Эскель

      Опустившись рядом с нею на колени, Сири с нежностью провела кончиками пальцев по её молочно белой коже, вонзаясь острыми пальцами в шею. Она словно жемчужина сияла в лунном свете. Под ногтями осталось неясное тепло, но жизнь уже покинула это прекрасное и невинное тело. Глаза невидяще смотрели куда-то в пустоту, и по ним отблесками переливались лучи восходящего солнца. Ярко-рыжие волосы в крови колыхались на ветру, словно пламя костра. Приоткрытый рот мертвенно-синих губ и острые, бумажные черты лица. Холодная, как мрамор. Впалые скулы почти черные, а синяки под глазами совсем глубокие. Кровь засохла, неравномерной черно-синей коркой покрывая лицо и шею. Сирша, возвышающаяся над холодным телом казалась птицей-падальщиком, со своим лихорадочным, больным блеском глаз. На её лице отблески паники и страх. С другой стороны изрезанной шеи торчит стрела: тонкая, умело выстроганная из дуба и без стального наконечника. Деревце плотное, вместо перьев у конца небольшие узоры. Сирша морщится. И вынимает стрелу из мягкой плоти без усердия.       — Тело старое. Неделя, не меньше, — говорит слова негромко Кассандре. — Они здесь.       На лбу прекрасной девушки вырезан рвано ножом крест. Женщина-воин раздраженно морщится. Знак халедов. Рыжая, возможно, их предала — она была кухаркой. Молодой и свежей, словно первые бутоны листьев ранней весной. Они убили её и беспощадно кинули под нос Инквизиции — мы здесь, а вы нас не видите, глупцы.       Солас покидает место убийства под испуганные вздохи зевак. Он видит холодные глаза в толпе сразу — девчонка стоит напротив него в легком простого покроя платье бежевого цвета и не шелохнется. Рука дрожит, сжимая стрелу. Острые морщины от хитрой улыбки на его усталом лице выдают какую-то непривычную гуманность ко всему живому. Сирша отдает стрелу подошедшему солдату. Она кроткая, послушная и совершенно бесконфликтная в присутствии Кассандры.       Сирша — куда более темная лошадка, чем Солас.       Удивительно, что обычно она задает тон их разговору — насмешливый и едкий; и он случайно ловит её волну каждый раз, даже если настроен на совсем другой разговор.       Она принимает полотенце, вытирает руки, возвращает его и подходит к эльфу. Лицо озадаченное, испуганное, одновременно раздраженное. Не хотела верить — так, не хотела. Знать не хотела, — что они под носом, вот-вот пальцами за рукав схватить можно, — а не схватишь. Кассандра громогласно приказывает всем вернуться в замок, а оставшиеся берут тело девчонки подмышки и уносят на носилках. Прямо во дворе замка. С халедским знаком и яркими безумными глазами.       Кто? Кто из вас?! Сирша сглатывает вязкую слюну и вскидывает голову. Солас зол.       В его жизни было не так много случайных людей, которые могли его разговорить. Заставить сказать. Солас такой, закрытый. Интроверт, пишут в учебниках. Верхушка айсберга, дрейфующая в холодном, вымораживающем океане. Нырять, чтобы увидеть чуть больше настоящего его, нужно глубоко, и это не то чтобы приятно. И не то чтобы необходимо — он сам запрещает.       А Сирша каждый раз ковыряет его пальцами — и не сколько его, а сколько его душевный баланс.       Как в зоопарке, и она здесь — главный экземпляр в золотой клетке.       Солас всегда любил наблюдать за людьми. Как они — такие разные, такие странные, такие среднестатистические — проживают кусочек жизни на его глазах. Они сгинут, как пыль, рано или поздно, но смотреть, как они живут, ему доставляло удовольствие. Как ссорятся и мирятся, как любят, как грустят, как смеются. Как меняются дамы на лицах, появляются иноземцы, изменяется общий шум голосов, разбавленный чужой речью…       Но Солас никогда не любил взаимодействовать с людьми. Особенно с Сиршей — норов девицы его отпугивал, душил, а тайны, которые она тянула из других и собирала в свою корзинку достижений, пробуждали в нем какой-то особый голод.       