Эскель

Посох рассекает несколько метров, словно копье, свистит над ухом его конец, трещит кожа на руках. Разогнавшись, оружие, будто бы нож в масло, входит прямо в центр круглой мишени. Зеленой краской было нарисовано сердце, видимо, постарались эльфийки, заскучавшие от долгих тренировок и постоянных миграций из лагеря в лагерь. Они вербовали мелкие деревеньки, которым не хватало продовольствия, у которых были гигантские налоги и мало заработка — показывали им прелести еды, воды и лекарств. Кто-то даже пытался объяснить то, за что они воюют; это были молодые, словно зеленая трава, возбужденные драками эльфы, но Сирша мало слушала, когда народ соглашался. Ей нужно было знать, кто дает свое добро. Как и в этот раз. Они пришли в деревню с небольшими припасами, чтобы накормить детей. Крепких мужчин, закаленных опытом боев тут не было (они все, как один, занимались армией правителя, и как пробраться к ним Сирша еще думала), но тут были работоспособные женщины, мудрые старики и дети, что шумели, как стая голодных чаек, но за еду выполняли любые поручения. Повстанцы старались брать хитростью, перетягивая тылы на себя. Предложив это идею на совете девушка даже не ожидала, с каким пылом и жаром ее одобрят. Они решили хитрить. В прошлый раз открытость в боях их подвела, поэтому шуршать, словно крысы в мусорке — это их удел на ближайюшую битву. Сирша упирается босой ногой в мишень и дергает посох на себя. Раскрашенная солома немного осыпается на твердую землю — неудобно без обуви и ногти от грязи все потемнели. Пока что они взяли всего лишь три деревни. Три. Целых три — думала Сирша. С таким крохотным количеством убийств, насилия и жертв. Если они будут продолжать с таким же духом, к зиме посеют семя сомнений в половине Тедаса и пойдут в крупные города. К этому времени надо будет что-то решить с армией — биться в лоб было дуростью. Кто знает, что в рукаве у Эскеля и его придурков помимо хороших бойцов? Ей бы таких... Эльфы были хороши в своих умениях, но в ближнем бою погибали довольно таки быстро. У них были маги и лучники в основном, человек сто умело биться двойными мечами и лишь десяток справлялся с двуручным оружием как Сирша. Она оглядывается. Черт. Эта Тревельян. Что она вообще забыла тут? Они огородили поле деревянным забором, расчистили его и сварганили мишени-манекены. Кажется, раньше тут была детская площадка. — Я принесла воды. Кувшин протягивает и смотрит своими огромными синими глазами. Сирша понимает, почему Авела с нее глаз не сводит. Был бы он умнее, был бы терпеливее и более уступчив, она бы пустила его к себе в постель, эта гордая человеческая женщина. Она согласилась служить им, повстанцам, а не кому-либо другому, после того, как Сирша ворвалась в амбар с ноги. Передумала? Поняла, что с ними спокойней? Какая дурость. Просто знает, откуда ноги растут. Знает, что у повстанцев есть все шансы с таким подходом, понимает это. — Спасибо. Сирша жадно пьет. Она жадно пьет, понимая, что ей могли туда ливануть яда. Но не сейчас. Как вкусно. Нет ничего слаще чистой воды после изнуряющей работы, когда рот сухой, а пот льется по рукам. Наверное, из таких моментов и состоит жизнь? Из секундных взглядов, запахов, чувств, ощущений — все это накладывается одно на другое и... — Я не хотела соглашаться, потому что... у меня есть сын. И он... — она запинается, стоя тут, разбитая по кусочкам, перед ней на этом сраном поле тренировок, — ...