Эскель

      Если бы Сиршу попросили описать свою юность, она бы вспомнила лишь запах паленого мяса — он жжет глаза и оставляет губы сухими. Она бы вспомнила и, возможно, ощутила снова тяжесть потери. Она бы вспомнила, что осознала смерть не сразу — прошло не мало дней, прежде чем она, забывшись, начала оглядываться в поисках ворона и поняла, что его нет. Прошло не мало часов, прежде чем она нашла под завалами сломанный меч Кассандры и разорвала принципы, требуя его починить. Прошло не мало лет, прежде чем она поняла, что Рихтер был последним среди всех, кто мог бы быть предателем обеих сторон — и она, наконец, дала волю слезам. Прошло не мало мгновений, когда она поняла, что смуглая рука Дориана не коснется её волос, а его конь не будет дерзко бить копытами, противясь изящному всаднику. Сирша зажигает сигарету. У неё в уголках губ лишь отражение печали, не свойственное таким потерям. Она могла лишь наблюдать — разрушенная, неумелая, потерянная. Одна. Почти одна. Через четыре дня после того, как Скайхолд захватили, в лесах девушка нашла Белку. Солас ушел. Варрик ушел. Сирша была рада лишь тому, что они ушли лишь иной дорогой, а не в другой мир. Выкуривая сигарету за сигаретой, она нередко думает о том, что поступала правильно, хоть и считая эти решения не верными. Скайхолд был захвачен Эскелем и халедами — это факт. Крепость заросла ужасом и кровью. Изредка наблюдая за великой постройкой с опушки леса, ей казалось, что стены потемнели, а окна потрескались — она видела, как мир мрачнел, как опускалось облако невозврата и ничего не могла сделать. Она вдруг снова стала собой — одинокой, пустой и глупой. Она вдруг стала никем. Варрик, разбитый смертями товарищей, бросил её, на эмоциях обвинив во всех её провалах, а Солас ушел, не оборачиваясь. Сирша тогда даже не моргнула. Ей вдруг стало до невыносимого плохо и, оставшись одна в лесу, она блевала слюнями в траву, не в состоянии совладать с эмоциями и тем мерзким и липким ощущением ужаса в животе. Она видела Эскеля лишь однажды — когда на одну из деревушек, где она нашла покой, напали. Это был молодой мужчина с легкой проседью у висков — он лично проверил каждый дом и пленников. Сирше казалось, что он специально сделал вид, что не узнал её. Его помыслы не выходили из её головы, она перестала понимать — в тот момент, когда он посмотрел ей в глаза. Она увидела... всё. Всех. Кого потеряла и кого любила — этот взгляд не был взглядом жестокого богоподобного создания. Но он убивал и порабощал — при первой возможности, она, под личиной отступницы, кинулась в леса и нашла убежище среди бурых медведей.       Один раз она пришла домой.       И ушла ни с чем. Их хибара превратилась лишь в горстку камней и щепок. Как и остальная часть деревни — Сирша винила и корила себя, но со спокойствием приняла тот факт, что прошло не изменить. Она ничего не могла сделать. Надела на голову капюшон и растворилась в ветках леса, оставаясь лишь немым зрителем разрушений.       Она — разломанная крышка белоснежного рояля.       На её глазах горели империи.       Год за годом. Они пылали и грохотали, стенали, разрушаясь и падая к ногам мнимого бога. Пламя горящих тел поднималось к небесам, окрашивая их в черный цвет. Крики матерей, жен и дочерей смешались в одну неразборчивую какофонию звуков. Религии вставали на колени следом за величественными империями и городами — Сирша оставалась в лесах, лишь иногда выходя на рынок и собирая сплетни. Она вдруг стала тенью. Прозрачной. Неживой. Орлей пал первым. Лапы Эскеля, словно быстрораспространяющаяся болезнь, веяли хаос везде и повсюду. Он медленно тёк с запада на восток и подходил в границе Ферелдена. Мир гнил и разлагался — грехи были даже в стенах.       Сирша опускает голову ниже, замечая, что на неё пялится женщина, продающая яблоки. Даже бездействие — действие, и сейчас оно лиши несло погибель. Сирша никто. Она поняла это сразу. Поработил Эскель первым делом и Инквизицию — от нее остался лишь слух истории, и что стало с теми, кто верно ей служил, Сирша не знала. Она питалась лишь собственной трусостью и была такова. Ей было стыдно — не всегда, конечно. Иногда она вскакивала на ноги и думала, а что если?.. Что если она станет актрисой собственного фильма? Что если она сама поднимет себя с колен, как и всю страну? Что если?.. Но её пыл быстро утихал — она вспоминала, что совершенно бесполезна и ни на что не годна. Её