Эскель

      Сирша медлила. Ее переполняла усталость. В ее глазах нехотя зажегся тусклый безумный огонек былого равнодушия. Эта девушка с почти незаметной россыпью веснушек на лице уже давно поняла одну вещь — люди в массе своей привыкли отстаивать личность и индивидуализм, но они — слабые, трусливые создания, они не могут выносить свободу.       Они не могут смотреть открытыми глазами в уродливое лицо правды. Поэтому ими должны править и систематически их обманывать те, кто сильнее и умнее их. Те, кто превосходит их. И она, даже не обладая завышенным самомнением, уже заранее знала, кто снизу, а кто сверху. Эта мысленная иерархия подчинения, эти ступени боли и страданий были выстроены только для того, чтобы людьми управлять. И даже если власть сходит на нет, когда-то все равно появляется ей замена — в большинстве случаев куда более жестокая.       И тогда уровень беспощадности только растет вверх.       И Сирша, заперевшаяся в своем до скрежета идеальном мирке, смотрит на это со стороны. Потому что она как никто другой знает: свобода — это только слово. Свобода — это осознание того, что ты можешь делать что угодно, находясь под надзором власти.       Свобода — это комфорт и выгода для себя самого.       Она только сейчас понимает, что во рту все пропитано металлом до невыносимости. Что-то в ней оживает, что-то в ее существо добавляет каплю человечности, ту кроху ощущений. Она, не ощущавшая всей тяжести своих собственных повреждений из-за шока сейчас четко чувствовала каждую ссадину. Тяжко вздохнула сквозь заложенный нос, провела сухим языком по губам — щиплет.       — Просыпайся, клумба. — Ее щеки касаются грубые пальцы. — Вставай, нужно поговорить.       Сирша издает утробный стон.       — Я аппетитная булочка с корицей. Сегодня я не буду вставать.       Когда сил не остается, она всегда шутит. Это как самозащита — она бежит, сбивая пятки, но шутит, кидается дерзкими словами, словно от этого зависит ее незначительная жизнь. У нее губы едва ли двигаются, тело словно свинцовое — она не может и рукой пошевелить. Ее тянет к этим нежным простыням, а глаза открывать вообще нету никакого желания. Голос ее звучит, словно голос старой скряги — морщинистой бабки у дороги.       Сири хрипло вздыхает — кто-то начинает интенсивно щелкать пальцами у нее над ухом. Я делаю всё, что можно, но от судьбы, как от печенья, не уйдешь. Она вдруг открывает рот, ощущая самый мерзкий привкус, который только может быть — и разлепляет тяжкие веки. Свет в помещении приглушенный, забиты солнечные лучи тяжёлыми шторами черного цвета. Нос у нее совсем не дышит. Смотрите, только сегодня — задолбавшаяся Сирша с распухшим носом и узкими глазами — не пропустите.       Кажется, ко лбу прилипли волосы. Девушка рассматривает острое лицо Кассандры в желтой тени и пытается улыбнуться. Правда, по-настоящему — так, чтобы они поняли простую истину: Сири — домашняя зверушка и все, что происходит, идет ей на пользу. Вам все равно ведь. Только собака не равнодушна — Лавеллан чувствует мокрый нос, касающийся ее щиколотки и, как только сон уходит, ощущает тяжкий вес псины, придавивший ее ногу — конечность она не чувствует.       — Как зовут твою собаку?       Вы разбудили меня, чтобы спросить, как зовут мою собаку?       — Белка. Белка, слезь. — Сирша дергает бедром, чтобы псина сдвинулась, а потом еще и ладонью по заднице хлопает — шавка заунывно вздыхает, но сползает на пол мерзнуть. У нее длинные уши, которыми вертит из стороны в сторону, стоит сделать шаг ближе к Сири. — Мой маленький ушастый секьюрити. Слушайте, я, конечно, рада, что вы переживаете за меня, но как насчет убавить градус вашего внимания?       — Это невозможно, — равнодушно констатирует женщина. — Собирайся и выходи на улицу. Нам нужно поговорить.       Дверь хлопает, усталость с тела Сири медленно утекает, и она поднимает ладони, рассматривая их. Никакого зуда. Не чешется. Небольшие царапины на предплечьях, порыпанные цветами пальцы — ничего больше. Девушка поднимает низ майки, рассматривая живот, и осторожно трогает ровную кожу. Что же, проблема решилась, осталось найти вопросы на ответы.       Она садится, руками трогая лоб и приходя в себя окончательно. Шишка на затылке болит — спасибо, конечно, за современные методы потери сознания.       Кто-то собрал ей волосы наверх. Пальцы скользят по загорелой коже, цепляя конец левого уха.       Нет. Нет, нет, нет, грязные твари! Внутри все холодеет, стягивает кишки и рвет их — на нее выливают ведро ледяной воды. Гнев искрами вспыхивает в ее теле, медленно разжигая языки острого пламени — Сири хочет подняться, почувствовав силы в ногах, но позорно валится на пол с грохотом. Отбивает все колени — кости ноют от столкновения с полом, а Сирша пытается подняться снова и снова, чтобы схватить с полки чертову накидку и не замерзнуть на улице — дым из ее носа полон бешенства.       Чувство злости сжигает страх и стыд, сносит чувство вины и убирает барьеры.       Сири опускает босые ноги в кожаные сапоги, облачает себя в плотную шаль и хлопает дверью. Ее пальцы по-дурацки дрожат, касаясь ленты для волос, и рвут ее, снимают вместе с куском фиолетовых прядок. Ее трясет — удивительно-всю. Она вываливается на холодную улицу, плачет от яркого солнца и харкает холодным воздухом.       Дьяволу есть за что ненавидеть людей. Мы такие уставшие, блеклые, старые, абсолютно бесцветные. Мы не верим себе, своим ближним и дальним. Мы не верим и в грязных измученных ангелов.       Сири позволяет себе сгореть в пламени ненависти.       И она — разозленная, усталая и пытающая угомонить срывающийся голос словно изголодавшаяся гарпия. Сапоги шуршат о траву и тающий снег, делая ее шаги невыносимо громкими, а слова до горечи правдивыми. Она словно хамелеон, который пытается слиться с обстановкой перед носом хищника. Ее рука плавно изымает из складок плаща тонкий ножик с кривым лезвием, и она снова, так же, как обычно, перехватывает его на манер орлесианцев. Убирает руку в карман.       Удивительна вещь — Сиршу колбасит от ярости, и помимо разъяренных глаз ее выдают дрожащие руки. Это далеко не холод. И не страх. Это всепоглощающее бешенство, которое трясет все ее нутро — в ладонях подрагивает резко потеплевший кинжал, а рука, которой она схватила ленту с волосами, трясется почти что в припадке.       — Ты — эльф, — равнодушно констатирует Кассандра, стоит Сирше приблизиться. Рядом с ней Солас, откинув голову назад смотрит на девушку, и от этого он еще выше. Ледяной воздух охлаждает ее покрасневшую в ярости шею.       Скажи еще раз, скажи еще раз, что я эльф.       — Я не эльф, я — человек, — она говорит громко трясущимися губами, совершенно не выделяя слова. Это просто слепленные буквы, которые она произносит без остановки, смотря в упор. Ей есть так много что сказать, но она молчит — кусает губы, понимая, что теперь о ней подумают за тонный лжи и как с ней поступят за недосказанные слова.       Она зла. Чувствует, что просто хочет что-нибудь сжечь и скрыться с чужих глаз где-нибудь в зарослях, запивая свою злость холодной речной водой.       — В таком случае тебе стоит посмотреть на себя в зеркало, — мягко звучит голос эльфа. Она вдруг понимает, что он не осуждает и не злится в отличие от Кассандры — он держится спокойно и снисходительно. Конечно же, ведь Сири — глупый ребенок.       Скажи еще раз.       