Эскель

      — Из неё нужно сделать человека.       — А разве она уже не человек? Всего два месяца прошло, а она глотает знания с такой страстью, какую я не видел давно. Учится. Не боится ошибок. Она в меру жестока, хотя, стоит признать, дурная какая-то. Ты не находила в её комнате наркотиков?       Сначала цвета — рваные и размазанные, граней не видно, они горькие на вкус и губы вянут. Потом люди — унылые, совершенно не красочные, ненастоящие. Так она видит мир — болтливая и безупречно-приторная, как грёбанный пунш на столе. Полоса её многогранности — безвкусная, а слова — едкие, словно капли щелочи на столе. Вверх от них подымается дым — от её слов. Кассандра сжимает стакан крепко, белеют пальцы, спирает дыхание. Сирша проходит мимо с самым безучастным видом, будто и не слышала их разговора. Кажется, действительно не слышала. Спину держит ровно, не горбится. Выпивает залпом ароматное вино, бросает кружку и уходит, морщась. Плачет. Дурная она. Варрик прав.       — Не в наркотиках дело. Она просто одна. От одиночества люди сходят с ума.       — Она, думаешь, тоже?       — Не думаю. Знаю.       Потому что они похожи. Потому что какая бы семья за тобой не была — она твоя часть, твоя душа, твоя поддержка и жизнь. Кассандра осторожно делает глоток. Инквизитор... плохая это была идея. Бесполезная. Они сломают ее. Напополам — в лучшем случае. Захрустят её кости, разломится тело. Она будет долго кричать, пока не усохнет от боли и гнилья внутри себя. Им правда жаль.       Или, может быть, по крайней мере, только ей. Леллиана была непреклонна. Тогда.       Ты стала нашей пешкой, потому что силы характера и нутра твоего столько, что Тедас сметёт. Медведица. Амбициозная. Характерная. Пока что — несгибаемая, словно стальной стержень, но все со временем ломается. Ловкая, хитрая, легкообучаемая, но благословения солдат не заслужила — они это знают, она тоже. Пешка — красиво раскрашенная, умелая и... такая. У них не было выбора, кроме как заставить её измениться — и не дать миллионам по-собачьи сдохнуть.       Она благородная, только не знает об этом. Кассандра повторяет её дурацкую привычку — ковыряет покрытие стола.       — Девчонка сама согласилась.       — Мы её сломаем.       — Что тебе дороже — Тедас в сохранности, или малолетняя девка, которая проживёт короткую, но счастливую жизнь?       Варрик замолкает. Кассандра тоже — свои собственные слова жгут язык. Она восстановит правление, будет их игрушкой — собственной инквизиторской игрушкой, которую они порвут на части. О героях забывают. Всегда. О ней тоже забудут. Умрёт — в лучшем случае. В худшем — доживет одинокие года убитая и сломанная.       — Нам нужен опытный руководитель. Сильный. Не она — ей только можно руководить.       — Это лучше, — Леллиана садится, неслышно отодвигая стул, — Мы делаем все её руками. Наши ошибки будут её ошибками. Поставим Эскеля на место — она поставит. Девчонка сильный анимаг — первый анимаг, который пересек порог Инквизиции. Они хотят её себе, потому что она — не крыса и не кролик, а медведь. Но она — с нами, пойдет против них. Установим порядок и снимем её с трона, отправим восвояси. Всё будет прекрасно.       Между ними тягучая, словно патока, тишина. Леллиана думала, что всё будет так, как хотят они, — но не думала, что всё полетит к чертовой матери. А всё полетит.       Она ошибается. И эти ошибки — не Сирши, а её — Леллианы.       — Мне пришли сведения от шпионов. Местоположение убежища, про которое говорил ворон...       — Ненастоящее? На виселицу.       — Нет. Оно действительно там есть. Сейчас идет зачистка.       Кажется, духота бара душит. Леллиана встает, уходит, Кассандра не двигается. Ей хочется сделать хоть что-то, но политика, она такая — глупая, зазорная, беспощадная. Стол пустеет. Последним уходит Варрик, роняя кружку с пивом. Ей становится стыдно.       Странно, как Сирша помнит момент, когда она перестала быть разумной и рассудительной. Момент, когда жизнь вдруг оказалась чуть сложнее, чуть страннее, чуть несправедливее, чем ей всегда казалось. Сирша помнит это чувство облегчения, когда беды остаются позади, и ты — уже не ты. Иной человек — свободный и, кажется, резвый. Первая дружба — настоящая, разорванная, болючая сейчас, то тогда трепетная и теплая. Первые отношения — без особых сомнений, метаний, хочу-не-хочу и мучительных размышлений о статистической вероятности будущего. Она думает о том, что... О том, что Рейес никогда не уйдет из её головы просто так. Она помнит все до таких деталей, что самой тошно. Рейес знает, что Сирша не очень любит целоваться. У нее не замирает сердце, не перехватывает дыхание, ее не уносит в мир сладкой неги. Она целуется, потому что поцелуй для нее часть чего-то большего. Как первый шажок в выбранном направлении. Он знает это. Она тоже. Потому что он — настоящий, живой, где-то в её прошлой жизни и отпускать его не хочется.       