способности и знания были слишком скупы, чтобы в одиночку поднять восстание и не сдохнуть в первые пять минут своего триумфа. И она ждала. Сама не знала чего. Однажды дождалась. Через несколько лет скитания и молчаливого обзора жизни она встретила человека — старика, он показался ей мертвым. Была холодная осень. Девушка захотела похоронить его, как человека, а не оставить на съедение воронам, хоть и начала почитать этих животных и нашла с ними общий язык. Старик, оказалось, дышал — спрыгнув с ветки, словно легкая птичка, девушка присела над телом и вслушалась в сиплое дыхание. Осторожно развязала веревки его рубашки и, не увидев никаких повреждений дряблого брюха, просто принесла ему воды и накрыла медвежий шкурой. Стерла тряпкой всю грязь с его лица и уже через несколько часов дала отвара. Старик ожил, представившись Гомером. Гомер, посмеялась она, Гомер — это сказатель. Он кивнул. Поднялся он через два дня сна, оперся на свой посох и, немного покачиваясь и двигая густыми усами цвета свежевыпавшего снега, рассказал её о том, что видел.       Эскель занял трон Орлея, подчинив всю западную часть континента. Его шпионы были везде и повсюду — он проповедовал свою религию и сеял хаос. Его армия — существа из самой преисподней, были плодами наворованных беременных женщин. Он жжег землю — снова и снова, раз за разом. Про Инквизицию не было сказано и слова — они словно никогда и не существовали. Сейчас уже Сирша мало что могла вспомнить — все образы и запахи исчезали, словно песок сквозь пальцы и вот — она уже едва ли вспоминает морщинки на лице собственной матери, её улыбку или смех своего брата. Вот воспоминания лишь воздух на ладонях — и она совершенно не помнит, как выглядит Кассандра, оставившая в её душе рыхлый отпечаток. Год за годом из её памяти стирались образы, оставляя после себя лишь тени, а она хваталась за силуэты прошлого и плакала, когда не могла воспроизвести в голове взгляды потерянные, и слова, не всегда сказанные...       — Сколько тебе лет, малышка? — его добрый, старческий голос гудит под шелест углей и Сирша думает о дедушке, которого у неё никогда не было, — Твое лицо не может рассказать твой возраст.       — Не знаю, Гомер. Я перестала считать года.       Она вдруг замирает, перестаёт мешать звенящие угольки — сколько же ей лет? Кажется, этот вопрос совершенно её не волновал. Девушка хмурится, когда старик мерно прокручивает пойманного кролика — ей было двадцать два, когда она пересекла двери Скайхолда.       Двадцать три. Четыре, пять. Двадцать шесть. Двадцать... семь?       Она не имела понятия, даже с трудом вспоминая дату своего рождения. С трудом вспоминая липкие образы из прошлого, которые к ней-то и не прилипали вовсе. Нахмурившись, Сирша срезает кусок загорелой корочки и отправляет в рот — давно она жаренного мяса не ела, всё предпочитая сырое — она однажды просто потеряла себя под шкурой.       — И как долго ты будешь жалеть себя? — спрашивает он однажды, когда Сирша, кутаясь в шкуру и дрожа от зимнего ветра, входит в их побитую хибару. Охотничий домик среди леса — сами построили, сами нашли ему применение — в этой глуши их едва ли бы смогли найти — уставших и брошенных, — Я слышал, что Эскель вторгся на запад Ферелдена и все в ужасе. Я слышал, что ты — бывший Инквизитор.       — А я слышала, что ты прекрасный маг-отступник, но я же не пилю тебя этим?       Старик фыркает в белые усы, продолжая помешивать в тарелке какие-то травы. У него добрые глаза с резкими морщинами в уголках — наверное, в молодости он много улыбался. Сирша садится на твердую перину, закуривая трубкой, как и старик. Это — то, что они нашли общим. Девушка закрывает окно, пряча лицо от холодного зимнего солнца.       Для неё темнота — лучший друг. А вот солнце она ненавидит — своими лучами оно открывает все тайны, которые не должны быть раскрыты. Солнце выжигает всё лучше, хранимое под кожей — и царапает глубже.       — У меня есть маги, которые пойдут за тобой.       Она в ответ молчит, встряхивая медвежью шкуру и опуская её на кровать. Скидывает облепленные снегом сапоги, швыряет их в угол лачуги и в плотных носках укутывается в старые одеяла. Лицо у нее тёмное от дум, между тонкими бровями — полоска.       — Ты понимаешь, что мне предлагаешь?       — Как раз таки понимаю, раз предлагаю это тебе.       