Эскель

Они подло нападают на госпиталь, но лекарства добывают. Сирша не говорит, какой ценой ей достались коробки с медикаментами, когда их, одна на другую складывают ее эльфы. Ее. Как странно это звучит. — Мои эльфы, — она прокатывает эту фразу на языке, пробуя снова и снова, — Мои. Звуки перекатываются между обветренными губами и впервые за пять лет она чувствует спокойствие. Наверное, это — именно то, чего ей так не хватало. Спокойствие в свей силе, уверенность в своей армии и мощь, что есть у нее в руках. Смерть остальных, невинных или даже виновных — это все, вместе с криками ее воинов смешивается в дикие, безумные краски. Сирша бесится лишь из-за одного — она прекрасно знает, что снова является марионеткой и цена за это будет гигантской. Цена, что она снова будет платить, раздавит ее, размозжит на крохотные кусочки, как муху. Она — кукла в руках Фен Харелла, Ирэна, Каллена, даже сраной Монтилье. Но Сирша снова соглашается, безумная и отчаянная в том, чтобы найти свой покой там, где его отобрали. Ей дали армию и возможность, ей дали хитрый ум, нажитый только болью и страданиями, но не больше. Она, словно тугая тетива лука, готова была вот-вот сорваться в бой каждый раз, когда все грозилось пойти коту под хвост. Ей казалось, что она балансирует одной ногой на досточке, что стоит на пивной бочке, а руке у нее по два высоких, узкий бокала и как не пролить из них содержимое — загадка. Пока что ей получалось. Они вербовали всех, но не многих. Тех, что отказывались, жестоко убивали и Сирша думала, чем же она отличается от того, что сидит на престоле сейчас? В чем разница, чью ярость и жестокость народу испытывать — ее или того дьявола, что уже пустил свои корни по всему Тедасу? Ей хотелось совершить какой-то добрый поступок, чтобы склонить часу весов немного в сторону рая или хотя бы отчистить свою карму. Чем больше проходило времени, чем жарче палило летнее солнце, тем яснее она осознавала, что нынешняя повстанческая армия не отличается от армии правителя вообще ни чем! Сирша скрипит зубами, когда распоясавшийся мудак падает перед ее ногами. — Я хочу бороться за мир, а не за это, Авела! — она кричит яростно, словно раненный зверь и конец ее посоха с грохотом приземляется между ног молодого эльфа. Молодая, сочная словно спелые яблоки в саду, Тревельян лежала обнаженная на столе и пыталась не рыдать, утирая щеки куском черной скатерти. Лицо ее искажалось каждый раз, когда она вспоминала мерзкие прикосновения эльфа, решившего, что раз он борется за благое дело, ему можно делать все, что ты захочешь. Август жарким пламенем выжигал всем мозги, а особенно юным половозрелым юношам, которым хотелось всего и сразу. Да, Тревельян была определенно красива. Сирша смотрела на нее пару секунд, когда ворвалась в амбар, прежде чем истошно заорать на эльфа. Насилие было фактом. Неизбежным. Авела был хитрым, как лиса, но держать его стоило всегда в поле зрения. Поэтому Сирша попросила Ирена, командующего всем этим балаганам, чтобы мальчишка (ему было всего девятнадцать, но силе и уму можно было позавидовать) был всегда где-то поблизости. Держи друзей рядом, а подозрительных товарищей — еще ближе. Она понимала, что бесполезных и ненужный смертей не избежать. Она понимала, что не избежать сирот и вдов, она все это понимала, как никто другой. Знала, что все лишаются друзей, родных и самых близких, но война была сильнее нее. Откажись она сейчас — ей вспорет глотку тот же Ирен по приказу сраного Фен Харелла, а на ее место найдут другую. Так ей кажется, что она спасает эту гипотетическую другую. Сирша знала, что невинных женщин, вставших против восстания, изнасилуют и убьют. Прекрасно это понимала, но не могла