит пальцами по столешнице, на деревянную поверхность падает луч солнца, царапая ее ногти. Женщина вслушивается в шаги за дверью и напрягается, стоит босым ступням Соласа коснуться деревянного пола — он уныло стонет под его весом, и Кассандра просто мельком думает, что, наверное, стоило бы перестать его допускать так близко к делам — глаза у него хитрые, и не стоило бы так сильно на него полагаться. Женщина следит за тем, как эльф опускает на столешницу стаканы с пойлом и садится напротив. Мне нужны правда и четкий план.       — Не понимаю, зачем ты ее отпустила. Она же разболтает все, и у нас будут проблемы, — он выплевывает эти слова и смотрит прямо в глаза — почти так же, как скандальная девочка с пухом вместо нормальных волос. — Самым разумным было бы оставить ее рядом, под надсмотром. Она знает больше, чем болтает.       — Нет, Солас, она знает мало, но вот на твой счет я не уверена. Лучше займись делом, а не заговаривай меня.       — Увидимся, Кассандра, у меня много дел.       — Напоминаю, что времени у тебя немного, отступник. Поторопись.       Он сжимает стакан в руке и со стуком опускает его на стол — Кассандра ему не рада, а Соласу откровенно все равно, он поднимается, замечая розовые разводы на полу, и покидает помещение. Глаза Сири были отвратительными. Но от чего-то он смотрел только ей в глаза, где она откровенно ненавидела и зло смеялась над ним. Кажется, они похожи.       Погода мерзкая, если, конечно, солнце вообще может быть мерзким. Он любил тепло, правда — как можно более тонкая одежда, ветер нежно лижет лицо, а ногам не холодно — зимой ходить босиком было весьма проблематично. Особенно, если поднималась метель, или он шел по вставшей льдом речке. Наверное, патлатая девица с кривыми клыками бы над ним смеялась в голос.       Но она просто сидела на полу. Немного растерянная, жгло разбитую бровь. Ноги выпрямила, растопырив носки в разные стороны, и бездумно смотрела вперед, чувствуя, как время течет по пальцам, а она глупо бездействует. Одежда рваная, она усталая тащилась по лесу, неся на плечах сильно побитую гордость. Зашла домой на дрожащих ногах, обнаружила, что помещение пустое — братьев нет, родителей тоже, и она одна, слабая, грязная, сидит в коридоре, думает над тщетностью бытия и смотрит на голую стенку — готова на нее смотреть вечно, как на горящий огонь или льющуюся воду, только на унылую белую стенку с парой трещин у пола. Она правда заставляет себя подняться — с титаническими усилиями, шатаясь словно алкашка, поднимается и, держась за стенку и перила лестницы, поднимается в ванную комнату, шурша ногами, почти не отрываемыми от земли. Она чувствует себя одним большим камнем, для которого двинуться значит сломаться.       Сирша набирает ванну горячей водой. Пар соблазнительно поднимается вверх, с грохотом сыпятся на пол масла, и разбиваются склянки, неуклюже задетые — ей так плевать, так плевать, что она наступает на них босой грязной ногой и не чувствует ничего, даже когда желтого цвета ароматное масло принимает в себя разводы алой крови.       Она с грохотом опускается в воду, та выливается за края с характерным звуком, полоская пол. Сири видит, как волной относит в другой угол комнаты осколки, и равнодушно опускает затылок на твердый край ванны. Никогда такого свинарника она еще не устраивала, хотя сама блюла порядок. Ноги осторожно свисают с противоположного края ванны, и порез на большом пальце кровоточит. Сирша лишь предполагает, что осколок там застрял, потому что кровь медленно щекочет пятку, опускаясь вниз и капая на пол. Она хочет уснуть и не проснуться. Мышцы словно бы расслабляются, отпускают, она дышит медленно, тяжко, ощущает, как удары жгут под водой, и отдает последние силы на то, чтобы порезы затянулись, а синяки пожелтели, перед тем, как от усталости закрывает глаза. Она опускает голову, касаясь подбородком горячей поверхности воды, и выдыхает. С нежностью ее накрывает привычный ей покой.       