он совсем молодой и его забрали в армию год назад, я думала... — Сколько ему лет? — Спрашивает Сирша. Она пытается отследить эмоции на лице это красивой женщины и не видит ничего, кроме страха и тревоги. — Четырнадцать. Понятно. Мальчишка в армии, мать старается не разорваться на хозяйстве с припасами. Сирша понимает, зачем она пришла сюда — эта высокая, красивая и гордая как лань женщина, которую разбили на куски. Она ошибочно полагала, что Авела мог ее травмировать. Ей было плевать. Все, что ее заботило — это ее сын. Так и нужно. Сирша прекрасно знает вопрос, что висит в воздухе и отвечает еще до того, как женщина открывает свой рот: — Я поняла тебя. Принеси мне вечером в комнату всю информацию о нем. Я помогу. И никаких: "я подумаю". Все четко и ясно. Сирше не пятнадцать. Она будет делать так, как считает нужным и будет разбиваться в лепешку. Ведь этот мальчишка — ниточка. Пусть Тревельян верит в то, что медведица просто добра и полна сострадания, но на самом деле Сирше плевать. Если она доберется до ребенка, значит, где-то там сможет проникнуть в армию и узнать куда больше. Весь этот план — сгусток нервов, сплетенный хитрыми кукловодами как Солас и Эскель. Но Сирша смирилась и научилась жить. Она старалась искать глотки жизни в простых вещах — в холодной воде, в смехе уличных девиц, в запахах утренней выпечки, во взгляде Ирэна по утрам, в мягких прикосновениях Каллена. Он пытался ее поддерживать, когда советы подходили к концу; но это не помогало. Сирша терялась и приходила в себя только в избушке Гомера — Белка встречала ее у порога. Старик снова гнал высокоградусную настойку, а девушка не встречалась с ним. Поговорить с ним значило подвергнуть его жизнь риску, пока что он оставался лишь тем, кто иногда передавал вести и совещался с Ирэном — что связывало этих двоих она не знала. Ей стоило бы спросить, но эльф-полукровка многого не болтал. Сирше хватало того, что он был теплый, как угольки потушенного костра; ей хватало того, что у него было горячее дыхание и ей хватало того, что сам он тоже ничего не спрашивал. Не было этих глупых вопросов про семью, про бывших, про первый секс, про лучший момент в жизни, не было вопросов про то, какой цвет ее любимый, что она любит на ужин, умеет ли играть на фортепиано, знает ли эльфийский? Ничего этого не было — частицы ее жизни смешались, словно рассыпавшаяся мозаика и собирать их не было смысла. Все сломалось. Она позволила этому сломаться. Ирэн спит обнаженный, закинув ногу ей на бедро, а Сирша не может уснуть. Полная луна пробивается сквозь дырявые шторки очередной хижины, где они нашли ночлег, луна рисует блики, когда шторка дергается от ветра, скользнувшего по шее. Она боится ночи. Ночью обнажается вся правда. Сирша испуганно шерстит рукой у себя за спиной — мягкий живот мужчины с шрамом прямо над пупком. Было в нем — в этом полукровке что-то... эфемерное. Иногда ей казалось, что он — просто ее воображаемый друг. — Что случилось? — он говорит сквозь сон шепотом, разбуженный ее возней. Это неправильно. Неправильно на корню, потому что эти моменты, когда они лежат ночью под одеялом — это почти иллюзия нормальности, к которой все стремились. Это была иллюзия семьи, сладкая, словно ягодный пирог ранним утром к чаю. Это было ненормально. В конце концов — они воины-повстанцы, что живут кровавым, черствым и жестоким сегодня; и мечты о семье не про них. Мечты о том, чтобы кого-то любить их не касаются. Они потерянные песчинки в океане крови, что обрушилась на Тедас и не оставила после себя ничего, кроме скрипа одинокого песка — слезы вдов, сирот и стариков. — Ничего. И никаких вопросов. Ирэн уходит утром на задание — они решают разбиться, чтобы ускорить процесс. А Сирша, взвалив на себя сумку с пустыми бутылками, уходит на рынок. Это место встречи — все свои знают. Она покупает молоко у торговки для детей поселения, платит грошами, что ей дают — героиня войны, что осталась ни с чем. Она платит, кутаясь в дешевое, прошитое закладками одеяние на эльфийский лад — сходит за простую беднячку, которыми кишили районы. Но Соласа она видит сразу. Ей даже оборачиваться, блять, не надо. Она до сих пор думает над этим всратым вопросом — почему его она не чувствует, как остальных анимагов? Покупает сочное яблоко. Десна кровят, когда она его