ничего сделать. Падает на стул. Авела бегает из стороны в сторону: — Вы не понимаете! Я ей обещал, что все будет лучше, если она согласится опускать процент с хозяйства нам, а не только всей армии Эскеля, но она уперлась и начала сопротивляться и я... — Избавь меня от этого. Сирша отмахивается от парня, как от надоедливой мухи и трет ладонью единственный глаз. Она не могла спасти всех женщин и детей, всех стариков и юношей. Она вообще мало кого могла спасти с этой дерьмовой ситуацией, когда они действовали исподтишка мелкими группами, прикидываясь бандитами и разбойниками. Правительству было насрать на высокий процент преступности, поэтому сходить за криминалов им удавалось уже который месяц. Они действовали хитро и осторожно — классика эльфийской хитрожопости. Она почти не встречалась со своей, так ее назвать, командой. Месяц назад приняла отчет от Каллена, неделю назад ее к себе вызвал Солас — хотя это не было богатым приемом эльфа знатного положения. Они встретились в городе, где он передал ей нужную информацию и разошлись, словно друг друга не знали. Сирша давно не видела Гомера. Старик так и жил в хибаре, но там девушка не появлялась — у нее был кочевнический стиль жизни. Иногда она почти не спала по несколько дней, а иногда отрубалась на пару суток сразу после задания и голова болела просто ужасно из-за таких приключений. Чья-то сухая ладонь трогает ее плечо и девушка подскакивает на матрасе. — А. Это ты, — в темноте комнаты она видит янтарные глаза и черные волосы, завязанные на затылке. Ирен сидит на ее кровати и выглядит помятым, словно... — Давно ты тут? — Всю ночь. Она сжимает губы. Ясно. Он спал на соседней кровати — там смяты простыни, от них идет горький запах его пота и какой-то травы, которую он жует после грубых сигар. — Хочешь поговорить? — Иди ты в задницу, — Сирша смеется. Он тоже улыбается. Действительно. Дерьмовый какой-то вопрос, особенно если его спрашивать в такое время. Сирша стихает. Она ведь правда давно ни с кем не говорила. Искусанная изнутри щека, словно это ее спасает — и мерзкий вкус во рту, словно кошки насрали. Трет лицо рукой, ощупывая шрамы. Каждый раз, просыпаясь, верит, что они исчезнут. Она ведь правда так давно ни с кем не говорила. Окна хибары, завешанные черными шторами, запах грязных простыней, вкус мятной травы, которую он ей протягивает. И правда лучше становится. По крайней мере не ощущаешь запахов во круг и, наверняка изо рта пахнет лучше. Все это так не по настоящему, словно было в другой жизни. Подбирает под себя ноги, уступая больше места мужчине и он принимает это приглашение — садится, упираясь спиной в стенку. Она решает сама начать диалог. С чего-то же нужно? Он, вроде как, самый близкий к Соласу, значит, знает больше всех. И, возможно, ему не привычно спать в дешевых простынях затхлой деревеньки, но он выполняет задания без задоринки и никогда не жалуется. Она никогда не слышала, чтобы он на что-то пожаловался. Она вообще не слышала, чтобы он высказывал когда-либо свое мнение. Время замирает. Как много ему пришлось пережить? Что, Сирша, непривычно, что у кого-то может быть судьба трагичней твоей? А ты все время ноешь, какая ты несчастная. Стук. Он отпил из стакана и поставил его обратно на тумбу. Сидит близко — она чувствует странный запах выпечки. Хитрый ворюга. — Так это ты обшарил местную кухарку? — она окидывает голову на стену и закрывает глаза. — Не обшарил, а произвел честный обмен. — Боюсь представить, что ты ей предложил. Она смеются. Тихо, надрывно, и это не веселый смех. Ирэн был хорош собой не тем, что черты его лица можно было бы назвать правильными или привлекательными (с натягом, ведь всю картину портили эти хаотичные