Она слишком долго держала все в себе, накапливая эти эмоции, которые пожирали ее изнутри. Это была агония, зверская, беспощадная, которая выжигала все ее чувства, кроме жалости к себе и обоюдной ненависти. У нее тряслись руки, а слова, не слетевшие с языка, начинали драть глотку. Зуд под кожей, холод в желудке — все это просто результат самопожирания, основанный лишь на том, что она сама не успела сказать себе в зеркало, рассматривая шрамы на теле.       — Сейчас мы закроем тебя в комнате, где ты все нам расскажешь. Надеюсь, кандалы не нужны и иголки под ногти тоже — с каждой секундой верить тебе хочется все меньше и меньше. Хотя это было очевидно, смотря на твоих родственников. Признавайся — ты как-то связана с преступлениями, верно? Давно уже известно, что все из-за эльфов, а тут ты — яро отрицаешь наличие ушей, — Кассандра говорит вслух.       Сирша — прекрасная девушка, известная в богом забытом селе, как особа отзывчивая, нежная, аккуратная, а главное — безудержно спокойная и совсем не жестокая. Сирша не злая, просто она в очередной раз настигает точку невозврата и топчется на ней, бегает вокруг нее и разжигает огонь снова и снова.       — Не смей трогать меня! — она взвизгивает, словно свинья перед массивным тесаком в последние секунды жизни — Кассандра хочет схватить ее за запястье, а Сири отскакивает вниз, плавно и медленно спускаясь по ступенькам, не сводя взгляда — ее спина изгибается, ладони почти что касаются земли и только вздохни — кинется прочь по скользкой земле. Я хочу уйти.       Она — маленький ураган, который хочет просто забыться и зарыться живьем в землю. Нету желания болтать про свою жизнь, терпеть подозрения и слушать обвинения.       Сирша страдала от того, что все держала в себе, она кормила своих демонов их хвостами, а потом их собственной кожей.       — Смею предположить, что ты действительно имеешь отношение к зубу, верно? В таком случае не советую бежать.       Сирша — ужасный человек, но хороший друг.       А вот эльф, может быть, человек и хороший, но советами разбрасывается ужасными.       Сири имеет способность метаться между двух огней, даже если уже четко знает, какой подожжет. Она — грязная по происхождению девочка с безумно красивой улыбкой. Сжимает и разжимает ладонь в кармане — потная кожа греет холодную ручку кинжала.       Чтобы тебя любили — приходится быть со всеми хорошим каждый день. Чтобы ненавидели — напрягаться не приходится вообще. Сири ни дня в жизни особо-то и не напрягалась — косые взгляды не волновали уже давно. Ее мало что действительно волновало — кроме чувства голода, конечно. Наверное, именно поэтому сейчас она вынимает ладонь из кармана, оставляя кинжал внутри, и плавно выпрямляет спину — осторожно так, словно бы на нее наставлены острые копья. Босые ноги в сапогах скользят по неудобной подошве — и она сама робко протягивает руку Кассандре. Знаешь, я устала сожалеть о содеянном.       — Кто твои боги?       Хлопает дверь.       — Я сама себе богиня.       Сири опускает руки на колени и рассматривает носки сапог. Стол перед ней вообще нисколько не интересует. Она слышит хаотичные шаги — легкие, плавные; тяжелые, напряженные; и еще быстрые-быстрые, невесомые. Голову не поднимает — чья-то холодная рука собирает ей волосы на затылке. У входа стоят двое солдат, словно Сирша — это двухметровый бородатый мужик, который вдруг захочет сбежать. Девушка презрительно фыркает.       — Жаль разочаровывать вас, но ничего о, как вы сказали, зубе я не знаю. Мне действительно жаль.       — Хватит паясничать. — Кассандра опускается на стул. — Не заставляй меня просить Соласа выбивать из тебя информацию магией. Ты девочка при мозгах.       — Что вам нужно от меня слышать? Ведь повесить преступление на невиновного куда проще, чем найти кого-то действительно причастного, — она снова чувствует себя хозяйкой положения и продолжает увиливать от ответа.       В помещении возникает тягучая тишина. Такая липкая — от нее мурашки по коже. Вздох Сири кажется невероятно громким шелестом весенних листьев.       — Кто отрезал тебе ухо? За что?       Слова Кассандры бьют под дых. Сирша открывает рот — тонкая ниточка слюны стягивает рваные губы — и она снова закрывает его, не готовая ответить. Дышать сразу становится сложно — словно ее положили на спину, а сверху придавили здоровым таким булыжником. Мысли мечутся в голове с невероятной скоростью, бьются о стенки черепной коробки — и со звоном разбиваются...       — Тебе отрезали ухо люди за... что? Шпионаж? Собирание информации? Сирша, отвечай. Я не хочу тебя бить.       Сирша откидывает голову назад, смотря в потолок. Прямо за ней стоит Солас — она видит размыто острый подбородок и торчащие, словно ножи, уши. Под потолком уныло болтается лампа.       — Я сама отрезала себе ухо.       У нее такой хриплый голос... в нос ударяет запах крови — всего лишь наваждение. Она пытается не закрывать глаза. Потому что сразу же видит окровавленный борт ванны и кусок треугольной кожи в алой луже. Стук заточенных до блеска ножниц о пол...       — Не выдержала совесть — сама наказала себя за предательство? — Кассандра на удивление терпелива — Сирша ждет от нее хорошего такого удара по щам, чтобы в себя прийти. Но она молчит, постукивая пальцами. Это может длиться вечно.       Женщина поднимается со стула — звенит ее меч. Вздыхает эльф за спиной. Воздух становится еще холоднее — она испуганно кутается в шаль и уже готова остановить Кассандру, сказать, что передумала и все расскажет сама под грохот своего испуганного сердца, но женщина хлопает дверью.       Холодные пальцы касаются ее затылка.       Если вам нравится запах дикого леса — стоит его возненавидеть. Представьте, что этот запах несет за собой беды — какие только можно. Представьте ту тяжесть внутри и удушье, когда ощущаешь дикую листву. Представьте то, от чего бежите всю жизнь — и откройте глаза.       А вот Сири их закрывает. Ей кажется, будто длинные пальцы входят под кожу, сжимают нервы и путают извилины мозга — стягивают их, вяжут узлы, а она стыдливо плачет. Я не хотела. Никто не хотел.       Сирша родилась первым, самым любимым ребенком в семье эльфа и человеческой женщины — смешанный брак нес одни несчастья счастливым супругам. Сирша познала все, наглоталась вдоволь и выбрала одну сторону.       Всё, баста, Лавеллан.       Ты чувствуешь всю необъятность краха? И у него, кажется, нет границ. Ни одной. Нет даже горизонта.       Чёртово фиаско. Словно кто-то бросил кусок мяса и — давитесь, жрите или сдохните. Потому что выхода нету — крути головой из стороны в сторону хоть до боли в шейных позвонках.       Это что-то замкнутое и подкожное. Это зуд мыслей. Это зуд кожи, хранящей воспоминания.       А еще она все так же смотрела в потолок, глубоко. Раздумывая. Делая выводы. Сжимая трясущиеся ладони в кулаки и пытаясь держать спину ровно. Говорить тихо. Просто. Нужно. Без слов.       Ей больно. Она пытается податься вперед, чтобы он перестал так мерзко читать. Считывать ее всю без остатка, она чувствует себя обнаженной — с его мыслями в своей голове и полным отсутствием воли.       Глотку отпустило.       — Перестань, — у нее сиплый голос. — Перестань, я скажу. Не смотри сам, умоляю, не надо, ненадоненадоненадо...       