кусает — розовые пятна на бежевой мякоти смотрятся отвратительно. Она курила, питалась как попало, не успевала соблюдать элементарную гигиену; ведь у нее не было роскошных эльфийских ванн и десятка ароматных корней для запаха изо рта. Иногда Ирэн привозил что-нибудь для отряда из своего поместья, но Сирша отказывалась. Кто жил в его поместье? Кажется, у него были дети? Солас сидит один за столом в открытом кафе и пьет что-то эльфийское из высокого эльфийского стакана. Какой расист. Девушка презрительно кривит обкусанные губы и бросает огрызок в первый попавшийся бак для мусора. Его длинное, острое ухо дергается — он услышал ее. Это был условный знак — она ест яблоко, бросает его в мусорку, а потом уходит в один из подвалов. Тут все провоняло крысами и сырьем. Никакой свежести, тухлятина и мертвые животные в углах. Как иронично. Они все — тоже крысы. Просто каждый в своей степени. Каждый из них — никто. — У меня есть связной в армии. Разведчик, — Солас появляется и тихо, но девушка научилась не вздрагивать. Он ее раздражает. Откуда? Когда? Почему он всегда на шаг впереди, какую игру он ведет? Кто он, как не хитрая змея, что пригрелась на ее холодной груди? Почему она все равно ему слепо верит, хоть ее животное нутро истошно орет, что от него надо бежать? Бежать как можно дальше, стирая кожу пяток и не оборачиваться. Но она это делает. Смотрит на него каким-то взглядом — она помнит его еще до этого всего дерьма. Она помнит, как он дал ей книгу о Тени; она помнит, как он просил снять с нее чулки; она помнит, как он почти улыбался на ее уродские шутки. Она помнит, что ему было жаль ее, она помнит, что он сожалел о том, что увидел все ее воспоминания. И поэтому верит ему, как мотылек летит каждый раз в огонь. Кладет руку ей на плечо. — Ты веришь в свою победу. Раньше такого не было. Что изменилось? Опускает взгляд. Что изменилось? Она потеряла все. Всех. Каждого. Она не видела смелости войнов, что доверяли ей, отдавая себя земле; но она выжила, а они никогда уже не сделают глубокий вдох, стоя в холодном зимнем лесу. — Это не имеет значения. — А что имеет? — То, что ты все время врешь мне, Солас. А я, как идиотка, верю. Он сжимает сухие, тонкие губы в полоску. Его взгляд спокойный, уверенный, словно он пытается скрыть тысячу секретов и Сирша клянется себе, прямо в эту сраную секунду, что ни за что не остановится, чтобы вскрыть его, как пойманную на рассвете рыбу к завтраку. Он ведет какую-то игру за их спинами, плетет свою паутину, будто паук и все его лапки душат ее, не давая сделать ей вдох. Что это между ними? Воздух искрится. Сирша его ненавидит. — Я не вру про то, что у меня есть связной. Кто же был тем эльфом, что предал их пять лет назад? Был ли им ты, Солас? Она так боится ему верить, но делает это снова, делает, как безмозглая идиотка и, была бы чуть моложе — расплакалась бы у него на руках. Но она берет себя в руки. Нет, все нормально. Так должно быть. Они со всем справятся, ведь нет смысла в том, чтобы самому поднимать восстание? — Он говорит, что через три месяца несколько руководителей берут отпуска, значит есть шанс напасть внезапно. — И получить как можно больше трупов. У них хорошая армия и оружие. Даже без офицеров мы не сможем их всех взять. — Верно. Мой связной завербовал нескольких солдат, они передадут нам оружие. Он сказал, что есть возможность заложить взрывчатку в казармах и дернуть ее тогда, когда мы решим нападать. Желательно ночью. Она кивает. Солас — великолепный стратег. Ему ничего не стоит обвести ее вокруг пальца, поэтому Сирше нужно взять себя в руки и сделать так, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств, она не потеряла контроль. Она кусает губу. У них есть три кузницы и она обратится в каждую, чтобы ей сколотили лучшие клинки в рукавах. — Отлично. Мы проверим информацию и решим, когда будем действовать. Она