Сирша зашла в ротонду, пытаясь оттереть винное пятно на рукаве бежевого платья. Смотрит по сторонам осторожно — Соласа нет на месте. Что же, может быть, это к лучшему. Девушка обходит всё помещение, в который раз замечая, что манера писать стены здесь и в музыкальной комнате, которая, кажется, покрылась пылью — одна и та же. Улыбается, трогая сухую краску. Что же, так и быть.       — Я тут слушок подловил, якобы ты с отступником в дружбу играешь.       Она открыла ящик Пандоры. Нет. Она позволила ему открыться.       Вздрагивает. Рихтер — такой свежий, умытый, довольный.       Они такие, эти ящики. Слишком маленькие для всего, что складывают внутрь – маленькие для всей боли, для всех страхов, для бездны отчаяния и ненависти. У них тоненькие, хлипкие крышки, и они открываются; открываются, когда никто этого не ждет.       Крышка её ящика когда-нибудь не выдержит.       Она почти собралась, чтобы с новыми силами идти дальше.       Но нет, Рихтер откуда-то знает, как снова ее …       — Я искал тебя, — говорит он.       … разобрать.       Чертов неудачник. Она разворачивается к нему всем лицом, разглядывая масляные перья у краев длинной накидки. Он такой — вороноподобный. Для нее каждое решение — война, бой, где она проливает кровь. Реальность — острая, как лезвие шпаги. Сирша стоит недвижима.       — Когда начнем наши уроки? Хочешь — прямо сейчас?       — Создается впечатление, что из твоих уст даже "привет" звучит двусмысленно.       — Привет.       Он такой... Такой!       — Может быть, все таки расскажешь, что такого ты натворил, что халедам нужна твоя башка? — она присаживается на кресло, где Солас любит пить чай. Поворачивается к столу спинкой, смотря в лицо остроухого мальчишки. Надо же. Его кожа — серая. Только сейчас заметила. А конопушки — рябые, резкие. Он живой.       — Открыл свой собственный ящик Пандоры.       — А если честно?       — А если честно, то я оказался просто не готов к тому, что им требовалось от меня.       — Похоть?       — Именно, но дело не в этом.       Итак, она узнала грех, который должен был олицетворять этот мальчишка, за мгновение до того, как вся его кровь растает в воздухе. Мальчишка осторожный, невесомый, ненастоящий — в его глазах страсть и, наверное, он прекрасный любовник, но много скрывает. Уголки губ опущены вниз, глаза серые. Она не сразу понимает, что это за запах — это запах страха. Не только в ней он живет. Грудь у него вздымается часто, а перышки дрожат от дыхания. Сколько ему лет вообще? Сколько он пережил?       Сирша вскакивает с места.       Солдаты стоят на входе, только сейчас заметила.       — Так в чем же?       — В том, что я слабый, Сирша! — рыкает он, вдруг проявив невиданную дерзость — прямо как она. Злит любая вещь, все, что угодно! — она чувствует этот чертов животный магнит, который чувствует каждый день в Джиране.       Она вдруг видит его. Вскидывает руку, потирая веки устало и избито — в нем все так же беспомощная мощь и ей его жалко — как могло бы быть жалко собачку или кошечку, но уж точно не мужчину, который признается в своей слабости. Юный, горячий, улыбчивый — сейчас он серый и усталый. Блеклый, и жизнь вытекает из него медленными струями.       — Когда они заперли беременных женщин у нас я... всех выпустил. Не выдержал — этого достаточно? Они перерезали всю мою семью, хотя обещали им неприкосновенность... осталась сестра. У вас. И я совершил самый необдуманный поступок в свой жизни. Сюда притащился.       Значит, беженки сейчас скитаются в лесах в поисках дома. Она кидает на него хмурый взгляд.       — Не знаю. Я выпустил их. Всего было семнадцать. Куда они пошли — не знаю. Может быть, ищут помощи в деревнях, а может быть их нашли. Это не меняет того факта, что с меня уже который раз пытаются содрать шкуру. Я пришел сюда не как враг, Сирша.       — Скоро сумерки. Пошли. Научишь меня.       Он улыбается, — но не искренне. Она не знает, что за золотые горы обещали халеды ему за работу, но ей и не важно — она видит вдруг перед собой прекрасного юношу с острыми ушами и шрамами на шее. Замирает. Хватает его за воротник и тянет вниз — юноша противится, издает крякающий звук, пытаясь схватить женщину за руку, солдаты вскидывают пистолеты. Он сдается. Девушка расстегивает его воротник.       — М, тебе так нравится моя шея? Хочешь, она будет твоей?       