Погода за окном ее радует.       Плеча кто-то касается.       — Сирша! — Нехотя она открывает глаза. — Ты в порядке?       Конечно же я в полнейшем порядке, Нико, о чем ты? Ты не видишь, что у меня нету ни одной царапины на теле, что щеки мои румяны, что глаза блестят от отдыха? Сири осторожно садится в воде — она, оказывается, холодная. И Сири сама по себе холодная. Долго она тут сидела — за окном на пики деревьев медленно опускалось серое небо. Смеркалось. И ей стало холодно, стоило плечам показаться воздуху, и она опустилась обратно, пытаясь согреться в холоде. Нико сидит перед ней на коленях, смотря на разводы высохшей воды и масел, глаза его безутешно-печальные, большие, и в них она видит свое отражение. Ее лицо заострилось, но вот кожа бледнее не стала. Сири видит себя, и это позволяет ей с легкостью встать в полный рост — шумит вода, схлынывая с ее тела, капли воды касаются лица брата — он осторожно опускает глаза, ожидая, пока девушка перекинет ноги через борт ванны и обернется полотенцем. Между ними сквозит напряжение, которое она не хочет чувствовать.       — Знаешь, Нико, я решила перекраситься в блондинку.       — Тебя не было сутки, а ты говоришь о том, что хочешь покрасить волосы?! — Нико взрывается, оборачиваясь, — Сири стоит к нему спиной, расчесывая волосы. Мокрыми сосульками они обтягивают ее шею, и можно разглядеть кончик левого острого уха. А Сири никак не реагирует — все должно быть так, Нико, — Ты, может быть, не хочешь мне сказать о том, где ты была? Мать чуть с инфарктом не легла, я к ним ездил, и поверь…       — Нико, — равнодушно прерывает, собирая с пола осколки, кидает их в ведро. — Все хорошо. На мне нету царапин, ударов или порезов, я свежа и рада жизни. За мной кто-то побежал, и я свернула в сторону города, чтобы тебя не догнали. И на время остановилась в ближайшем мотеле, чтобы никто ничего не прознал. Извини, я хотела как лучше.       Вот маленький, совершенно незначительный факт — telume значит небеса. Не просто синее пятно над головой, не просто беспорядочно раскиданные звезды, словно слезы на платье не спокойной матери — это целый небосвод. Такой огромный, такой тяжелый и живой, что взгляда отвести нельзя. Сирша не говорила по-эльфийски. Никак совершенно — отец знал, что она ни за что в жизни не будет говорить на этом языке, поэтому и не учил. Ей хватало трех слов: небо, земля, смех. Но больше всего она любила слово небеса, ведь на ферелденском почти так же звучало слово ярость.       Кто бы ни придумал это название, у него имелось здоровое чувство юмора. Не то чтобы там была сущая преисподняя. Нет. Но и никак не рай. Там, где она когда-то думала остаться.       Вечер стоял серый — цвета привычные, родные и до зуда под кожей обыкновенные.       Нико говорит, что она сама все расскажет родителям — ты взрослая девушка, начни уже отвечать за свои поступки. А она продолжает упорно втирать, что ничего не произошло — Нико ни за что ей не поверит. Он хмурится, заваривает чай, а Сири мокрыми пятками шлепает по полу, немного сутулясь, как будто она тут была и утром, и днем, и всю ночь, словно никуда не исчезала без весточки и не появилась в ванне усталая с разбитыми банками масла.       — Нико, что такое Эскель?       — Ты все-таки что-то знаешь, — выносит он вердикт, но тон его не обвиняющий, скорее осторожный, сладкий, но до безумия довольный. Он ставит напротив сложенных вместе рук чашку ароматного чая. — Эскель — это ядовитый цветок, названный якобы в честь какого-то древнего божества. Слушай, неужели тебе действительно не хочется обсудить?       — Не хочется, Нико, — ее голос звучит непривычно равнодушно, даже когда рядом с ней на стул плюхается Франц. — Мне не хочется говорить об этом. И не нужно говорить об этом. Знаешь, у стен есть уши, и я бы их отрезала.       — Как свои?       — Заткнись, Нико.       Он взбрыкивает словами неожиданно для себя и кусает язык, девушка отвечает с бурлящей в ней злобой. Он никогда не контролировал жгущие язык слова, а она никогда не была снисходительна — давай, скажи еще что-то, и я буду лаять, рвать, кусаться. Губы у нее вкуса миндаля, зубы острые, а ресницы длинные, густые — Нико знает, что зря она вымазывает их черной тушью.       Ты словно мокрая курица, хватит взмахивать сосульками волос, лучше оденься и начни вести себя приемлемо.       Сирша входит в комнату, на столе полнейший завал из бумаг и использованных кружек, внутри коричневые кольца от чая. На полу рвано кинутый ковер зеленого цвета, кровать расправлена, на тумбочке листы с нотами, а под кроватью спрятанная Францем игрушка. Сири вздыхает, присаживаясь на холодное постельное белье, и опускает полотенце на пол — ей не холодно, хотя кожа покрывается мурашками. Кожа тела ее дочерна загорелая, а вот глаза непривычно светлые — особенно сейчас, когда она зажигает ночную лампу — они желтые, словно янтарь, словно засахарившийся мед. Пушистые ресницы отбрасывают длинные тени на щеки. Она тяжко вздыхает. У нее крепко сбитое тело, мощные ноги, плавный переход от талии, и только левый кончик уха выдает ее происхождение.       Сири бросает взгляд на заточенные ножницы — они лежат раскрытые на тумбочке и лезвие блестит в свете лампы.       Она берет в руки расческу, резинку для волос, бросает на кровать одежду — тонкое хлопковое платье в пол голубого цвета — и подходит к зеркалу, вглядываясь в слишком обычные черты лица. Расческа утопает во влажных волосы, придавая им форму. Сирша осторожно зачесывает их назад, оголяя уши и виски. Левое ухо осторожно торчит в сторону, а на мочке милая сапфировая сережка.       Небо опускается чернотой на крохотную деревню, когда девушка присаживается на крыльцо своего дома с тлеющим огоньком сигареты. Она опустошена. Опустошена, опустошена, опустошена…       Воздух холодный, и она любит дышать, когда перед носом чернота — что бы за спиной не говорили, у ночи есть свой вкус и запах. Это вкус холода на языке и запах мурашек по коже. И она этим наслаждается, выпуская из ноздрей густой дым — такой маленький яростный бык со струями дыма вверх. Открывается дверь дома напротив, появляется полная фигура, а Сири цепляется взглядом за глаза женщины — она видит тоненький шрам в уголке глаза и улыбается ей, оголяя зубы. Сири никогда не здоровается. Сири либо улыбается, либо молчит — все зависит от того, как она относится к человеку — чаще, она, конечно же, улыбается.       Утро она встречает в постели с приятным ощущением затекшего тела. Двигаться не хочется, не хочется открывать глаза, и четкое осознание того, что у нее аж слюна течет от усталости, приходит не сразу. Она проснулась с легкой улыбкой на губах, но глаза не открывала, наслаждаясь минутами покоя.       — Нико, завари чай! — бросает она, раскидав руки по обе стороны от себя, и тратит слишком много сил на крик из кровати — желание встать все не появлялось. — Нико!       — Не до чая, малыш. — Дверь со скрипом открывается и, приоткрыв глаза, она замечает хмурое лицо брата в проеме. — Одевайся и выходи на кухню, нам нужно поговорить.       