хочет сбежать от Соласа, резко срываясь с места. Она проходит мимо него, чувствуя запах банных масел, но он хватает ее за запястье. И в этом — наверное, все то, ради чего она хочет его видеть. — Будет больно, Лавеллан. Она не смотрит на него и Солас разжимает пальцы. — Я знаю. Я готова. В их прикосновениях — целая вселенная и девушка не знает, откуда она взялась. Маленькая галактика в его дыхании, в глазах и даже уголке рта — Сирша бежит, не оглядываясь. Он выглядит, как ее порванное прошлое. Он выглядит так, что хочется не уходить, но она никогда не умела делать то, что хотела. Этот бой — только ее. Ее мертвая петля и она будет держаться изо всех сил, пока все не станет лучше. Сирша сидит за столом, рассматривая папку — Тревельян принесла ей все, что могла принести о своем сыне. Медведица сдерживала свои обещания. Среди хаотичных описаний и характеристик она нашла портрет — нарисованный карандашом мальчишка. Фотографий нет? Хотя, откуда. Они из такой бедной деревеньки, наверняка не знают, что такое бывает. Итак, его зовут Армин. Армин Тревельян, ему скоро пятнадцать, у него есть родимое пятно на пояснице, черные волосы, голубые глаза. Место рождения, дата рождения, место призыва, звание. Рядовой. Эскель не чурался детьми. С двенадцати до четырнадцати те проходили воен подготовку и вступали в армию официально. Наверняка он уже нажрался дедовщицы. Захлапывает папку. Они проверили информацию Соласа, она оказалась верна. У них был свой разведчик, который не знал о том, что был при Фен Харелле. Просто Сирша умела страховаться. Она не спешит верить ему полностью, но тут он не наврал. Возможно, она совсем стала параноиком? — Что это? — Ирэн останавливается рядом и берет в руки папку, листает под ухом. Сирша трет уставшие от свечи глаза. Ночь была безлунной. — Ты правда хочешь это сделать? — Кто знает, чем все закончится. У меня есть свои обещания. Она боится оборачиваться, когда мужчина возвращает папку на место. Ей кажется, что он о чем-то думает, потому что молчание тяжелое и густое, словно засахарившийся мед. Его голос скрипуче раздается над ее ухом: — И ты их выполнишь. Конечно она их выполнит. Оборачивается и смотрит на него с сомнением. — Я тебе помогу в этом. Вот как? — Спасибо, — вырывает непроизвольно. Словно они говорят о том, что будут готовить на ужин какую-то куропатку по экзотическому рецепту и Сирша может не справится. Они решают напасть в первую неделю октября. Информации, что у них имеется, достаточно для того, чтобы продумать нападение. Один полукровка-анимаг под руководством Ирэна был орлом и собрал всю информацию о расположении и локациях главного замка, где был сам правитель. Он летал над ним около четырех месяцев и передал им, где и когда выходил караул, какими дорогами он следовал и кто из каких чинов до какого часу дежурил. Они будут брать внезапностью, чтобы быстрее добраться до Эскеля; если подминут тревогу, начнется бой, но Сирша надеялась на минимальные потери. Сидя ночью над планировкой вместе с Калленом и Ирэном они ломали головы и расходились, чтобы сойтись снова и искать запасные варианты. В одиночку Сирша должна была найти Армина Тревельян. Но как, черт возьми, это сделать? Она не была больше уверена в том, что сможет сдержать свое обещание. Она наивно попросила помощи у Каленна, но его ответ был логичным: у них просто не будет времени на то, чтобы искать мальчишку. Откуда они вообще знают, в какой он казарме? Как только их заметят они взорвут те, в которые разведчики успеют заложить взрывчатку. Если Армин будет там — ему ничто не поможет. Сирша трет свои глаза. Как она может узнать, где он находится? Молодняк мешали в казармах вместе с опытными армейцами, поэтому не было конкретного места, где он бы мог быть гипотетически. Поэтому Сирша решается на глупость. На глупость, за которую ее мало было бы повесить с "предательница" на