Лес говорит. Не с ним. С ней. Бежевое платье до колена дрожит на ветру. Солас замечает, что оно складками свисает с её тела.       Относительно тихо. Относительно безопасно.       Сирша знает, что это — обман, и поэтому, прислушавшись, различает пиликанье далеких сверчков, шорох беспокойных крон деревьев, городскую суматоху дней где-то далеко, за полосой леса: все то, что было сокрыто, но теперь лежит на поверхности и заставляет усмехнуться пустоте. Теперь она та, кто сумела почувствовать и окунуться в боль физическую, а не моральную, как это обычно бывает и глотнуть немного этой тьмы, которая стягивает мерзкими щупальцами тело. Пальцы вздрагивают уже привычно и почти не пугающе: Сири сумела смириться с самой собой, с гордостью и эгоцентризмом, но, даже держа целый мир в плену своих страхов, иногда что-то в груди противно щемит. Она дышит тяжко и с надрывом, как будто пробежала не один километр в битве за собственную жизнь. Ее грудь резко поднимается и опускается, она дышит через приоткрытые влажные губы и замирает, упираясь взглядом в плотное серое небо. Ей не сразу дается понять, что дождь со снегом закончился. Что по лицу не стекают капли бесконечной, холодной воды и трава уже не такая скользкая, покрытая полупрозрачным снегом и грязью. Тонкие волоски липнут к лицу. Сири чувствует их даже на искусанных губах. Она бы многое, наверное, отдала, чтобы полежать на траве лицом к дождю как можно больше — она бы отдала половину прожитых лет, чтобы насладиться еще несколькими минутами этого ненастоящего покоя.       Где-то рядом бесшумно дышит Солас, и Сири почти что задерживает дыхание сама, вслушиваясь в ритм и рваные вздохи за спиной. Ветер протяжно стонет между деревьев. Солдаты уходят. Кассандра тоже. Она теряется в своих мыслях в голове. Словах, с трудом склеенных. Она тонет, сладко закрывая глаза, и уже готова заснуть, чувствуя бесконечное тепло. Боль словно испаряется, утекает, будто капли воды.       Снова начинается дождь со снегом. Он хоронит рыжую предательницу и оплакивает её прекрасное лицо. Холод пробивает кости. Волосы сосульками прилипают к лицу, капли текут по щекам — Сирша проводит ладонью по глазам, размазывая макияж и спешит укрыться в пабе. Тут жарко, в самый раз для холодной погоды — глинтвейн горячий, а голоса громкие. Гомон голосов, крики, стук стальных кружек по деревянным столам, пылкие споры — ей этого не хочется. Она бы с радостью поспорила с Варриком про то, каким был великий философ их времени в молодости, но перед этим обязательно бы пошутила про то, что пиво пенится на его рыжих усах, — а ей не хочется и рта раскрывать. Ей страшно. Мурашки идут по коже, стоит сесть за стол. Кто? Может быть, девушка-официантка с необъятным декольте или крикливые солдаты с пятнами пота на рубашках? Кто? Кто-кто-кто? Девушка щурится, стараясь рассмотреть на рукавах каждого кровь, но ничего не находит. Глупости.       В этом блеклом, теплом свете её душит паранойя.       Она не может и сделать глотка свежего мяса или выпить ароматное вино. Подносит к губам и ставит обратно. Сейчас вот-вот вырвет — так продолжалось уже несколько дней. Слабость гнула нутро, но заставить себя не получалось. Её лицо заострилось, а вес уменьшился. Она вдруг поняла, что в талии брюки ей велики, и требуется ремень. Ставит бокал на место, бросает деньги и уходит, пряча свой ужас под снегом и дождем. Устала. Кажется, окончательно. Она ела только в медвежьей шкуре и, кажется, зверела.       