Эскель

      Если и есть в мире чувство разочарования, то оно имеет вкус сгнившего лимона. Сирша не была уверена, что это за чувство внутри нее драло желудок, но оно было не хорошим — девушка не была в состоянии определиться, хорошо это или плохо. Она всегда считала себя не до конца благородной, но вполне доброй — с чистой душой, такой, как лесное озеро. Она ощущала и показывала себя открытой книгой с милой обложкой, но сейчас она вдруг поняла, что книга-то эта на недоступном всем языке — она вдруг почувствовала себя грязной и порочной, недостойной. Какой бы грех был ее? Если семеро анимагов на семеро грехов — какой бы олицетворяла она в последние секунды, перед тем, как отдать всю свою кровь и тело? Она была бы Гордостью? Или Похотью? Гневом, Унынием, Тщеславием? Кажется, все эти качества были внутри нее, жили, пускали корни день за днем, портили и извращали.       Она не могла поверить, что на мгновение — на чертово, мать его, мгновение, желала, чтобы Нико был таким же, как она. Она воспылала такой страстью, чтобы он страдал вместе с ней, что испугалась — испугалась, как ребенок, сама себя. Была ли это она? Или это была мощная медведица внутри нее, которая ориентировалась по инстинктам и готова была делиться страданиями с ближними своими только, чтобы им было хуже? Сирша разочаровалась сама в себе на целую секунду — и эта секунда была почти что всей ее жизнью. Она не могла поверить сама себе, своим чувствам и эмоциям — ее словно пару раз ударили по лицу и поставили перед фактом, что так тому и быть. Она менялась. И с ужасом понимала, что в худшую сторону.       — Такое бывает со всеми. — Она не хочет смотреть на Дориана, отворачивает голову. — Эй, малыш, послушай. Если ты так будешь переживать из-за любой ерунды, то к тридцати годам поседеешь. Это нормально. Тебе страшно и ты хочешь, чтобы кто-то близкий тебе разделил эти страдания и понял, какого это — конечно, ты внутренне хотела, чтобы Нико тоже был анимагом. Давай говорить честно.       Сирша молчит, перебирая поводья. Затекли спина и поясница от долгого сидения в седле, устали ноги, и онемела пятка, послушно опущенная вниз. Пальцами одной руки она держалась за густую черную гриву лошади, а второй не отпускала повод. Было непреодолимое желание сорваться, ломануться вперед сквозь леса и проталины снега, галопом под рваное дыхание лошади. Она вдруг поняла, что если побежит, то вылетит с седла — ее ноги расслабленны и совершенно не держат брюхо коня, плечи болтаются, а корпус уныло опущен вперед — ей богу, вылетит, как пробка.       — А еще ты совершенно не умеешь ездить, — меняет тему разговора мужчина. — Ну, правда, кто так сидит, бездарь? Ты как мешок с картошкой, небось и побежать не сможешь?       Он знает, за какие ниточки дергать и тянуть — она улыбается. Заливисто поют птицы, с шорохом бегая по веткам, смеется Дориан, подначивая ее — девушка вдруг делает глубокий вдох и старается отдалиться от мыслей.       И с одного мощного посыла ногами вырывается вперед — обгоняет повозки, машины, идущих солдат — до Скайхолда идти они будут долго, она увязнет в пучине мыслей. Девушка посылает коня еще и еще, глотает ветер, пока не слышит топот копыт — ее догоняет Дориан и рукой просит притормозить. Ей, конечно, приходится немного отклонить корпус назад и продолжить бег собранно, но она смотрит на мага недовольно и с непониманием.       — Потише, мы улетели почти на милю. Оторвемся — потеряемся.       — В этом ты прав.       Она соглашается и дальше продолжает идти шагом. Лес о чем-то говорит, раньше она никогда не замечала в шелесте листьев слова, но теперь их слышит — унылые песни о смерти.       У нее дома была привычная чистота. Сирша вошла туда ночью, плавно прикрыв за собой дверь как раз в тот момент, когда на нее налетел Франц, обнимая за ноги. Ей было тепло, радостно, спокойно — она прошла с ним за ручку в комнату Нико, который спал, скинув одеяло. Девушка тихо присела на край его кровати, вытерла ладонью выступивший от жары в комнате пот и накрыла ему ноги. Франц долго шептал ей о своих успехах в учебе, рассказал о том, как научился брать высокую ля — она улыбалась ему и гладила по кучерявым волосами. Нико спал или притворялся спящим — она не знала. На подбородке заметила свежую царапину, потрогала, вылечила, осталась только белая полоска. Она сидела почти всю ночь, понимая, что более вероятно, что ни один из ее братьев не является анимагом — не была уверена. Вроде бы должна была что-то почувствовать, но ничего, кроме радости и одновременно печали скорого расставания, не ощущала. Погладила Нико по щеке, налила воды — около тумбы стакан был осушен. Он всегда пьет ночью воду. Утром Франц расскажет ему, Нико, Нико, сестра приходила! — но он не поверит россказням мальчика с разыгравшимся воображением и скажет ему, чтобы не выдумывал, потому что все они скучают. Франц обидится, выпьет молока, вытрет белые усы рукавом и побежит собираться, топая, как стадо слонов.       