груди. Она не знает, что ей движет. Возможно, ей кажется, что она так пытается спасти Франца, который умирал у нее на руках и смотрел в грязный потолок — может быть, она пытается искупить свою вину перед родителями и братом. Она не знает. Ей так плохо. Тревельян приходит по первому зову, осторожно садясь на кровать. — Как часто вы видитесь с сыном? — Раз в месяц. В этом еще нет. Сирша трет лицо. Отлично. Значит, если она придет поговорить с ним, это не вызовет подозрений. Главное, чтобы все шло по плану и не выскальзывало из рук. Сирша садится рядом с женщиной и короткими, острыми, словно осколки, фразами, объясняет, что и когда должен сделать ее сын. Она говорит, куда он должен прийти, чтобы уйти после нападения невредимым и где она его встретит во время миссии. Тревельян серьезна, почти не плачет, кивает благодарно и уходит, оставляя после себя запах костра. Как же было тяжело. Груз ответственности тянул ко дну, но Сирша пыталась поступать правильно. Возможно, однажды это ее спасет. Или погубит — она все равно жалеть не будет. Пока у нее есть Солас, эльфы, Каллен и Монтилье где-то там за километрами связистов, все будет по плану. Она в это верит по-детски наивно и, сидя ночью на улице, смотрит в мерцающие звезды — возможно, где-то там сидит так же Нико и думает о том, что случилось с его сестрой? Возможно, где-то там, далеко, где-то ее родители еще живы. Они просто ждут, пока настанет мир. Ей изготовляют скрытые клинки и две недели она учится ими работать. Она маскирует их под доспехами, расшитыми шерстью, поэтому шанс того, что кто-то из заметит ничтожно мал. Кузнец поработал хорошо над выпускным механизмом — сгибая запятье наружу до упора она могла выпустит клинок и так же его спрятать, нажимая на тугой стержень, натирающий кожу. Они нападают на Эскеля, когда ночь чернеет. Сначала Сирше все кажется все слишком простым, когда она и несколько шпионов несколькими ударами ножей снимают караул, а лучники быстро зачищают остальных почти без звука. Сына Тревельян она видит, когда тот подходит к их лагерю, сбежав ночью из казармы. Ей страшно, что он может привести хвост, но разведчики все осматривают и докладывают о чистоте. Кажется, лицо Каллена сереет от злости, когда он осознает риск, в который впуталась девушка, но он быстро остывает — она пыталась спасти ребенка и очистить свою карму. Армин, болезенно-худой и побитый почти все время молчит, когда ему дают воды и садят в угол. Рядом с ним Сирша замечает высокую фигуру Ирэна, в пол голоса раздающего указания — они ожидают взять замок с наименьшим количеством жертв, но что-то внутри зудит и шепчет. Вряд ли это получится. Не может быть все насколько просто! Не может быть так. Эскель совсем дурак, если считал, что если она не давала о себе знать столько времени, то и не нападет. Что-то не так. Во всем этом какой-то дерьмовый подвох и руки у нее дрожат. Сирша рассекает легкой походкой коридоры замка. Стражи немного — она быстро прячется за дверь и задерживает дыхание, когда те проходят. На этом этаже их должно быть не больше десяти. Ей нужно пройти длинный коридор и выйти на открытый, залитый ночью балкон, чтобы по нему перелезть на верхний этаж. Это у нее прекрасно получалось. Как по деревьям — хватаешься руками за выступы, подтягиваешься и упорно стараешься на смотреть вниз, где чернеют крохотными точками солдаты ночного караула. Если она оступится и начнет падать, что умрет до того, как ее тело коснется земли. Самая глупая смерть. Ведь сейчас отступать уже поздно. Она прыгает на балкон с легким стуком и быстро прислоняется спиной рядом с проходом, вслушиваясь. Шагов стражи нет. Значит, либо они в другом коридоре, либо не услышали ее. Оба варианта ей подходят. Девушка отодвигает плотный балдахин, заглядывая внутрь — мягкий ворс ковра почти не погнут. Здесь никто не ходил после уборщицы. Исходя из