Эскель

      Сирша убила слишком много себя.       Напиться — самое банальное и заезженное решение за последние две недели. Но напиться — это то, что она сделала и что ей не следовало бы делать. Зубы скрипят от безостановочной проспиртовки, но — не сегодня. Рваные вздохи. Её губы потрескались и изжевались, кровь засохла в уголках и пеплом остаётся на краях кружки. Девушка медленно поворачивается, держа голову опущенной и старается не слушать и не слышать. Слёзы не падают на деревянную поверхность стола — там уже размытое солёное пятно, и его не оттереть, но сейчас она не плачет. Её ногти скребут кожаную обивку стула, оставляют белые полосы и ломаются с треском, как только она начинает давить на натянутую кожу сильнее. Глаза болят — веки жжет, словно её лицо хорошенько выполоскали в щелочи.       Закат, беспокойно громыхая, выжигает ей внутренности.       Сирша не смотрит на солдат, обходящих её стол. Солас пришел через три дня и, надменно вытягивая шею, сказал, что жалеть себя — самое бесполезное и глупое занятие в этой ситуации. Сирша тогда подняла на него зареванное лицо, посмотрела немного, опустила обратно и сделала еще один глоток, всем своим видом показывая, что с места она не сдвинется. Слёзы выжигали её щеки, словно кислота. Это становилось невыносимым. Девушка всхлипывает и просит принести еще чего-нибудь как можно покрепче.       Крышка её собственного ящика Пандоры взорвалась — разлетелась на кусочки.       Единственный, кому она была благодарна сидел на её плече, колупая перья клювом и молчал. Не говорил, что хорошо, а что плохо, не указывал, что делать и что не делать. Зейе она видела всего один раз за прошедшие две недели и не то, чтобы не могла его понять. Сейчас понимала.       Сирша закрывает лицо руками.       Ей плохо. В носу — запах крови.       Падение тела. Падение тела. Смерть человека от руки человека. Кровь на собственных руках и ничего внутри, как будто так и должно было быть.       В этом мире все давно пошло не по плану.       Сирша хочет насладиться агонией и болью — горячей, жгучей, страстной. Почувствовать, как куски кожи наконец отходят от тела, освобождая остатки души. Оголяя выжженный до корня стержень. Но она может только сидеть за столом, вытянув ноги и жалеть себя. Солас сказал, что её заберут демоны — она не верила.       Сирша достает сигарету.       Она может кричать на себя в зеркало, бить его, разрывая кожу на руках в клочья, но перед людьми она — это пример для подражания. Сирша — это тонкая медовая прорезь улыбки на усталом лице, полоски солнечных морщин в уголках чайных глаз, тонкое чувство юмора и только одной ей привычный запах крови, солнца и пота. Но не сейчас. Сейчас она не Сирша — она тряпка, которой хорошенько вытерли всё уголки её дома.       Сирша курит дешевые сигареты.       Срок годности давно вышел.       Она больше не сидит верхом и не пишет письма братьям. Она стала отбросом не по своей воле.       Просто так вышло. И язык её, не привыкший находиться за зубами подлил масла в огонь. А отец, уставший от того, что его полукровная дочь отбилась от рук, просто выбросил её как мусор.       Ей больно. Но не так, как раньше.       Орет от этого, как зверь раненный, заливаясь слезами, прожигающими щеки. Орет до боли в глотке, до зуда под кожей, до боли во всем теле. Выгибаясь от собственного бессилия.       Бьющаяся в агонии и наслаждающаяся ей.       Временами Сирше кажется, что она не выдержит.       В общем-то, это преувеличение — все времена её сводятся к посиделкам в полной темноте на балконе и выкуривании сигарет.       Сирша никогда не любила одиночество. Сейчас оно ощущалось особенно остро. Она тушит сигарету об стол и чувствует, как все холодеет внутри, а горло — жжёт. Горячие слезы стягивают всё нутро.       Девушка продолжает сжимать плюшевую овечку на своих коленях. В руках — фотография. Там, где-то сбоку улыбчивая девочка-с-фиолетовыми-волосами, а на руках — ещё совсем юный и крохотный Франц, и шевелюра его кучерявая еще только мягкая детская лысина. Следующая фотография совсем новая — перед её отъездом. Франц улыбается и показывает ладошки вверх — такие маленькие, крохотные ладошки.       