Эскель

      — Вы не родные.       — Что?       — Вы с братом не родные. Или вы не брат и сестра, что еще более вероятно, — Солас равнодушно констатирует факты, пока они трясутся в повозке. — Он эльф, а ты...       — Не суй свой нос в чужие дела, ушастый.       Сирша улыбается, делает это настолько широко и глупо, что Солас ошарашенно замолкает. Точнее она заставляет его замолчать — колкой фразой и совершенно-не-колкими глазами — это как если творить зло во благо, ругать от любви и говорить правду, хоть и не всегда приятную — Солас кривил нос, ее не понимал, а иной раз избегал и взглядов кидать в сторону Сири — а ей-то было все равно. Ей было все равно — она плевала на мнение каждого о себе, улыбалась сама себе, потому что любила себя, и свистела под нос, словно и не замечая недовольных взглядов. Она не была человеком. Сошла бы за кунари, за демона, за кого угодно — даже за духа, но не за человека.       Самодовольная, мерзкая тварь! — но эльф молчит. Она принесет только проблемы — слишком много проблем, они их не разгребут — она трусливая, характерная, скандальная стерва, которая сует нос не в свои дела хлеще Соласа.       В ногах, болтая головой в такт повозке, сидит худая, тощая собака с вытянутой мордой — Сирша и не спрашивала разрешения. Она просто позвала животное, и оно присело рядом с повозкой — короткая черная шерсть стояла дыбом на холке. Невольно Кассандра признает, что это очень умное решение — взять с собой небольшую опору и защиту — если псина воспитана благородно, то защитит хозяйку.       Солас презрительно фыркает — под носом пролегают складки привычного ему отвращения. Губы его невольно изгибаются в горьковатой улыбке — она была словно прокисшее молоко. Глупым ребенком, которого стоило запереть в клетке иллюзий, и к этому глупому ребенку ластилась собака — такая беспородная шавка с длинными ногами, широкой грудной клеткой и лисьими ушами. Наверное, правду говорят, что животные похожи на хозяев — у этой контрастной парочки одинаковый взгляд. Обе побитые блохастые шавки с видом, будто бы им все должны.       Сири чувствует себя до боли в желудке неловко — она прячет ладони, сжимая их на коленях, крутит головой, делая вид, что ей интересно, и слушает тишину — стучит колесами повозка, перестукиваются копыта лошади, щебечут в кронах листвы мелкие птички. Зевает громко собака — Сирша сдается.       — Так какого рода... опасность?       — Не суй свой нос в чужие дела, плоскоухая, — Солас словно бы перехватывает шпагу ее языка, уподобляется ей — и корит себя за это. Он не должен сдаваться только из-за того, что патлатая дурочка выводит его из себя — он теряет всю свою власть над ней, свою находчивость и интеллект.       Сири улыбается.       Она словно бы готова рассмеяться до слез — почти это делает, неловко обняв себя. Какого черта, Лавеллан? — ты что, реально так развлекаешься? Кто кого переболтает подобного рода оскорблениями?       — Один — один, ушастый.       — Закончили? — уныло вставляет свои пять копеек Кассандра. — А теперь по делу. У нас катастрофическая нехватка лошадей и машин — со вторыми проще, механики уже пашут в поте лица, с лошадьми сложнее, хотя их легко использовать. Найти лекарей, способный заниматься животными не особо-то и возможно.       Кассандра взапой рассказывает о том, что половина табуна полегла из-за какой-то инфекции, а Сири напряженно слушает — слушает и слушает, кивает, а она рассказывает, что на длинные расстояния машины-то годны, но до соседнего села лучше бежать верхом, потому что машины грохочут сильно — сразу появляются те, кому об этом знать не надо. Сири спрашивает: "кому не надо?", — и ее оставляют без ответа, переводят тему, уводят из под носа, словно сладкий пирожок. И она слушает, ветер холодит ее лицо — Сири идет послушно за провожатыми, садится в вагон — ее не хотят пускать с остромордой собакой, но Кассандра пользуется положением — девушка жмется к холодному окну, рассматривая