В библиотеке тишина. Крикни и услышишь свой голос: протяжный и сладкий. Сирша садится за стол напротив перил, через которые перегнись — и увидишь ротонду. В руках листы первой попавшейся книги. Листает бездумно, смотря на неразборчивый почерк, и ставит обратно. Запах библиотеки усыпляет, успокаивает — она чувствует, что мысли проясняются, а руки не дрожат, касаясь кожаных корешков. Спертый запах приносит ей истинное наслаждение. Скинутый на пол плащ оставляет на каменном полу темную лужу. Девушка старается как можно тише подойти к перилам балкона и осторожно наклоняется вперед, представляя себя наемником или шпионом, которых, как ей казалось, было как пчел в улье. Метра четыре, не больше.       Солас либо её не замечает, либо делает вид, что не замечает. От чего-то она была уверена во втором, и дурацкое детское желание совершить меткий плевок ему в голову накрыло с головой. Сирша даже начала собирать языком слюну и состроила губы дудочкой для смачного плевка, когда эльф вскинул голову и, подняв брови, на нее требовательно уставился.       — Ты что, пыталась плюнуть в меня? — в его голосе яростное возмущение — Сири быстро сглатывает и отрицательно качает головой. Он ей не верит. Как всегда.       — Ой, да ладно, как будто ты в юности не пакостил. К тому же вряд ли бы я попала, хочешь проверим? — Однако он ее энтузиазма не испытывает, неодобрительно закатывает глаза. Сирше с такой тяжестью и фальшью даются эти слова, что ей самой противно. — Что это у тебя, карты на столе? Хочешь сыграть?       Она устала.       Легко перегибается через перила, стараясь рассмотреть колоду на столе. Ярко-синяя рубашка и немного износившиеся края — то, что нужно. Солас не успевает ответить, как девчонка быстро и ловко перемахивает своим телом через перила и, согнув ноги, с хлопком приземляется на пол. Выпрямляется, отряхивает ладони.       — Для чего нужна лестница, позволь спросить?! — срывается Солас. Он понимает, что девица его довела своим поведением и что он уподобляется ей — старается остыть, но не может.       Как только Поттс сдал свой пост в листке её учителей, на место пришла зрелого возраста долийка с изрезанным валласлином лицом — она учила девушку быстро и легко перемещаться, используя препятствия как трамплины. Взобраться на дерево и еще полмили скакать в нужном направлении по веткам, стреляя в птиц и собирая мертвые тела — такими были изнуряющие тренировки. За каждую сломанную ветку и упавший лист — еще полмили. По крышам, по стенам, как паук — цепкий и быстрый, незаметный и дикий. Сирша, словно губка, впитывала в себя знания и умения.       — Лестница для красоты. Декор, что только не придумают эти аристократы. Ну-ка, давай. — Девушка заправляет влажные локоны волос за уши.       Впервые — при нем.       Солас проходит холодным языком по сухим, обветренным губам, стараясь сдержать свой взгляд, — но не может, как глупый юнец. Его душит холодными тисками интерес, и взгляд жадно скользит вверх от смуглой шеи. У нее красивые уши. И это не просто затуманенный разум — это факт. Женщины в Арлатане тысячелетия назад искали врачей, чтобы искусственно уменьшить размер острых и длинных, словно ножи, ушей. У Сири они такие, о каких мечтали женщины минувшего времени — едва ли больше человеческих, с тонким острым концом, через который было видно рубиновый свет ламп. Она не замечает. Поднимает со стола колоду, словно фокусник и поворачивается другой стороной.       Соласу мерзко, противно и стыдно — кажется, эти чувства всё ещё не забыты.       Ему интересно знать, что рвало её изнутри, когда заточенные до блеска ножницы резали податливую плоть. Кровь прозрачная стекает по краям раковины, шелестит кусок кожи, ничком падая под шум воды из крана.       