Хрип превращается в затухающий шепот. Ладони плавно опускаются на плечи, а потом Сири перестает их чувствовать вообще. Сколько времени прошло? Ее голова безвольно падает назад, опускается подбородок, оголяя зубы. Нужно дышать, верно? Дыхание перехватило...       Хлопает дверь, а Сири вздрагивает — звук кувалдой прорывает ее сознание. В глазах все становится куда более четким — все так же уныло болтается лампа из стороны в сторону.       — Она правда ничего не знает. Просто домыслы. — Его ладонь осторожно касается пушистых волос, но тут же опускается вдоль тела плетью. Кассандра громко марширует и заглядывает в бездумные глаза.       — Все это становится куда более непонятным и бессмысленным.       — Не все в этой жизни такое понятное, как ожидается, — Сирша плюется словами, стараясь подняться на трясущиеся ноги — солдаты бьют ее между лопаток, призывая торопиться. И она выходит из комнаты — потерянная, морально побитая и без собственного имени — ее смешали с грязью.       Сирша всегда любила хорошую драку. Всегда любила дать по носу мальчишкам, которые называли ее долбанным позором эльфийской расы, всегда любила показать им место, откуда надо лаять. В семь лет это было развлечением, в одиннадцать ужасом, а в пятнадцать разочарованием. Ее мать загибалась под презрительными взглядами диких долийцев, отец терпел унижения от своих же собратьев, а Сири очень долго сидела на крыльце, рассматривая понятие слова "свинья". Им подсовывали свиные головы под крыльцо, мертвых кошек, ночью кидали камни в окно, и это не было детской шалостью — камни были больше кулака, и не отойди Сирша тогда в сторону, вряд ли бы была здесь. Ее мозги бы красиво вытекли из черепной коробки, умывая пол, а стеклянные глаза вечность смотрели бы в сторону разбитых ставней. Эй, Сири, какого быть долбанной грязнокровой? Мать уже влила тебе в голову все, что должна знать тупая шемленская девка? Наверное, стоило тогда расставить приоритеты немногим раньше, чем они расставились сами.       Сири росла, воспитывала брата, водила его на занятия, помогала на конюшне — иногда занималась охотой, с благоговением смотря на валласлин, стягивающий сеткой лицо взрослых женщин. И всегда терпела лужу унижений — эй, смотрите, это крошка Сири упала в навоз; эй, это же шемленова дочка пытается сверкнуть умом, давайте ее гнобить; эй, это же та дурочка с крохотными ушками, но тело у нее прекрасное, без отрицания — человеческие женщины всегда выделялись плавными изгибами и крепкими руками. Это же чертова Сири — у нее на лице двадцать четыре часа в сутки синяки, а на руках царапины после куриной схватки с глупыми долийками.       Эльфы жестоки к тем, кто отличается — они не слушают чужих. Да они и сами себя-то не всегда слушают — лишь бы за хвост подергать, оторвать его и унизить окончательно.       Может быть, от этого легче станет. И глотку драть перестанет, и тяжесть во всем теле уйдет. Уйдет и это паршивое чувство грязи и чертовой ненужности на себе. Может быть, ты возьмешь себя в руки и начнешь жить? Именно жить. Не глотая отголоски чувств и эмоций, а показывая себя. Показывая все свои мысли. Хохоча или плача — только в живую, а не шрамами на теле. Она начнет смеяться и плакать.       Когда не смеется и не плачется, честно говоря, паршиво. Говорили, со слезами вся гадость с души уходит. Ее не уходит. Значит, пусть накапливается. Может, когда-нибудь она от этого просто сдохнет.        Тебя всю трясет, ломает и тошнит жутко — блевать хочется.       Эльфы способны на грязь. Как и все, в общем-то, но для Сири это было жутким предательством — она терпела побои, дикое насилие в свою стороны, издевательства над родителями и братом. Она терпела все, но в один момент просто не выдержала — после того, как мерзкие уроды из охотников схватили ее поперек талии.       