На поверхность падает падает слеза, разводя краску.       Фотография как фотография.       Просто… Кто же знал, что она окажется последней?       Её, словно щенка, оторвали от матери и выбросили на улицу. А там — выживай. Беги, потому что если не сможешь бежать, тебя достанут. Спасайся от острых клыков чужих псов и учись быть таким же — потому что иначе она не выживет. Упади пару раз лицом в сточную канаву, чтобы в третий раз суметь увернуться. Учись всему на своих ошибках, учись бежать голыми лапами по разбитому стеклу и не визжать, когда более сильные рвут тебе уши.       Сирша — клыкастый щенок, который нажился на чужой боли и уничтожении, и сейчас пытается восстановить карму. Но что-то настойчиво ломало и грызло, что-то зудело в затылке, что-то давило на грудь.       — Убирайся, — хрипит она, замечая светлую тунику напротив себя.       Ворон взмахивает крыльями, покидая помещение. Тварь.       — У нас нету времени еще две недели смотреть на то, как ты вливаешь в себя спиртное и придаешься ностальгии, — его голос спокоен и ровен — Сирша хочет выдрать ему глотку и закусить ей.       — Ты глухой? Убирайся.       — Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие, — он со скрипом отодвигает стул и присаживается напротив. Сирше кажется, что она на предпоследней стадии, — Нам нужно, чтобы с первого ты перешла на последнее в течение десяти минут.       — Отвали.       Отворачивает лицо, вонзаясь ногтями в ладони. Она почти собралась по кусочкам.       А он её — разобрал. Как и все, кто изучил её примитивные повадки.       Тоска выжигает её органы изнутри, выворачивает. Сирше хочется проблеваться, чтобы с мыслями и болью вышло всё то отчаяние. Сжимает ладонь на стакане. Наверное, будь он стеклянным — взорвался бы, разрезав её кожу. Но стакан-то гранёный и лишь холодит потные пальцы. Сирша шмыгает носом, ощущая, что глаза открывать не хочется.       Делает глоток. Алкоголь пропитал её нутро.       Выхода нет.       У неё дома нежно-голубые стены, увешанные трудом дедушки — сейчас картины лесных пейзажей орошены кровью. Брызги алой краски размазаны по стенам. Присохли к зелени лесов, кажется, навсегда, а может — мать их оттерла. Сирша делает глубокий вздох, чувствуя, как опухшие губы трясутся, дрожат исступленно. Протягивает свою ладонь, захватывая в капкан пальцев холодную, бледную, сухую руку эльфа — и сжимает до боли в суставах. Она не чувствует.       — Мозг — грифельная доска. Выпивка — тряпка для стирания.       — У тебя холодные руки.       — Я знаю.       Она думает о том, что, возможно, жизнь стала еще несправедливее, еще злее и эгоистичнее — по отношению к нему уж точно. Она думает, что осколки от лопнувшей крышки её собственного ящика Пандоры застряли где-то в глотке и не дают ей дышать. Просто она стала злее. Просто она стала холоднее. Просто она стала собой на одно мгновение — и, кажется, перестала жалеть. Стены в её доме все еще измазаны брызгами крови. Закрывает глаза.       Валяться в ногах у отца, вымаливая прощения...       Она знает, что поступила правильно.       ...вспоминает глаза матери.       Или не правильно.       Она узнала о том, что происходит в её доме через сутки после того, как Леллиана вернулась с разведки. Сирша постояла, выкурила сигарету, другую, и поехала домой, стараясь сохранять всё своё превосходство в одной лишь походке. Она снарядила лошадь, лихо прыгнула верхом и сорвалась с места, осыпав Дориана дорожной пылью.       —Сколько не прививай нам добродетели, грешного духа из нас не выкурить, — она шепчет это одними губами, наклоняясь вперед и касается пальцев Соласа, протянутых к ней, губами. Она шепчет молитву — он не сразу разбирает её сбивчивую речь.       У неё дома — хаос.       На руках — кровь.       В зубах — нож.       