Как Сирша хотела сесть за белый рояль — его крышка без ухода покрылась тонким слоем пыли, который она стряхнула у крев. Девушка прошлась пару раз по дому и, вдохнув запах простыней своей бывшей комнаты, забрала последние нотные листы с тумбочки.       — Я… Дориан, спасибо. Я знаю, что ты не умеешь поддерживать, но вижу, что ты хочешь этого — спасибо. Знаешь, я очень часто в последнее время благодарю. Как будто в конец понимаю свою никчемность. Я моральный инвалид.       Тевинтерец в ответ смеется, откидываясь в седле. А Сирше даже улыбнуться не получается. Она шарит рукой по карманам, нащупывает смятые листы и достает их, рассматривая рваные записи над нотами. Криво указанные тональности, аккорды — ей вдруг становится все равно.       Она сминает листы и бросает их в грязь. Солнце слепит и девушка закидывает голову, вспоминая о том, с каким остервенением в последний раз ее пальцы жали черно-белые клавиши.       Летели облака размазанными сливками, иногда скрывая солнце.       Когда караван из солдат достигает двух взмыленных всадников, погрязших в тишине, становится немного проще — девушка знает, что ноты утонули в грязной луже, и от этого невероятно легко.       Она улыбается.       — И как мы будем искать остальных? — спрашивает она Соласа, когда маг пешим ходом равняется с ней. — Обходить каждого жителя Тедаса из межрасового брака? И смотреть на него?       — Нет. — Он качает головой. — У нас есть информация. По прибытию в Скайхолд этим займутся.       Девушка кивает и отстает от мага с расспросами, ускоряя лошадь.       В дороге время течет мучительно долго. Через три часа Сирша отдает лошадь Дориану, а сама заваливается на повозку брюхом кверху, утомленная солнцем — кто-то недовольно причитает, а кто-то смеется с того, как девушка сжимает зубами собственные пальцы — истинный мишка, шутят они. Только замолкают, когда через четверть часа девушка просыпается и смотрит на всех таким недовольным взглядом, что удавиться можно.       Когда они прибывают в Скайхолд, по толпе проходит волна оживленных вздохов. Сирша вскакивает с повозки, поспевая за Соласом, — с выступа горы видно внушительную крепость, поддавшуюся метаморфозам времени. Пики башен такие высокие, что, кажется, если бы Бог и был, то они явно тыкали бы ему под зад, не позволяя нормально усесться — их макушки плотно скрыты низкими облаками. Девушка оборачивается на удовлетворенное лицо Соласа, смотрит на улыбнувшихся после долгой дороги солдат и начинает смеяться. У чувства радости цвет белый, цвет снега, заметающего их ноги, цвет молочных капель облаков — цвет искренней легкости и удачи.       Трещины сломали камень великой крепости, насытили помещение пустотой, выжали из него жизнь. Обвалили некоторые стены, выморозили холодом души и оставили лишь острое эхо в пустых коридорах. Когда Сирша ступает на каменные ступеньки, ей страшно — как бывало раньше в детстве страшно, стоило им с Нико найти заброшенные ветхие домики деревушек и раскрыть старые тетрадки с корявыми словами. Девушка трогает стены, с шорохом осыпающиеся, — дрожит на месте и идет дальше совершенно одна, слыша за спиной смех. Она открывает несколько дверей, обнаруживая пустые комнаты с терпким запахом старья, проходится по коридорам, сует нос в каждый угол. Старческое величие — только это и может сказать.       Словно черная волна цунами на нее с грохотом обрушивается восторг. Острые полосы лучей, пробивающиеся сквозь дырявую крышу, обжигают старинный полуразвалившийся рояль — в воздухе бриллиантами блестит пыль, стирая дыхание. Девушка морщится и вскидывает голову: плавно текут капли молока по синему полотну. Под ногами шуршат куски выбитой крыши.       