утекающие зеленые пейзажи. В ней с диким контрастом уживалось два человека — скандальная, визгливая стерва и молчаливый меланхолик, готовый принять любую участь, смотря в окно. Она хочет сказать, что всю жизнь работала с собаками дворовыми и холеными капризными красавчиками, готовыми лягнуть ее, но вот военные лошади ей никогда не встречались. Ей никогда не приходилось лечить животное, чтобы потом оно погибло — эти слова застревают поперек глотки. Она обнимает себя руками, чувствуя пальцы холода на шее — синеют ногти и губы в тон волосам, но из сумки накидку она не достает, боясь показаться слабой. Собака садится рядом с ней, грея бедром плечо, а Сири терпит тишину, стягивающую ее изнутри в узел. Она вдруг вытягивает ладонь, проходясь по раме окна в поисках защелки, и находит ее — дергает на себя, впуская ленту сквозняка, и привычным движением закуривает, складывая пепел в принесенную кружку.       Она вдруг совершенно неожиданно понимает, что ничего не сказала... ничего не сказала. А должна была. Рейес человек понятливый, он поймет — она так на это надеялась, иногда поглядывая на безымянный палец, стянутый кольцом обещания, что совершенно забывала о его чувствах. Помолвка тянула ее вниз.       — Ты замужем? — Кассандру разрезает тишину так же умело, как разрезает плоть врага тяжелым мечом, замечая то, как уныло Сирша смотрит на тонкое серебряное кольцо.       — Можно и так сказать. Можно отослать письмо на станции? Когда она?       — Через четверть часа остановка, там должна быть почта.       Сири на вопросы личного характера не особо-то и хочет отвечать. Она стучит пальцами по коленкам и кормит собаку сушеными кусочками курицы после того, как возвращается с почты — лицо ее искажено досадой и недовольством, но собака так сладко чавкает, уминая куски, что лицо ее расправляется. Солас смотрит на тощие запястья, цепляет взглядом длинную шею — стоило держать ее от дел как можно дальше, она же все вынюхает запросто — таких людей он знал. Прикидываются глупыми, добрыми, скандальными, а на деле больше походили на змей — цепляли информацию зубами и использовали ее в своих целях.       Когда они прибывают в Убежище, протащившись бог знает сколько пешком, то Сири чувствует — воздух здесь другой. И не важно, что полчаса пешего пути она ныла о тянущей боли в коленках, не важно, что плевалась ядом и верещала истошно, стоило веточке куста сломаться. Мы все умрем! — хотелось ей кричать. Хотелось еще упасть, правда, замертво и отдохнуть — колен она не чувствовала, как и икр, собственно — Кассандра толкнула в спину, чтобы она поторапливалась.       Сири жадно дышит. Под ногами проталины, выше снег, на плечах у нее шаль, а вот щеки краснеют от непривычного холода, но воздух есть особенно-свежий. Он горный, заряженный энергией, заряженный боями солдат и тягучим голосом Матери Жизель — Сирша вдыхает шумно, с благоговением рассматривая пик церкви, узкие дорожки из камня, легкой постройки домики для солдат — отрывается от спины Кассандры, конечно — она же любопытная до смерти, поворачивает в сторону, заглядывая в открытую дверь магазина — тут продают оружие — нужно посчитать деньги, чтобы купить что-нибудь. Здесь она себя чувствовала невероятно незащищенной, почти что голой. Ее отвлекает зло рявкнувшая псина — Солас подошел к ней со спины, опустив конец посоха в землю. Сири хмурится.       — Да иду я, иду, мне не нужны няньки, — бормочет под нос, явно расстроенная тем, что ее оторвали от разглядывания оружия — редкими хлопьями падает снег, путаясь в волосах, ей не холодно. Она смотрит под ноги, замечая, что эльф босой и только приподнимает брови, путаясь в догадках. Солас ждет, когда она спросит.       Но Сирша молчит, обгоняя его, и находит конюшню по следам. Воздух пахнет бычьей кожей — она проводит рукой по избитому времени седлу у входа — она потратила слишком много лет в стенах конюшни, чтобы не заметить плохого ухода. Крутит головой — мимо проходит важного вида женщина, ведя коня за повод. Солас бесшумно уходит, а Сири цепляет взглядом Деннета.       