С первых минут общения он дает понять, что, кем бы вы ни были и как бы вы ни старались, он явно умнее вас — прожил дольше. Сирша откидывается на холодную деревянную стенку, выпуская колечко дыма.       Предпочитает находиться в одиночестве. Закат, беспокойно громыхая, выжигает ей гнилые внутренности.       Общаясь со всеми она всегда остается одна.       Конечно. Жизнь — штука сложная, чего только в ней не приключается.       Самоуверенный человек легко влезет в новое дело, плохо в нем разбираясь — наломает дров, зато обогатит опыт. Самоуверенность может помочь добиться первых побед, что лягут в основу настоящей уверенности. Самоуверенность — второе имя Сирши. Потому что без нее она бы ничего не добилась.       Потому что если бы паника на её лице не была скрыта холодной маской и руки не выполняли своей работы идеально, она была бы никем.       — Что за маги? — спрашивает она спустя час тишины. Трубка, склонившись на бок и высыпав порох, лежит на тумбочке. Гомер что-то ковыряет в своих одеяниях. Оборачивается. Улыбается. Он ждал. Как когда-то ждала она.       — Эльфы в числе своём. Те, кому удалось сбежать из под влияния Эскеля. Они следуют за кем-то, кто называет себя Фен Харелом.       Сирша опускает босые ноги на пол. Холодно. Ей нужно полное единение с природой. Медведям никогда не холодно.       — Фен Харел — якобы мятежный бог. Долийцы не очень почитают его. Извини, ты знаешь моё отношение к религии. Я не совсем это понимаю.       — В любом случае, кем бы этот человек не был, он выбрал себе подходящее имя.       — Думаешь, можно ему верить?       — Нет, конечно. Но он нам не враг. Эльфы, сбежавшие из рабства Эскеля, служат ему по своей воле. Это сильный маг. У него есть репутация. И люди. Если ты поднимешь и себя, и свои дряблые связи, то сможешь стать вторым пришествием.       Сирша фыркает. Этой ночью она не может уснуть, в отличие от мирно храпящего старика. Половина луны остервенело светит в закрытое окно, подсвечивая занавески и девушка, не выдержав, выходит на улицу. Медленно падают снежинки, кружась и заигрывая друг с другом. Не медля, девушка скидывает сапоги, а потом и всю остальную одежду. Холод пробирает до костей и, кажется, её губы синеют. Единение с природой. Она — медведь. Джирана, пропавшая без вести, рассказывала, что единственный способ обрести баланс — это найти покой в стихиях природы. И Сирша его почти нашла. Голым задом сидела на снегу, сначала чертовски замерзая.       Но лишь сначала. Ощущая тонкую грань баланса, она понимала, что больше не мерзнет — ей достаточно тепло без одежды в снегу. Волной темные волосы опускались по спине, касаясь земли. Ей стоило подстричься. Ей стоило найти то, что отведет её в прошлое. И, спустя нескольких дней вынюхивания слухов, она узнает, что Каллен Резерфорд живет с семьей в трех часах езды на машине, в одном из поместий, всё ещё не тронутых холодными лапами войны. Усталая и грязная от вечных тасканий по пыльному городу, она сует в руки пару золотых одному мальчишке и просит доставить письмо по нужному адресу. Мальчуган кивает, пряча деньги в карман и у Сирши не остается сомнений, что письмо достигнет получателя. Громко она вонзает зубы в яблоко и уходит обратно, к вечеру добравшись до хижины. Гомер на улице жарит куропатку. Она подстрелила её буквально вчера.       — Где была?       — Написала одному другу. Надеюсь, он уже получил письмо. Если все пойдет гладко, у нас будут еще люди и великолепный командующий. Слушай, я голодная как зверь. На яблоках и орехах несколько дней. И помыться, срочно.       Гомер смеется, когда девушка взлетает по лестнице крыльца, кидает одежду на кровать, хватает новое и голышом бежит по снегу, ныряя в полузаледеневшее озеро. Она такая — нашла природу и в себе, и в своём окружении. Кожу покалывает. Когда она возвращается, с туго стянутой косой, на её тарелке лежит добрая половина несчастной куропатки.       — Ты не связывался со своим... этим? Мнимым богом номер два?       — А номер один — это Эскель?       — Конечно, он тут один успел под себя уже пол страны подмять.       Жир пачкает её пальцы, одеревеневшие от работы, и щеки, красные от радости. Она обгладывает косточки и Гомер с испугом думает, что в девчонку бес вселился — не могла она, весом не больше семидесяти килограмм, сожрать почти всю куропатку. Он вовремя вспоминает, что её желудок имеет стандарты медвежьего. Лучше сытый хищник, чем голодный.       — Воды?       — Спасибо, Гомер.       