Комната была на самом верху, открыв крайнюю дверь, девушка обнаружила крышу. Запах этого места ей нравился. Она стала Инквизитором, приняв в подарок шкуру медведя с гербом на спине, но до сих пор пряталась от этого звания и обязанностей. Сложно было поверить в свои способности к спасению мира, даже не умея готовить и разговаривать без привычного ей хамства. Солдаты зло насмехались за ее спиной, не веря подобному раскладу, а Сирша молчала.       — Инквизитор?       — Хреновый.       — Что?       — Инквизитор хреновый из меня, говорю. Я думала мы в ассоциации играем.       Сирша смотрит на удивленно приподнятые брови Жозефины и прикусывает губу. Женщина замирает с пером над какой-то книгой, словно потеряв мысль. А Сирше глубоко плевать — она слишком любила болтать ненужное.       — Не переживайте по этому поводу. Мы знаем, как исправить положение. Вот увидите, вы завоюете расположение солдат, и мы найдем способ исправить… все.       — Знать бы, что это за все. Но спасибо за поддержку. — Сирша улыбается.— Извини, ты хотела что-то спросить?       Девушка делает вид, что совершенно не обращает внимания на замешательство посла.       — Стоит убрать эту рухлядь, как вы думаете?       — Что? — Сирша поворачивается, не веря своим ушам. — А нету средств починить?       — Куда дешевле будет купить новый рояль.       Девушка разочарованно качает головой из стороны в сторону, хрустя обсыпавшей штукатуркой под ногами и трогает порыпанную крышку рояля. Осторожно стряхивает пыль и щепки, обнаруживая немного поцарапанную лаковую поверхность. Ведет пальцем дальше, обходит плавные изгибы музыкального инструмента и обнаруживает развалившиеся клавиши. Как бы ей хотелось попробовать сыграть что-то на настолько древнем рояле — почувствовать саму историю и узнать, как много людей создавало на ней музыку, — но, как и обычно, мечтам не суждено было сбыться. Сколько времени, труда и денег понадобится, чтобы восстановить рассыпавшиеся клавиши из слоновой кости?       — А вы играете?       — Да. — Сирша пытается поднять крышку и зафиксировать ее — заржавевшие железные сцепления стонут. — Мой отец музыкант, я рассказывала. Он учил меня с самого детства. Один раз в подарок привез белый рояль, он едва ли дома поместился.       — Если вам так хочется, я могу найти людей, который займутся реставрацией этого… старого рояля. — Сирша думает, что Жозефина едва ли удержалась, чтобы не назвать это старой рухлядью. Улыбается. Кивает.       — Это было бы прекрасно, спасибо.       И они расходятся, не говоря друг другу больше ни слова. На Сиршу не обращают внимания, а если она и подходит с вопросами, то стараются отвязаться — дел и так полно. Девушка одно время шатается по замку, пока не понимает, что ей тоже следовало бы чем-то заняться — она чувствовала себя ненужной.       Ведро, тряпки, веники, совки и средства для мытья она нашла сразу же. И пошла в ту самую комнату под потолком, выметая полуметровые завалы щепок и штукатурки. Отряхнула рояль, прошлась тряпкой по крышке, пушистым веником для пыли по клавишам. Отмыла каменные стены от грязи, а углы — от паутины. Ее руки сморщились от воды, несколько ногтей сломалось. Под нос заунывно она пела про девочку в формалине, но работу не прекращала — ей так нравилось чувство чистоты. Она избавила все помещение от пыли и даже натерла до блеска окна, вдыхая едкий запах химикатов. Единственное, что ее не устраивало — это бежевые стены, которые, кажется, с грязью смотрелись куда живописнее.       Сирша бросает мокрую тряпку в ведро, отряхивает руки и совершает ужасную ошибку, поднося пальцы к носу. Морщится. Жутко болит спина, на лбу выступил пот, волосы прилипли к вискам, а ей так понравилось это занятие — разгребать старинные завалы и освежать комнаты, что она хватает ведро, выливает воду в ближайшую клумбу, кидает туда со звоном бутылки и, вооружившись шваброй с метлой, спускается вниз по лестнице через улицу и поднимается в главное крыло. Суета. Все бегают из стороны в сторону: кто-то моет и убирает, а кто-то раздает команды. Идиллия. Девушка проходит вперед, чуть не задев шваброй каркас, придерживающий стену и открывает первую попавшуюся дверь справа.       Прямо перед носом падает белая капля и свистят крылья — ворона резко взмывает вверх. Сирша щурится и видит Соласа.       — Неплохая охранная система. Любому вхожему — выстрел в голову. — Она со стуком ставит ведро, оглядываясь. Запрокидывает голову, глотая лучи солнца, и замирает, следя за сливочными облаками. — Мило, но холодно. Я думала и тут шмон навести, но ты, кажется, не особо доволен. Лицо попроще, Солас.       Эльф действительно хмурится — звонкий громкий голос проходит эхом по пустому помещению. Девчонка нисколько не смущается, рассматривая круглое помещение и даже тыкает принесенную стремянку — та опасно накреняется и грозится стукнуть любопытствующую по лбу. Она собралась убираться? Какая глупость. Инквизиция для этого наняла людей. А она таскается с ведром и позорится перед людьми, которые должны в ней видеть руководителя.       — Ты убираешь со всеми? Не много ли работы для одной тебя?       — Ну да. — Она набирает воды из-под крана, — Я, в отличие от вас, отступников, всю жизнь росла в семье, где за собой нужно убирать, а в доме сохранять чистоту. Что, неужели мужчина, выросший в далекой забытой деревеньке, не был обучен подобным нормам низшего сословия? Неужели при тебе всегда были слуги, отступник? Или ты вовсе не отступник, а?       Она разворачивается к нему, и лицо Соласа заостряется до невозможности. То, что Сирша выдает все карты, она понимает буквально через секунду после того, как сболтнула лишнее. Она вдруг отводит взгляд, стараясь повернуть время вспять, чтобы он забыл все ею сказанное, — но не может. Изнутри Соласа рвут кошки ужаса — самая глупая девчонка оказалась самой умной. Он молчит и понимает, что чем дольше между ними висит тишина, тем сильнее ее уверенность в том, что он все время лжет. Сирша усмехается. У Соласа перехватывает дыхание от осознания собственного легкомыслия. Она ведь просто девчонка — пока что просто девчонка. Ей никто не поверит, верно? Его затягивает в пучину сомнений. Какая глупость.       — Ты думаешь, что я мог бы лгать? После того, как именно Инквизиция не раз спасала мне жизнь? — Дави на ее совесть и благородство, хоть их в ней и мало. — Кто я, по-твоему? Халед? Анимаг? Циркач с улицы или, может быть, древний бог?       Её лицо смягчается. Сирша вдруг думает, что все эти мысли — лишь ее домыслы после жуткого стресса. Она ищет в каждом подвох, проблему, предателя — чтобы хоть как-то успокоиться. Ей, кажется, становится стыдно, потому что внутри все вспыхивает холодом. Она не хотела его оскорбить — ни капли, но, кажется, все выходит наоборот.       — Извини. — Она опускает тряпку в ведро, выжимает ее и проводит по стене, отмывая грязь и паутину у пола. — После всего этого у меня жуткая паранойя. Я не хотела тебя обидеть, — она говорит, сидя к нему спиной, и старательно намывает один участок, стараясь отвлечься от мыслей. — Знаешь, я заметила, что все наши разговоры либо начинаются, либо кончаются моими извинениями.       Она прыскает в кулак, продолжая снимать грязь. Солас кивает — так и быть, она ему поверила, и от чего-то ему стало жутко липко и противно внутри. Словно легкие стянула паутина, которую она снимала с закутков и смывала в ведре. Девушка чувствует себя до безумия неловко за свои слова — редко она извинялась за свой дерзкий язык, но в последнее время это происходило слишком часто. Сирша оборачивается, встречая взгляд эльфа, и изумленно приподнимает брови.       — Ты что делаешь?       — Смачиваю тряпку. Это, в конце концов, моя комната.       — Ну и дыру ты себе выбрал.       Она смеется, очищая стены, а когда ее сменяет Солас, то хватает веник с совком и убирает пол. Потолок тут не обвалился, но слой пыли и грязи был знатный — крысы и вороны облюбовали это место со всей страстью. Девушка брызгает раствор на щетку и проходится ей по белым пятнам. Ей легко — удивительно, как может быть легко с человеком после ничего не значащих извинений. Они тихо переговариваются, словно боясь эхо: то тряпку нужно, то метлу, то еще какую-то ерунду. Ничего существенного. Девушка ставит щетку в угол, смачивает тряпку и хватает стремянку.       — Ты же с нее рухнешь, — скептично замечает эльф, бросая свое занятие — оттирать грязь со стен ему не особо-то и нравилось. Никакого энтузиазма. Что, не по вкусу тебе смертная работенка?       — Если ты так боишься за целостность моих костей, то можешь подержать ее. — Девушка устанавливает стремянку и, шатаясь словно Варрик после посиделок в кабаке, забирается выше, смахивая тряпкой паутину под потолком.       