С этого момента ее жизнь поджигается — и горит потом еще очень долго, рассыпается пеплом и стонет. Сири плавно, а главное умело входит в вереницу одинаковых дней. Нет, не то чтобы этого не было раньше — раньше все было абсолютно так же, и она могла утонуть в рутине, только сейчас все это было немного строже — с каждым днем их напрягали все больше, обстановка накалялась, а Сири делала смертельные инъекции загнанным до смерти лошадями — их уже не спасти, они свое отработали, лишь будут страдать. Сири нередко задавала вопросы вроде тех, чтобы узнать, против кого идет почти что призрачная война — ей ответа не давали. А она продолжала работать и жить. Небольшая комната в ветхом деревянном домике, но достаточно хорошо устроенная: мягкая кровать, яркий светильник, а главное — большое такое окно без штор, легко открываемое — она курила в любое удобное время.       Под ее окном была гора бычков. Солас проходил мимо избы каждый гребаный день и с каждым днем мусорка росла — один раз он не выдержал. Ни чертова забота о природе, ни запах дыма от ставней, ни возмущенное бормотание солдат от импровизированной помойки, нет. Его собственные босые ступни, к которым липли окурки и пепел. Трава под ее окном потемнела.       — Бери веник и совок. — Он входит в ее комнату только после того, как она открывает дверь сама. — И убирай свинарник у себя под окнами, это же невыносимо.       — В чужой монастырь со своими правами не лезь.       — Свинарник ты развела за пределами своего монастыря, всадница. Так что будь добра убрать его.       — Меня он не беспокоит. Тебе нужно — ты и убирай.       У него нету слов. Она словно его по башке чем-то тяжелым шарахает — проходит мимо, поднимая со стола чашку с чаем, выхватывает со стеллажа тонкую книгу и присаживается в кресло с таким видом, словно его здесь и нету. Словно он пустое место — Солас пытается найти в голове хоть кого-то, с кем ее можно было сравнить, но в голове нет ни одного из вариантов. У нее густые волосы, они выделяются ярким полотном в нежной темноте вечера — она задумчиво перелистывает страницы книги и поднимает на него взгляд. Надо же, заметила, что не одна. Смотрит, не мигая, куда-то между глаз, словно целится, чтобы совершить фатальный выстрел — выстрел едкими словами, в ее случае.       — Эй, слушай, раз ты пришел — ты же маг, верно? — слова даются ей легко. Солас перестает ее понимать — она относилась враждебно, холодно, равнодушно, но тут же меняла тон, задавая вопросы и не выражая какой-либо агрессии.       — Ты задаешь вопрос, ответ на который сама знаешь.       — Бла-бла-бла, меньше слов, хватит прикидываться умным.       Она вдруг замолкает. Солас разворачивается и собирается громко хлопнуть дверью, но Сири просит его остановится. Стой — из ее уст это звучит словно приказ и мольба одновременно.       — Чем обязан такой честью?       — Я бы не стала тебя спрашивать, Солас, не опросив остальных магов, — стреляет словами метко. — Не думай о себе много.       — Я могу идти, госпожа всадница? — он вдруг понимает, что его уста смазаны змеиным ядом, и он шипит в ярости — шерсть на загривке встает дыбом, и он — злобная псина, кусающая всех за пальцы. Побитая, брошенная псина.       — В общем, ты знаешь, что это такое?       Их диалоги — минималистические обрубки фраз. Они как будто заранее знают, кто что скажет, перепрыгивая через строчки диалога. Сири медленно поднимается с места, кидает книгу на столик и протягивает ему помятый листок — Солас вглядывается. Вырвала из книги, чертовка — он знает эту книгу. По ботанике из их библиотеки — никакого удивления на его лице. Она бы никогда не взяла книгу. Она бы вырвала страницу, спрятала ее и жила спокойно.       