Все еще переводит их разговор в шуточную манеру, но она не поддается. У него длинная, гусиная шея в веснушках, серая кожа, но — она видит тонкую черную полоску от которой во все стороны расползлись красные, синие и желтые пятна. Кто-то пытался задушить его леской — кожа почти зажила, но синяки остались. Она вдруг отпускает его воротник, приказывает солдатам отвести мальчишку в сады и уходит, испуганно прижимая ладонь к груди.       Кто ты?       Его постигло жестокое наказание. Сирша вспомнила про древние пытки, связанные с удушьем — леска на горле обматывалась дважды и за нее то опускали, то поднимали из воды. Когда опускали, цепи на ногах не позволяли всплыть. Она хочет спросить его, посмотреть на лодыжки. Она не знала... не хотела знать.       В комнате её душит осознание того, что все не так просто.       Меняет одежду на медвежьи меха и, словно тонконогий кузнечик, скользит по крышам, прибывая в сад и прячась между зарослей. Солдаты стоят позади юноши, который жадно дышит цветочным воздухом, вскинув голову. Руки держат за спиной. Она просит отпустить.       — Во всей красе, как обычно. И чему же научить тебя? — он улыбается, поправляя свою накидку.       — Всему, что ты умеешь.       Он долго пытается разобраться с её обращениями — в итоге говорит, что ей будет сложнее, чем ему. Ворон в разы меньше человеческого тела и энергии нужно совсем немного, чтобы принять другую форму. Но вот с медведем все иначе. Он в разы больше. Девушка слушает, садясь с ним следом на траву. Не сбиваясь, словно выученный текст, он рассказывает, что есть полупревращения — способность анимагов скоплять энергию в определенном участке тела, чтобы обратиться лишь на какую-то часть. Кажется, Солас говорил об этом — она не помнит.       Ей вдруг становится тошно. Она никогда не спрашивала, анимаг ли Солас и вообще... оне не спрашивала! Никогда! Не просила обернуться и... сердце бьется быстро, а жар приливает к щекам. Почему... она перестает понимать. Если он анимаг, то... то что? Он же... эльф. Чистокровный, кажется. И эти его расистские замашки.       Он бы не стал Инквизитором — им бы не смогли манипулировать так просто.       Она все понимает, но не до конца.       Девушка вздрагивает, когда свист крыльев разрезает тишину, возникшую в диалоге и чувствует с опасением, что мальчишка сейчас улетит, но нет — он легко взмывает вверх и присаживается ей на плечо, словно покорный слуга.       — Пошли тогда. В ротонду, мой милый, черный ворон.       Она отворяет дверь легко, входит, словно движимая уверенностью, хотя её и нет — лишь невесомая поддержка в виде ворона, колупающего лапой свой клюв.       Глупая. Не догадалась раньше. Или просто не хотела догадываться?       — Ты сновидец или анимаг?       — Одно другому не мешает.       Солас сидит на стуле, попивая чай — девушка хочет выхватить кружку из его цепких пальцев и вылить ему на голову!       В древние времена все боги в эльфийском пантеоне являлись анимагами — она вспоминает его слова. Переносит вес с одной ноги на другую, кусает губы. Клацает клювом Рихтер, недоволен — на него ей становится всё равно.       — Почему ты не сказал?       — Ты не спрашивала, — равнодушно делает глоток обжигающего чая. Сирша злится на такое отношение.       — Да Солас, мать твою! — вскрикивает, как внутри всё распаляется — взрывается, ломается, так привычно уже стало все это.       Глупая. Она не должна кричать, бить и драться — тут уж ничей вины нету. Да, чувствует себя неловко и глупо, горит от странных эмоций — ей страшно.       — Почему... как?       — Инквизицию должен был возглавить анимаг, чтобы Эскель чувствовал соперничество и анимаги, любые, остальные, переходили к Инквизиции. Я бы не стал Инквизитором. Договорился с Кассандрой, что буду учить любого, кто придет на это место. Оказалась ты.       Он словно по щеке её бьет своими словами.       Не отрицает. Соласу тоже страшно. Она надоела ему своими выкрутасами — особенно, когда копает глубже нужного.       — Глупая.       И еще раз, с размаху.       — В одной степени — безнадежно-бесполезная. В другой — способная учиться и весьма талантливая, но этого никогда не достаточно.       Она чувствует, что её щеки горят. Рихтер слетает с её плеча, присаживаясь на стол. Она, кажется, сейчас его ударит — воздух искрится, такой тяжелый, словно их сковали кандалами и лишили воздуха — жарко. Она хватается за свое горло.       И уходит.       Словно её прогнали.       Ворон срывается со стола, легким взмахом садясь ей на плечо.       На плечо он сядет ей еще не раз, смотря на испуганные глаза поверженных врагов и восхищение тех, чьи жизни удалось сохранить.       Он — ворон.