Солас бы сказал, что она его заставила, но это не так — однако он все равно держит стремянку у основания до побелевших пальцев. Конечно, потому что если она рухнет и разобьется, он будет виноват. Малолетняя шантажистка.       — Я все слышала.       — Я сказал вслух?       — Последние два слова. Если для тебя я — малолетняя, то насколько же ты стар? — Она задумчиво продолжает свою работу — от скуки Солас начинает разглядывать ее голые лодыжки, выглядывающие из-под подола черного длинного платья. На одной шрам в форме латинской A, на другой дуга полоски, словно во время загара она носила на ноге цепочку. Пальцы стянуты узкой остроносой обувью на плоской подошве.       — Настолько, насколько ты и представить не можешь.       — Тогда, может, ты расскажешь, как выглядели динозавры?       И снова смеется, глупая. Ей все шутки шутить, веселиться, воздух молодой жизни глотать, а она — лишь способ исправить старые ошибки. Какая бесполезная ирония.       — Расскажи мне о себе.       — Зачем? Ты все знаешь.       — Солас, у меня в руках опасная грязная тряпка, сплошь прошитая паутиной, а рядом твоя голова. Хочешь проверить мой меткий бросок?       — Значит, это угроза?       — Самая угрозно-грозная угроза из всех грозно-угрозных угроз. Тьфу ты, язык заболел. Мне очень понравилась та книга. Которую ты мне дал. Мне очень жаль, что она сгорела. — Девушка высовывает кончик языка, пытаясь дотянуться до нужного ей угла. — Значит, ты любишь путешествия в Тени? Здорово, наверное. Я жуткая тупица во всех этих магических вещах, но это не мешает мне этим восхищаться. Значит, демоны — это духи, которых использовали не по назначению?       Нашла коса на камень! Когда она задет ему подобные вопросы, то замирает с тряпкой на перевес. Он закидывает ее таким объемом информации, что девушку буквально переклинивает. Она смотрит в одно место, и можно даже вообразить, как его слова входят ей в одно ухо. Через другое не выходят, конечно, она же спрашивает, чтобы узнать, а не просто сделать вид, что ей интересно. В этом была Сирша — в таких ситуациях она всегда говорила правду. Маг говорит осторожно, подбирая каждое слово, но девушка не замечает — он старается избежать моментов, где мог бы хотя бы относительно раскрыться. Кажется, его рассказы про Тень и духов ее устраивают — про то, что он видел в относительно недавнем прошлом, про то, как устроен этот мир. Девушка кидает тряпку на пол и спрыгивает со стремянки. Над головой небо посерело. Неужели сумерки?       Ротонда сверкала. Все помещение было буквально вылизано. И без магии. Идеально чистые стены, пол, даже куски оставшейся мебели. Девушка скидывает все добро в ведро, закидывает его на плечо и покидает помещение.       — Вы только что воспользовались тестовой версией Сирши в режиме уборки! Чтобы приобрести полную версию, необходимо оплатить месяц пользования. Пока!       Она хлопает дверью, закрывая ее и наваливаясь спиной. Дурная и безумная девица. Жутко болели руки и спина от резкого желания засунуть нос во все углы и вычистить пыль. Девушка ставит ведро в сторону и присаживается на одну из балок, ощущая, как мышцы расслабляются, и ей хочется безумно спать. Шаги.       — Сирша, завтра утром прибудет мастер по поводу рояля. Не могла бы ты его сама встретить и все рассказать? Вам будет проще друг с другом объясниться, — Жозефина говорит будто в вакууме. Девушка кивает. — Ты устала? У нас сегодня вечером что-то вроде частной… вечеринки. Все приглашены. Заходи в бар к десяти.       Снова безмолвно кивает. Кажется, Жозефина принимает это на свой счет и уходит. А Сирша, посидев без движения около четверти часа, собирает раскиданное из ведра добро и доходит до спальни. Ей хочется взбунтоваться по поводу лестницы, потому что если она сюда придет пьяная или усталая, то просто не доползет до кровати. Какое опрометчивое решение — с лестницами она совсем не дружит. Вздохнув и набычившись, словно встретила старого врага, девушка поднялась наверх и бросила ведро с грохотом в угол. Огромная кровать, закрытые двери на балкон, тумбочки, ковры. Тут, конечно, убрались, но поверхностно — девушка проводит пальцем по каркасу кровати и находит тонкий слой пыли. Отвратительно.       Просыпается она в двенадцать часов от того, что кто-то долбится в двери ее комнаты.