Она плюхается на диван, по-царски вытягивая ноги. В её руках карты оживают, танцуют — легко их тасует, зависнув и уставившись в стену. Думает — вряд ли рассматривает рисунок. Что у неё в голове? — он, если честно, не понимает. Дурная девица, непредсказуемая, халатная, но при этом горячая, как само пламя — коснись, обожжешься. Вздыхает.       — Откуда у тебя карты? Ты вряд ли любитель азартных игр. Шахматы. Тебе, наверное, нравятся шахматы?       — Да. Карты забыл Варрик, когда приносил бумаги.       — То-то рубашка у них знакомая.       Они играют — медленно, не спеша, наслаждаясь моментом, оттягивая губами, пытаясь почувствовать вкус. Сирша задумчива, Солас заметил, что с самого начала её слова — лишь фальш. Не искренняя — не такая, как обычно. Все её дерзкие слова обычно настоящие, прямиком из головы, словно тесто ароматное из печки. Сейчас — холодная, наигранная, улыбается по шаблону. Обыгрывает легко, и эльф ощущает вкус приближающегося краха.       — Так на что мы играем? — хитро спрашивает, кидая взгляд исподлобья — улыбка у нее незаметная, игривая. Ищет как бы развлечься, избавиться от камня в голове — словно хаотичная россыпь опухолей в мозгу. Мысли давят. — Как на счет... раздевания? Волосатую грудь Варрика я уже видела. — Она выкладывает карты одну за одной.       — Тебе что, пятнадцать лет?       — Пятнадцать плюс семь. Но спасибо, что заметил.       Двадцать два. Ей — двадцать два года. Он пытается вспомнить, знал ли её возраст до этого. Кажется, да. Не придавал этому значения. Полупрозрачная цифра. А сейчас — живая, осязаемая.       — Так, я серьезно. Солас, ты вот-вот продуешь. Лучше расскажи мне про красивых женщин-духов из Тени, ничего не скрывая.       — Сирша!..       — Ну и кому из нас теперь пятнадцать лет?       Хохочет от души, взгляда не поднимая — ей смешно. Довольная разворотом своего веера, действительно умело его обходит. Солас хмурится, стараясь подсчитать ответ. Что ей ответить? Все это — весь порядок из диалога, лишь игра. Он улыбается — легко и просто. Она вдруг для него — полупрозрачное облачко. Неуловимое, неосязаемое. Она такая... эфемерная. Мимолетная. Ненастоящая, но при этом до боли в зубах реальная.       — Пятнадцать на два.       — Так как, говоришь, динозавры выглядели?       Она продолжает негромко смеется, когда карты уходят из ее рук на стол и Солас вдруг осознает, что действительно проиграл. Ему даже не обидно — нет, ему интересно. Он назвал цифру, исходя из лет до сна и после. Двадцать девять. Ему было двадцать девять. Год в скитаниях был полупрозрачным — он его почти не помнил.       — Знаешь, давай начнем с этой подвески. — Она терпеливо ждет, пока он её снимет и со стуком положит на стол. — Волчья челюсть? Мне казалось, это это кошачья лопатка. Знаешь, я безумно невнимательная. Тебя что-то связывает с волками?       — Немногое. — Он пытается уследить за её картами.       — Тебе они нравятся? Хм, знаешь, вряд ли. Ну, я люблю собак, но это совершенно не значит, что я буду носить собачью челюсть на груди. Если бы ты любил волков, то не носил бы это. Значит, это не любовь. Может быть, восхищение, почитание. Не любовь — точно.... Эй!       Солас улыбается, перехватывая её запястье и встряхивая руку — из рукава высыпаются три бубновых карты. Задумалась при нем. Нет, она не могла недооценить его. Что угодно, но не этого. Всегда видела в нем противника — он по глазам видел. Она верила ему. Оттого и ушла глубоко в себя, забыв про то, что движения стали острее, а карты тяжелее. Улыбается в ответ. Глаза горят. Пальцы у нее сухие и горячие.       — Ну, никто не говорил, что я играю честно.       — Как и я.       