Корнеспособная роза. На рисунке корнеспособная роза — не сразу замечает название в углу, значит, ей нужно... что? Методы выращивания? Наверняка она их видела в книге. Он-то тут при чем? Так сильно похож на садовода? Солас хмурится. Красивый спелый бутон с тонкими корнями. Крохотные шипы, колючие листья. Он смотрит на Сири — взгляд у нее до смерти напуганный, забитый, словно ее пару раз оттаскали по двору и знатно так пригрозили. Солас знал ее достаточно, чтобы понять — таких, как она, мало что могло пугать. А особенно приводить в ужас — он видит его в глазах, хотя она настойчиво это скрывает.       — Я не садовод, Сири...       — Я знаю. Я знаю, прости, я думала, что ты, может, знаешь... — она говорит лихорадочно, почти что шепчет, шкрябая ногтями тыльную сторону своей руки. Нервничает?       У Сири в глотке сердце грохочет. Она старается делать полные вздохи и выглядеть все той же надменной сукой, но этот образ разбивается вдребезги — Солас почти что слышит треск лопнувшего стекла, когда ее лицо искажается до невыносимости, нижняя губа уходит в рот искусанная, а вздохи становятся рваными. Ему ее совершенно не жалко. Ему было жалко ребенка внутри нее. Она, кажется, зла и вот-вот расплачется. Но держит себя в руках.       — Спасибо, что ответил на вопрос. Ты свободен.       Она звучит жалко. Кажется, он был последней надеждой — на ее лице просто смесь эмоций. Попроси, Сирша, просто попроси. Она молчит, тяжко дышит, а он не уходит, жадно наслаждаясь страданиями. Ее пальцы лихорадочно стучат по подлокотнику, он всматривается — ногти искусаны, кожа вокруг них порыпанная, пальцы все в царапинах.       Вдруг она без слов встает, подлетает к нему — Солас не успевает сделать шаг назад — и протягивает правую руку ладонью вверх. Он сначала ничего не замечает — небольшой порез прямо в центре ладони, но потом всматривается — кожа вокруг пореза набухла, почернела. Он берет ее за холодные пальцы и подносит руку ближе к лицу.       Между складками пореза виднеется зеленый росток.       — Ты решила стать клумбой? — самый глупый вопрос, на который он способен — Сирша отводит взгляд в сторону, достает из кармана что-то железное.       Это похоже на подвеску или типа того — края острые, легко порезаться. Он понимает — порезалась она этим, и осторожно берет в пальцы. Треугольная, серебряная, с кольцом для цепочки — ничего особенного. Он непонимающе смотрит на девушку.       Она перехватывает его руку и тянет вверх за петельку — подвеска раскрывается. Внутри лежит разломанное зерно, сок которого впитался в острые углы. Картинка складывается — откуда-то она взяла подвеску, порезалась, раскрыла ее — оказалось, что там явно магического происхождения зерно. Наверное посмеялась, убрала украшение, а спустя какое-то время увидела в руке зеленый росток. Постаралась найти растения, которые растут в любом месте, нашла, начала спрашивать магов — и ничего не узнала.       — С чего ты взяла, что это — корнеспособная роза?       — Я отрезала росток и дала ботаникам — они сказали сразу. Я так испугалась, что хотела вырвать его с корнем, и, кажется, вырвала — было так больно. Оно как будто до локтя проросло — я вытащила сантиметров двадцать в крови. Но оно растет снова и снова, снова и снова, — ее голос истерично трясется, когда она садится за стол и просит присесть его. Достает из ящика не самое приятное зрелище — тот самый росток, про который говорила. Он действительно длинный — Солас трогать не решается — и действительно в крови. Засохшие сгустки выглядят словно тромб.       Насколько больно ей было?       — Откуда ты взяла эту подвеску? — Он сидит напротив, всматриваясь в ладонь — воображение играет с ним злую шутку, ему кажется, что росток двигается.       — Мне прислал... возлюбленный. — Он видит, что слова даются ей тяжко — она не могла принять это как предательство и искала отмазки. Он ничего не чувствует — берет ее за ледяные пальцы. — У меня чешется все тело, Солас. Зуд под кожей не выносим.       