Она пьет холодную воду растаявшего снега и блаженно облизывает руки.       — Воспользуйся салфеткой! — не выдерживает подобного варварства старик. Сколько можно? Они рядом уже довольно таки долго, а он всё ещё не может привыкнуть к её дурным повадкам. А девчонка улыбается, все таки беря в ладони кусок ткани, оставляя на нём желтые пятна жира.       Она не может поверить и ей страшно, как может быть страшно медвежонку перед незнакомым зверьком.       — Ты мне не ответил, — она напоминает ему осторожно.       — Да, я связался с ним через его эльфов.       — И?       — Мне сказали, что в течение нескольких недель к нам придут ушастые, чтобы с тобой встретиться.       Сирша роняет салфетку.       — И ты сказал им, где мы живем?       — Нет. Встреча будет ближе к рынку. Там, где бывшее здание бара.       — Мне нужно наточить оружие.       Она такая — недоверчивая.       И тратит ночь, вслушиваясь в жесткий стон металла. Она натачивает конец своего посоха, проверяя его остроту своим пальцем — кровавая полоска вдоль фаланги её удовлетворяет. Следом — легко орудует ножом, вырезая деревянные стрелы. Из лука её научил стрелять Гомер, когда понял, что еда, пожеванная медведем, ему не подойдет. Девушка проверяет на упругость тетиву, закуривая. Встреча с Калленом была назначена через два дня. И безоружной идти она тоже не собиралась. Она ожидала что угодно от бывшего командора, имея ввиду, что прошло не мало лет. Сколько? Сирша трет глаза, вспоминая дату на одной из газет, которую видела на рынке. Пять. Эскель слишком сильно пустил корни. И она сдохнет, но выгрызет их с корнем. Будет платить снова и снова, если цена до этого была недостаточно большой.       Сирша присаживается на камни, ощущая, как они впиваются в её кости. Море, холодное и опасное, лижет её пальцы ног. Она вспоминает прыщавого, молодого еще Зейе с опасными глазами, но такими добрыми. Запах моря рвет её нутро на части.       — Сирша.       И не только запах моря. Она молча поднимается на ноги, опускает плащ и оборачивается. Лицом к лицу. Встреча с прошлым явно должна была выглядеть более пафосной, более тревожной и чувственной — как в книгах. Но нет. Внутри у неё ноющая тишина и холод. Лицо Каллена острое, лишенное той мужской красоты — она вдруг замечает, что он похудел так же сильно, как и она сама. Он улыбается. А она кривит уголком губ.       — Я думал, ты умерла...       — Очень мило, учитывая тот факт, что в твоей живости я не сомневалась.       — ...но ты всё так же хлестка на язык.       И они говорят, как старые друзья. Каллен снимает тяжелые сапоги, опуская ноги по щиколотку в холодную воду, а Сирша всё так же курит и он чувствует, как покалывает под кожей, от реальности прошлого. Вот они — живые и настоящие, когда-то друг другу почти друзья. Кажется, они оба слишком устали.       — Твоя семья жива?       Она спрашивает спокойно. Этот вопрос в их реальности — визитная карточка заботы.       — Погибла сестра, — говорит со вздохом, — Твоя?       — Понятия не имею.       И она не врет, продолжая курить.       — Ты захотела в мятежницы заделаться? Иначе бы ты меня не позвала.       — Да. Мне нужны люди и командир, — она не отнекивается, когда порох рассыпается, падая на водную гладь и скрываясь в волнах, — Ты слышал про Фен Харела?       — Да.       — Его тоже за длинные уши притяну.       — А ты не растеряла своего нрава, — он вдруг смеется и Сири этот смех не пугает, — Леллиана была права, когда настояла на том, чтобы ты была Инквизитором. Спустя столько лет? Где ты была раньше? — в его голосе осуждение. И Сирша рада его слышать. Он чувствует. Как и она. Он живой. Настоящий. Она хочет расплакаться от счастья.       Вздыхает. Слова горькие, щекотят нутро.       — После того, как Эскель использовал Рихтера и убил Кассандру с Дорианом, я осталась одна. Варрик и Солас ушли. Я была лишь с лесом один на один, пока меня не нашла Белка. После захвата крепости она сбежала.       — И где она сейчас?       — Там, где я остановилась. За ней присматривает мой друг. Я нашла его полживого в лесу осенью.       Она говорит и говорит, неустанно, а он слушает, склонив голову. Она рассказывает о тяжести своей ноши и о слабости, не стыдясь её. Она рассказывает о том, что умрет, желая что-то исправить — и Каллен верит. Поднимается на ноги. Смотрит на неё. Кивает. И уходит.       Если им и суждено умереть в войне, они умрут вместе.       Сирша подсыпает пороха в трубку.