Он легко достает карты из своего рукава. Кажется, она готова вот-вот расхохотаться. Но слишком устала.       — Ты истощала.       — Это что, комплимент типа: вау, ты похудела, ничего себе?       — Нет. Ты истощала.       — А вот это сейчас обидно было.       Раскидывает карты. Солас вдруг чувствует, как ему самому безумно легко — и спина его больше не такая прямая. Девушка поправляет выбившиеся волосы и начинает атаку — быстро и беспощадно давит его замысловатыми ходами. В её голове тяжелый мыслительный процесс — и думает она уж точно не о картах. Открывает рот, словно рыба, выброшенная на берег. Закрывает. Что-то хочет сказать, но боится.       — Что ты думаешь? — говорит осторожно, шепотом.       — По поводу?       — По поводу всего, Солас. По поводу этой чокнутой бабки и девчонки в лесу. По поводу того, что Инквизиция сейчас как в болоте и её вот-вот засосёт. Жозефина разрывается, стараясь обустроить наш визит к Зейе, а Лелиана бьется с непроходимостью и тупостью некоторых завербованных дураков. Я совершенно не знаю, что будет завтра.       Вот она — сидит перед ним. Кожа мягкая, слова тихие. Во всем здании, кажется, никого нет — все пьют в баре. Схвати кинжал и вонзи его в податливую глотку по рукоять. Никто и не заметит. Солас оглядывается в поисках... чего?       — Туника.       — Что?       — Снимай тунику, — однако в её голосе нету особо интереса. Говорит вяло, устало, синяки под глазами чернеют. Собирает карты, снова их мешая. Солас улыбается уголками губ — без туники ему холодно. По плечам идет мороз — это мороз её на удивление равнодушного взгляда. Она видит острые ключицы, бедренные косточки, впалый живот, шрамы. Кожа бледная. Тощий он какой-то, но крепко сбитый, жилистый. На плечах и шее — веснушки.       — Полагаю, отступническая жизнь дает некоторые преимущества.       — Может быть.       Игра за игрой. Когда на Соласе остаются одни брюки, наконец, не веря своим глазам, Сирша проигрывает. Надо же, продула. А может быть, просто поддалась. В рукавах он точно ничего не прятал — бледные цепкие руки, увитые змеями вен держали карты, но уж точно не прятали их под кожей. Бежевое платье под пояс. Тонкая шаль. Сапоги.       — Чулки.       Солас давится своими словами. Язык работает быстрее мозга, кипятит глотку. Какого черта он вообще ведется на её провокации? Нужно это остановить. Он сглатывает — кадык медленно скользит под кожей.       Сирша удивленно приподнимает брови.       — Надеюсь, ты не будешь их перед зеркалом примерять? Уверена, они тебе бы пошли.       Эльф фыркает. Отворачивается, делая вид, что заинтересован в тасовке карт. Девчонка скидывает сапоги и легко одной рукой скользит под юбкой платья, отцепляя крючки чулок. Стягивает полупрозрачную телесного цвета ткань с резинкой у основания. Складывает на подлокотник дивана. Ей весело. Надевает сапоги обратно — Солас вдруг наклоняется за выскользнувшей картой, касаясь острой коленки.       Века, кажется, минули с тех пор, когда кто-то его касался. Или он кого-то — уже запутался.       Они молча продолжают игру, постукивая пальцами то по поверхности стола, то по обивке дивана. Девушка спрашивает разрешения на сигарету, и он сдается — кивает, покривив лицом, и следит за тем, как она закуривает, осыпая пепел на импровизированную из бумаги пепельницу. Сгорит же.       Выдыхает. Запах колет Соласу глаза.       Она тушит сигарету и бросает эльфа в одиночестве сразу же, как только грохает дверь. Солдат запыхался, лицо взмылено, глаза напуганы, дышит тяжело. Сирша встает из-за стола, рассыпая карты.       — Инквизитор! Срочно! У входа в двери юноша по имени Рихтер требует аудиенции!       Она уходит из ротонды, не оборачиваясь.       Чулки остаются на подлокотнике кресла.