Она отчаянно шепчет, и теперь он видит — царапины от ее собственных ногтей по всему периметру тела — на шее, вниз, у ключиц, наверняка и под хлопковой тканью рубашки. Обе руки разодраны в кровь до локтей — длинные жадные царапины присохли к ней и не собирались уходить. Зуд под кожей мешает спать — она ложится осторожно и старается не двигаться — беспокоить кожу равнялось адовым мукам. Ей хотелось вывернуться наизнанку, чтобы все это ее отпустило — чесалось невыносимо. Кажется, сними она кожу — обнаружит там колючие ветви розовых стеблей. Сири два дня не может найти покой — ей хочется плакать от ужаса и отвращения.       Ведь ничего уже не помогает. Она хватала нож в яростном желании вырезать себе полруки, а потом пускала горячие слезы, осознавая свою беспомощность. Достала вопросами о дурацких цветах всех — и ходила потерянно без ответа. Солас шумно вздыхает — держит ее за пальцы, и они зеленеют.       Зуд отпускает. Несильно, но хоть как-то. Сколько раз она пыталась найти хоть что-то, чтобы облегчить свои страдания — ее магии было просто элементарно недостаточно.       В ее глазах благодарности слишком много. Но она молчит — Соласу достаточно и этого, чтобы понять снова — люди такого плана других не лучше — тянут только на себя бесчисленные маски, а потом жалуются.       Влипла во что-то, но еще не совсем поняла, во что. И от этого ей тягуче-страшно. Солас смотрит — у него пальцы совсем бледные, по сравнению с ее загорелыми, смуглыми руками. Она не такая темная, как Вивьен, конечно, но темным пятном маячила среди конюхов — глаза у нее забавные.       Она вдруг выдергивает пальцы из его ладони — левую руку разрывает. Вонзается ногтями в кожу и с наслаждением проводит вверх к локтю, оставляя розовые полоски. У нее дрожат руки, но она не останавливается — шкрябает, пока не пойдет кровь, и кусает губы — все жжется.       Солас уходит, оставляя ее, и просит подождать до завтра. У него действительно в голове нету вариантов. Покидает ее комнату, замечая, что на пальцах осталась ее кровь — и обтирает о стену словно грязь.       Сири плачет очень громко.       А утром дышать ей совсем сложно — легкие словно стянуло стальной сеткой. Она дышит коротко, рвано, с хрипом, дыхание медленно выравнивается — на лицо падают лучи первого солнца. Девушка чувствует, как разрывает ее изнутри зуд в руках.       Скидывает одеяло.       Ее тихую обитель прорывает истошный крик — резкий, звонкий, такой, с которым стекла бьются к чертовой матери. Такой, от которого мертвые встают — уши закладывает, связки разрывает.       Она пьяно шагает в сторону, не удерживаясь, валится с грохотом на пол, сбивает столик со стаканом воды и вопит, орет, пытаясь разорвать кожу на руках вместе с густой кровью.       Богатые бутоны красных роз стянули ее руки. Колючие стебли выползли из-под кожи, оскорбленные тем, что магия попыталась убрать боль — и дали великолепные цветы, которые она, превозмогая себя, срывала с кровью. У нее дрожат руки, стягивает от ужаса живот, глаза застилают слезы истерики. Она чувствует, как стебли хватают ее желудок и стягивают его. Она изнутри прорастает самыми прекрасными цветами в мире, и ей хочется сдохнуть. Руки в крови, царапинах и сорванных кусках кожи — она видит тонкие шипы, вросшие в мясо, и от ужаса хватает нож — едва ли до него доползает.       Удивительно, какими бывают люди, ненавидящие себя изнутри. Удивительно, какую боль может терпеть человек, желая хоть что-то исправить.       Сирша хочет подохнуть в грязной канаве.       До звона в голове, до крика, до истерики. Сжимаясь, забиваясь в угол комнаты, крича, заглушая шепот своей головы.       Кусая собственные губы до крови и надрывая горло от бессилия — её губы беззвучно шевелились, проговаривая короткие, ничего сейчас не значащие слова. Плечи дрожат, когда она заносит над рукой нож.       Только его выбивают из ослабленной ладони. Она чувствует себя никому не нужной тряпичной куклой — начинает агрессивно лаять проснувшаяся собака.       Ее снова бьют по затылку. Это стало нормальным.