имеющейся информации, если идти прямо и спуститься по центральной лестнице, ей откроются двустворчатые двери, ведущие в покои царя правителя. Как безвкусно. Она вслушивается в шаги и шорохи, раздраженная жужжанием мухи в цветочной вазе. Вот так. Лестница из мрамора выходит прямо на стражу, лениво охраняющую двери Эскеля. Старый параноик. Ей не спуститься по лестнице в тишине ночи и не издать и звука. На ней плотная шкура медведя и литые краги, которые о мрамор точно ударят. Да и как ей напасть? В лоб? Шумиха будет как в цирке на детский праздник. Черт. Надо искать другой вариант. Отвести их от двери хотя бы на пару метров или... Она не знает. Окно в комнату Эскеля отвесное, только самоубийца будет прыгать наугад с верхнего этажа прямо туда. Есть еще балкон, но чтобы пройти к нему, нужно залезть как-то на крышу... Черт. Долбанная стража. И не снимешь ведь одежду, чтобы пройти тихо — ее даже спрятать некуда. Подстава. Она возвращается на балкон и смотрит, сколько метров вверх ей ползти, чтобы потом искать нужный балкон. Метров шесть. Она не сраная ящерица, чтобы бегать по стенам — пусть только Каллен ей что-нибудь еще раз вякнет про ее плохую физическую подготовку. Она лично заставит его жопой кверху коряжится на отвесной стене! Пыхтит как паровоз — хорошо, что один кузнец предложил ей вариант клинка в ботинке. Конечно, обувь стала в разы тяжелей из-за плотной подошвы и самого оружия, и громыхние заглушать нелегко, но сейчас Сирша лично подумала о том, что отблагодарит кузнеца вдвойне. Если не сдохнет! — Что за пиздец вы мне устроили, — она пыхтит от злости, вонзаясь носками с длинными клинками в проем между двумя камнями. Как только ножи не сломались от ее веса? Сирша не думает о том, что под ней — одно гигантское ничего. Старается не думать, потому что если вдруг мысль об этом заходит в голову, то руки потеют, а ноги дрожат. Перехватывает нож в ладонях, подтягиваясь на нем вверх. Она вся вспотела и покраснела, несмотря на то, что ветер на такой высоте дул просто дикий. Когда рукой она хватается за край крыши, то облегченно вздыхает. Мышцы болят от напряжения, во рту пересохло — отталкиваясь ногами она осознает, что держится лишь руками и быстро, стараясь опередить головокружение, подтягивается на руках. Сука Монтилье, она же знала, что скорее всего просто не получится. Гребанные аристократы. Хочется курить как никогда, но девушка только трясущимися конечностями хватается за вставки крыши под высоким углом и пытается прийти в себя. Ей действительно страшно, но когда это она трусила? Почти всегда. Она вонзается пальцами в крышу и ползет, пока крепко не обхватит рукой шпиль одной из башен. — Ух ты. Я бы здесь осталась жить. Вид — это что-то волшебное. Разбитая и устала, с еще невыполненной миссией Сирша замирает на мгновение, заколдованная полумесяцем луны, отбрасывающим блики на реку. Все укрыто ночным серебром — улицы города, пики башек и елей в саду, даже шлема армейцев с такой высоты блестят, словно самые яркие звезды. Все замерло, словно в волшебном городе из небылиц матери и, кажется, сами филины в густых лесах боятся лишний раз затрепетать крылом. Чихнешь — услышат внизу, вот какая тугая тишина повисла над замком, прерываемся только свистом дикого ветра. Холодно. Пальцы, разбитые в кровь, болят. Все заусеницы потемнели от грязи и пытаться их оторвать было еще болезненнее. Ногтевые пластины, черные по ободу... Сирша привыкает в факту того, что находится на высоте птичьего полета и встает на ноги, пытаясь на соскользнуть с наклона крыши. Вынимает одной рукой из небольшого кармана клочок бумаги с картой — если она вылезла с балкона выше на два этажа нужного, то ей надо будет пройти по шпилям метров двадцать, пока она не спуститься к краю — там уже, огромный и раскрытый, балкон царя. Самое главное, чтобы с крыши ее не заметили. — Нельзя брать карту