Сири воет в подушку, а потом пытается замазать свое лицо слоем макияжа — это так чертовски популярно сейчас, что она и не волнуется особо. Пытается расчесать волосы, как будто бы это возможно, натягивает тонкое черное платье под горло, ищет сапоги, находит старое побитое зеркало. Выходит осторожно, это словно и не ее дом — дергается при каждом вздохе. Когда под ноги кидается рыжее пятно, то вскрикивает матом — кот удивленно пялится на нее, а потом бежит в комнату, раскидывая блох. Следом за ним трусит тонконогая собака с вытянутой мордой, стараясь подняться на задние лапы — Сирша всегда любила обниматься. Но она рукой отводит животное и проходит на кухню. Боже мой, как это очевидно!       — Надеюсь, вам спалось отлично, Сирша. — Из ее чашки пьет чай вчерашняя женщина, Кассандра, закинув ногу на ногу; осторожно рассматривает кухонные ножи тощий эльф; рядом с ней чешет светлую бороду Деннет, озадаченно смотрит на вошедшую. — Ваш брат совершенно не похож на вас. Он воспитан.       — Хорош фамильярничать, — раздраженно бросает она, наливая себе просто воды, и садится напротив главного объездчика и женщины. — Че надо?       — Краткость — сестра таланта, — уныло кидает эльф.       — Краткость — признак недостатка словарного запаса, а я просто не хочу тратить время, — Сирша парирует его выпады, словно слова ее длинная рапира, и в этом бою ей нету равных. Она действительно острейшее лезвие — скованное неумело, побитое жестоко и обожженное на славу. — Я думала, что мы все обсудили.       — Я все жду, когда в обществе станет приемлемо бить людей за их глупость.       — А я в ожидании, когда отрезать эльфам уши станет хорошим тоном.       Нико прыскает в кружку, пряча глаза. Сирша закидывает ноги на стол, всем своим видом показывая, чтобы все отсюда убирались к чертовой матери. Она ведет себя так, словно бы ей все должны, несмотря на то, что она единственная, кто находится в невыгодном положении. Деннет усмехается — они так похожи с девчонкой. Дочерна загорелые, на язык остры, в глазах дикость какая-то. Он опускает кружку на стол, пальцами сжимая ручку.       — Сири, главе Инквизиции понадобились наши лошади.       — Пусть берут, они все равно не мои.       — Ты не поняла, Сири, — он разговаривает с ней, словно с несмышленой крохой — это ее совершенно не злит. — Они берут всех наших лошадей.       Сири стала прямой, как палка, прикидываясь безразличной, напрягаясь, чтобы не напрягаться. Опустила осторожно ноги на пол, уперлась локтями в стол, уставилась на Кассандру. Ей стало на мгновение — лишь на мгновение, трудно дышать. Словно весь доступ к воздуху перекрыли. Она попыталась схватить себя за глотку, чтобы сделать хоть что-то, обернулась — поспешно прятал в карман руку эльф, и удушье прошло. Пальцами она сжимает скатерть.       — Это классно, конечно, а я тут при чем?       Глупая ты, Сирша, ей богу, глупая.       — При том, что Инквизиция выкупила все наши имения вместе с персоналом.       — Именно поэтому контракт на тебя сейчас в моих руках, и это твое желание начать работать с нами.       Под этой фразой она, конечно же, подразумевала что-то вроде твоя голова будет висеть у забора этого дома, если не согласишься — настолько угрожающим был тон. Сири чувствует, как внутри все холодеет и под языком что-то присохло. Конечно, она опять трусит, такое привычной ей чувство. Опять дрожит ее хвост.       — Все лошади будут депортированы во владения Инквизиции к западу от сюда. Весь персонал начнет работать под нашим началом и переедет в Убежище. Это — причина, по которой мы здесь. Лавеллан — единственный лекарь с прекрасной рекомендацией, и не хотелось бы искать кого-то еще — профессия здесь весьма редкая. К тому же, господин Деннет не хотел бы бросать вас на произвол судьбы, — равнодушно чеканит слова Кассандра, а Сири пялится в зеркальную поверхность воды в своей кружке. — Более выгодные условия и защита.       — Защита? — она переспрашивает, словно кроха, услышавшая незнакомое слово, поднимает большие глаза, смотрит на каждого по очереди, и можно заметить, как под длинным рукавом платья на коже появляются мурашки. — Защита от кого?..       — Надо же, еще одна глушь, где никто ничего не слушает, — уныло бросает женщина. — Три для назад была объявлена боеготовность. Наши люди проходят все селения, чтобы как следует предупредить. Поэтому нам понадобились лошади, Сирша. И люди, которые будут за ними следить. Из всего персонала отказался только один конюх, осталась ты.       Ей не дают выбора. Ее ставят перед фактом. Это как мать позвала на кухню и поставила перед тобой тарелку с нелюбимым супом — другое-то выбрать не можешь, а съесть должен — из-за стола не выпустит.       Она вдруг действительно чувствует себя полнейшей дурой — глупая, боже, ну какая же глупая — у нее такое растерянное лицо, что ее даже на мгновение жалко, словно и не она та самая хамка, которая качает права и закидывает ноги на стол. Словно не с ее языка капает яд и не она визгливо смеется над глупой шуткой — пялится затравленно и стучит пальцами. Не ее среда обитания. Она обычно была той самой патлатой девицей во дворе со сбитыми кулаками, которой только палец в рот сунь, по локоть сожрет все.       Девчонкой она ничего так не любила, как хорошую драку — показать, кто тут главный и свесить ноги с пристани, пытаясь не плакать из-за ран на коленках.       Первый случай случился у нее в десять лет — она тогда была тощая и колючая, словно занозистая швабра.       Джером Лавеллан. Вот с кем она подралась. Языкастый он был, этот Джер, с густыми черными волосами и синяком на локте. Двор захотел, чтобы они подрались, и никто из двоих не решился отказать — особенно Сирша, которая авторитет терять не собиралась, а крики толпы покажи ему, где раки зимуют только заводили.       Они дрались как чемпионы. С, может быть, минуту, — но едва началось интересное, как их растащили за воротники бдительные родители. Сири верещала и болтала ногами, пытаясь вдарить противному Джеру за то, что смеет оскорблять — не дотянулась, отец поднял на руки.       С того все и началось.       Ты же девочка — пыталась объяснить ей мать, когда уже подросшая Сирша сидела в ванной, а вода принимала привычный розовый оттенок — болели коленки, ладони и опухший нос.       — Когда я должна быть на месте? — уныло спрашивает она. — В смысле, у меня же есть время собраться и приехать? Это не в соседнем селе.       — У тебя сутки.       Всего лишь сутки, глупость какая, как можно много всего учудить за двадцать четыре часа, а она будет просто смотреть в глаза братьям и оправдываться перед громко кричащей матерью. Она будет ее обвинять, говорить, что дочь у нее одна, и она не собирается ей рисковать, и что бросать семью она не посмеет, Сири будет слезно клясться, что все отлично, правда, что, наоборот, там будет защита, надсмотр и больше возможностей — мать согласится, девушка соберет сумку, обнимет братьев по очереди и уйдет, плавно закрыв дверь. В папке отец даст ей ноты, чтобы она не забыла музыку без рояля, и Сирша поклянется, что будет выкручиваться. Что будет таскаться по кабакам и… не будет, конечно. Сири уже и не помнит, что ему сказала тогда.       Она уныло грохает сумку в повозку и запрыгивает следом, храпит недовольная лошадь. До железнодорожной станции тащиться полчаса, а потом она забьется в вагоне с кружкой ароматного чая и уснет. Паровоз будет грохотать и зудеть, Сирша будет смотреть на плавно текущие пейзажи за окном.       А потом приедет.