Когда она стучит в двери и дробью в окно выходит выстрел, то падает, прижимаясь к полу и жмурясь, чувствует, как на неё сыпется деревянная стружка. Через три минуты возни по двору и редких выстрелов приезжают солдаты, но это не помогает. Сирша злится, она помнит, что злится — и, кажется, дым из ушей валит. Они выламывают дверь, кто-то из военных ловит пулю в ногу, вскрикивает, а она — яростная, словно фурия, проходится заточенным лезвием ножа по горлу облаченного в тряпья мужчины с оружием. Горячая кровь бурлит, черными пятнами орошая картины и её лицо, но Сирша не останавливается — у неё в глотке грохочет сердце, душит, истязает.       Если бы тогда на месте Сирши был другой человек, все было бы легко. Вот глупая, — фыркнула бы она с голым презрением, глядя на её явные душевные страдания, — Это же очевидно, что стоит что-то делать.       Сирша, которая яростно вонзилась зубами в глотку истошно верещащего халеда сейчас растворяется где-то внутри, забирая все. Она самоуничтожается.       Какое отвратительное на вкус слово. Слишком мерзкое. Как кровь и мясо, застрявшее под дёснами.       Эй, Сирша, внутри тебя что-то надламывается, как ты это не слышишь? Ты слышишь только то, как затихает возня в комнате. Ты слышишь только то, как ступают две пары ног по земле и как медленно удаляются два голоса. Ты слышишь только хрип и падение тела.       Трель автоматов, выстрел за выстрелом, пули, пробивающие стены, грохот половиц под ногами и ты, пригибающаяся, падаешь на колени, глотая известку изрезанными губами.       Падение тела.       В глазах её мальчика был животный ужас. Он расплескался, растекся, и остался в нем навсегда. Этот ужас и страх пробил всё его нутро. Он холодный и липкий и у него, кажется, нет границ. Ни одной. Нет даже горизонта. Нету конца. Её страданиям тоже. На глазах его — слезы, и они застыли каплями бриллиантов.       Сирша воет, как раненый зверь. Вскинув голову, вонзившись пальцами в лицо, желая содрать эту маску, желая содрать то, что сделала! И что могла бы не делать. Мы считаем себя виноватыми в чем-то, даже если это не так лишь потому что наш мозг не может иначе воспринять произошедшее. Произошедшее — вот, как она это называет. Ставит стакан на стол, рассматривая сжатые ладони Соласа и чувствует, что его руки теплеют. Франца убили просто так — он стал центром их политической игры. Они угрожали ребенком, а она ничего не успела сделать. Опоздала на немного — потому что большая часть уже ушла, а руки ребенка были еще теплые. Такие, как у Соласа... Это было предупреждение. Цена за то, что Зейе они так и не нашли.       Родители не простят. Нико не простит. Никто не простит.       Сирша не находит покоя в музыке уже долго время. Обычно — разражается криком и горькими рыданиями, бьет ладонями по белоснежным клавишам до покраснения пальцев, хлопает крышкой остервенело и просыпается на полу с опухшими глазами.       — Самое отвратительное то, что они неуловимы. Словно воздух сквозь пальцы, — она шепчет сбивчиво, — Они есть и их нету.       Пустота внутри холодит спину. Эта пустота будет с ней до конца жизни — сейчас она это понимает как никогда. Достает из кармана пачку с сигаретами, кладёт на стол и замирает, ощущая, как пальцы эльфа скользят по её стёртым костяшкам — в его глазах жалость и от этого ещё хуже. Девушка не знает, куда деваться.       Вырывает руки.       Облизывает губы.       — Я видела тебя в парадном костюме.       Она пытается вывести тему, чтобы не сдохнуть от ужаса. Вспоминает, какая на вкус кровь была у тех людей и какая была кровь её собственного брата. Каждый — разный. И вкус крови у каждого особенный. Она бы...       — Тебе идёт красный цвет, Солас.       ...вонзила зубы ему в кожу и разорвала связки.       — А тебе — костюм служанки.       — Какой ты внимательный. Небось, и до этого меня в костюме служанки видел?       — Узнаю прежнюю Сиршу.       — Я давно не слышала твоего голоса. Тебя словно здесь и не было, — она откидывается на сидении, случайно смахивая пачку сигарет на пол. Не замечает. Солас смотрит осторожно, прикрыв глаза — она видит в нем непривычное ей благородство. Что с тобой не так?       Легче ей не становится, но сломанный стержень срастается, теплом растекаясь в груди. Встает со скрипом стула.       — Куда-то собралась?       — Тренироваться. У нас еще много работы, Солас.       Она не улыбается. Ей это не надо.       Поднимает с пола сигареты и бросает их в мусорку.