веснушки по всему телу), но тем, что источал какую-то... харизму. Его лицо почти всегда оставалось спокойным и именно это заставляло себя ощущать рядом с ним защищенной. Они еще не бились плечом к плечу, но Сирша знала, что он сможет прикрыть ее спину. И признаться — она боялась до слез, что плата за прикрытие может быть слишком большой. На нем трехдневная щетина и черные круги под глазами. Ирэн не такой уверенный в темном свете, пробивающем шторы ночью, чем если бы она видела его днем. Днем он казался моложе, активнее. Он бы прытким, словно молодой жеребец, но сконцентрированным и собранным. Он смотрит прямо на нее неотрывно — Сирша знает это и не смотрит в ответ. Что он пытается разглядеть? Свет ее души? Он пропал давненько — теперь на ней лохмотья из обрывков воспоминаний. — Меня ударил медведь, когда я попыталась проявить героизм. Как видишь, больше я его решила не проявлять, — она отвечает на его вопрос, повисший в воздухе. Да. Каждый мечтал узнать, правда ли то, что ей по мордам прилетело от лесного кадьяка. — Ты красивая с этими шрамами. Без них ты была бы другой. Смешок. Красота субъективна. — Ну ты и извращенец. — Ты тоже. Я видел, как ты смотрела на молоденькую Тревельян. Как изголодавшееся животное. — В этом я схожа с мужчинами. Умею принимать женскую красоту. И вообще, — она открывает глаз, — кто на нее не смотрит? Она же как нимфа. Я понимаю Авелу. Да и остальных мужиков, что вьются вокруг нее. Ирэн молчит какое-то время и его рука падает на ее колено, прижатое к груди. Он смотрит прямо в глаза и, рассматривая его лицо Сирша вдруг четко осознает, что ошибалась все это время. Мужчина не был волком. Он был пантерой. Как она сразу не догадалась. Эта стать, спокойствие, хитрость, эта сдержанность и острая улыбка, грация и изящество его рук, все это — его суть, стянутая оковами человеческого тела. Он говорит. Говорит, а она пытается слушать, но слова его растворяются в воздухе: — Ты же понимаешь, что не сможешь спасти всех женщин, которых хотят изнасиловать. Ты не сможешь спасти всех детей и стариков. Хватит загонять себя. Мне нужен союзник, на которого не страшно положиться, Сирша. А на тебя не то что страшно положиться, а взглянуть. — Ну спасибо. Урод. — Ты загнала себя как лошадь. Ты устала. Перестань это делать. — С каких пор ты вообще решил подрабатывать психологом? — она должна была быть гремучей змеей с эти оскалом. — С тех самых, как понял, что придется идти с тобой до конца. А меня, вообще-то, не спрашивали! Он повышает голос. Он распаляется, словно железо кузнеца в печи; он искрит от вспыхнувшей злости — надо же, прошло всего минут пятнадцать, а она уже довела человека, который почти всегда старался сохранять спокойствие. Действительно. Невыносимая. Она его раздражает. Порочная сопливая девка, которая решила, что в этой тусовке она самая жалкая и только ей достанется вся скорбь мира. Она решила, что будет страдать за всех, потому что так надо и совершенно ни у кого не спросила. Ей насрать на остальных, она эгоистка — делает все так, чтобы ей было лучше. Никогда не думает о тех, кто рядом и поэтому их теряет. Ирэна это бесит и он готов придушить ее собственными руками, ведь он старался беречь всех вокруг, быть лучше ее и все равно всех потерял. — Поэтому перестань строить из себя несчастную, Сирша. Закрой свой рот, молчи, терпи, работай, питайся нормально и спи по восемь часов. Мне нужен напарник, который в любое время будет биться, а не спать как убитый из-за того, что решил загнать себя до смерти. Сирша скрипит зубами. Она знает, куда все это идет и решает не останавливаться. Она знает, что будет позже и он знает это тоже. — Хватит разбрасываться указами, Ирэн. — Конечно! Ты