Сири научилась кусаться до мяса, и только это ее спасло.       Крики, стоны, вопли, удары. Шкрябанье ногтей по полу. Она с окровавленными губами и струями крови от уголков губ к шее, и ее ноги в иголках, когда она бежит через все поселение в сторону своего дома. У нее шрам на шее. Я ненавижу эльфов. Только сделай шаг вперед... Эльфийское мясо прекрасно на вкус — я могу рассказать, я глотала кровь и скользкие ткани. И знаешь, мне понравилось — я почувствовала себя гребаной хищницей, когда вонзилась в глотку одному из них, и он так кричал от боли...       Они нашли свою тихую гавань в богом забытой деревне, где люди — именно люди, приняли их так, как принимают люди. Простые, легкие на язык, с крепкими руками и продутыми глотками у порта, там, где моряки с добрейшей душой выглядят как разбойники. С лохматыми руками, огромными улыбчивыми ртами — и большими такими глазами, они травили байки каждый вечер, а Сири слушала и слушала, и слушала... Она нашла свой дом там, где нашел бы мало кто — отец нашел здесь мир и покой, брат тишину и любовь, а она просто жила и смотрела вечером на звезды, когда старушка из соседнего дома угощала их, усталых и побитых дорогой, свежим молоком и давала розовощеким детям творога с сыром. Сирша тогда впервые полюбила каждого и всех по отдельности. Именно полюбила. В ее жизни не было никакого шпионажа или светских интриг — жила как простая смертная — даже когда заточенными ножницами отрезала острый конец правого уха, мечтая подражать людям, делая раковину овальной — на бортик ванной падают куски кожи. На левую сторону у нее не хватило сил и слез. Я буду человеком.       Сирша собирает на улице цветы, берет у алхимиков дурно пахнущую кислоту, мешает все это и красит корни в невероятно фиалковый цвет. Успевает курить и сыпать пеплом под ноги.       Эта жизнь веселая. Правда, она до сих пор не может поверить, что ее траванули чисто из злости — Сирша не верила, что Рейес на такое был способен, но ответов не было на глупые вопросы. Она как будто бы была в комнате с черными стенами.       — Мне жаль, что ты увидела эльфов такими. — К ней подходит Солас, слова звучат медленно и обдумано — в темноте при свете костра Сирша рассматривает металлические колечки, стягивающие его косы. — Уверен, бывают экземпляры куда лучше тех, что тебе встречались.       — Ты, что ли? — Сирша утробно смеется, пытаясь оценить шутку. Эльф хмурится, его уголки губ опускаются вниз — плевала она него. Занята она, не видно, что ли?       Занята тем, что сидит на крыльце своего шалаша и смотрит в темноту. Шуршат тонкие одежды — босые ноги становятся прямо перед ней.       — Ты не прозрачный, — плюет девушка, зажимая длинную сигарету в уголке рта. — Хочешь женского внимания — вали в женские казармы, но вид не загораживай.       — Ты пускаешь иголки. Похвально. — Он делает небольшой кивок головой. — Прошу прощения, это была вынужденная мера. Ты не хотела говорить. Мне действительно жаль, что пришлось узнать много личного о тебе.       Сирша сплевывает на землю. Кидает сигарету. Тушит ее носком сапога.       — Ни хрена тебе не жаль, Солас, — ее голос звучит без прежнего гонора, равнодушно констатирует факты — Сири поднимается на ноги с шелестом платья. — Ты пришел туда заранее, зная, что так будет — и она это знала, поэтому позвала тебя. Что бы я ни сказала, вы бы не поверили мне — вот, зачем ты там был. Если бы ты не был необходим, черта с два бы ты слушал мои речи и стоял там. Так что ни хрена, слышишь? Ни хрена тебе не жаль, Солас!       Она оставляет после себя вкус вонючих сигарет и хлопает дверью. Равнодушно вздыхает эльф, покидая крыльцо. Сегодня на редкость чудная погода...