же никогда никого не слушаешь. Верно. Говорит правду. От того и злится. — Ты думаешь, я выбирала? Да если бы я отказалась, — ее голос взлетает и почти верещит, — меня бы на месте размазали! — Как и меня! Поэтому начни уже уважать мой вклад в общее дело, начни уважать остальных вокруг тебя и перестань вести себя как забитая сука, Сирша! Если все рухнет из-за тебя так, как рухнуло в первый раз, я вернусь с того света и зарежу тебя собственными руками! — А ты попробуй! — она взрывается легко, только поднеси спичку. Валит его на холодный пол, пытаясь заехать рукой прямо по челюсти. Больно слышать правду, когда ею кидают в лицо. Жжет щелочь истины. Ее сложно принять. Хочется просто мстить за боль. И все. Больше ничего не хочется. Да, он потерял семью. Да, она потеряла ее тоже. Война отобрала у них все, и только, кажется, Солас с Эскелем вышли из этой дерьмовой игры чистые и святые. Мрази! Она пытается ударить эльфа, но он хватает ее за руку и отводит в сторону; пару секунд чтобы ее перевернуть и сесть сверху — Сирша больно бьется затылком об каменный пол, когда холодные, мокрые губы касаются ее подбородка. Это так отчаянно, так болезненно, так бесчувственно и больно — терять людей снова и снова, раз за разом и жить в дерьме этих воспоминаний. Так неприятно осознавать, что вы пешки. Но именно это и делает их едиными. Она уже и забыла, какого это, когда тебя касаются. Она забыла, как слабеют ноги, когда хватаешься за теплое тело руками в порыве страсти; она растеряла все чувства и привязанности, но сейчас — в эти сухие, ломкие минуты она вспоминала это. Вспоминала, какая может быть горячая и потная кожа у того, кого так крепко пытаешься к себе прижать; она вспоминала, как прилипают волосы ко лбу и как становится жарко. Все это рассыпалось, растерялось, забылось и исчезло. От него пахнет мятой и выпечкой. Одежда пропиталась сигаретами и она пытается стянуть черную хлопковую рубашку с чужой груди и бесится, когда не выходит. Ирэн смеется под ухо — бешенная и злая на весь мир она пыталась расквитаться с его рубашкой. Что в ее голове? Он кусает ее за плечо и Сирша приходит в себя: — Надо помыться... Ирэн, остановись, надо помыться, — его рука сжимает ее бедро и на секунду он замирает. Она права. Вкус ее кожи был соленым. Они были грязные. Во всех смыслах. И странно, что нет никакой неловкости, когда он натягивает на себя рубашку, а она встает с пола с видом, будто ничего не произошло. Сирше не пять лет давно, да и ему тоже — к чему все эти неловкости и покраснения? Она кривит ртом. — Тут же через десять минут. Если вернешься вторым, закрой дверь. У него давно не было... такого. Смывая с себя дерьмовый день горячей водой в бане он думает о том, что после смерти его семьи ярость и желание мстить затмили все аспекты его жизни — конечно, он спал с женщинами, но это было без чувств и одноразово. С Сиршей чувства были. Не любви и не привязанности, не нежности и восторга. Это были чувства отчаяния и злой, всепоглощающей ненависти, но они были и они никуда не исчезли даже когда он прижал ее к кровати на колючем покрывале, а она сбросила с себя обувь. Это была боль. Или попытка снова стать кем-то. Изгиб чужого тела руках — это роскошь. Осознаешь это, только когда потеряешь. У нее кожа темная, а у него бледная и конопушки пестрые даже на животе и Сирша смеется над ним. Смеется, а он бесится от ее беспечности и переворачивает ее на живот, чтобы не шутила над веснушками и не пялилась на рябое, словно полотно, обрызганное краской, тело. Какой нелепой и язвительно-колючей она была все то время, что они провели вместе. В комнате становится душно и жарко. Это все дерьмовый август. Будет лучше. Обязательно будет лучше.