с собой, идиотка! — Ирэн хватает ее за руки, когда Сирша собирается покинуть заседание, — Если тебя поймают... — То у меня хватит мозгов перерезать себе глотку! Сирша улыбается. А хватит ли? Попадя в плен она будет биться и рыдать. И смалодушничает, не сможет себя убить. Она никогда не была умной или смелой, или храброй — поэтому она пытается запомнить карту в последний раз и, скомкав карту, засовывает ее в рот, тщательно пережевывая. Вкус бумаги и горьких чернил отрезвляет. Она тратит еще около часа, прыгая по шпилям как лягушка и удивляясь тому, что еще не сорвалась — ловко скользит по отвесной стене покрытия крыши и хватается ладонями за выступ. Под ней — нужный балкон. Сердце бьется как ненормальное. Так просто? Ей снова кажется, что все это слишком просто. От волнения тошнит и, кажется, она почти что вскрикивает, когда рядом слышит шелест вороньих крыльев. Это все неправда. Наверное, она сорвалась с крыши и летит вниз, а это — это просто ее галлюцинации, ее мечты и разбитое прошлое, застрявшее в густых перьях смольного ворона с темными глазами. Сирша замирает — этого ворона она бы узнала из тысяч других, его бы она заметила даже в густой черной стае бешеной паники над кладбищем, она бы узнала его всегда и везде. Но это просто ворон, просто птица, с умным и знакомым взглядом — ведь нет этого притяжения, когда встречаешь собрата. Это просто птица. Просто... Просто взгляд кажется таким знакомым, что сводит скулы. Ворон взмахивает крыльями, присаживаясь рядом на выступ. Сирша спускает ноги и смотрит на него. И понимает, что, все-таки, это он. Спускаясь по пологому склону золотистого пляжа вместе с Соласом, категорично отказавшимся мочить ноги, Сирша спрашивала, не боясь мороза соленой воды на коже: — Что случилось с ними после смерти? Этот вопрос был простым, куда легче оказалось его произнести, чем казалось. Путаясь в дорогих, но неприметных по цвету шелках и поднимая юбку до колена, скрывая лицо волосами в глубоком поклоне, чтобы не изляпать юбку, Сирша не была похожа на богачку, несмотря на одежды. Все выдавало в ней низший класс — темная кожа, ужасные руки, злая речь и отсутствие осанки. А ведь когда-то она была животным лекарем. Как давно это было? Солас облизывает губы. Они со стороны — просто пара богачей, вырвавшаяся из замка в пески южных пляжей. Они — не больше, чем сами песчинки этого песка. Он ощущает их на губах, когда, утопая в песке по щиколотку, Сирша взмахивает черными волосами. — Никто не знает, что случается с ними после смерти. — Но не ты, Солас. Не ты. ...но было в ней что-то дикое, словно северный ветер. Была в ней ярость необузданная и страсть, который сжигать можно было города. — Вероятнее всего, после того, как человеческое тело умирает, анимаг навсегда обращается в свое животное, теряя все воспоминания. — Значит, когда я умру, то стану просто животным? Не буду помнить тебя или, скажем, свою семью? Сирша протягивает руку в сторону птицы и она, испугавшись, взмахивает крыльями, оставляя после себя запах сухих перьев и вкус горечи во рту. Свистит ветер, когда ворон поднимается в черное небо и исчезает в лунном свете. Так вот значит, какого это? На глазах слякотно. Дотрагиваясь грязной ладонью до лица Сирша понимает, что молча плачет. Сейчас-то... она успела точно с ним попрощаться, верно? Сейчас он увидел ее, а она его — и он не помнит ее слов и смеха, но она-то помнит. Животные все понимают, верно? Даже на такой высоте... Больно. Она вытирает лицо и делает глубокий вдох. Нужно остановиться, перестать. Ведь ни одна революция не начиналась со слез, верно? Они будут позже. Обязательно будут, кровавые, соленые, отчаянные, болезненно-жгучие на ее щеках, но не сейчас. Намного позже. Взяв себя в руки, она прыгает на балкон. Легкий стук литых краг — слишком просто, чтобы быть правдой. Она отодвигает дорогой бордовый балдахин с золотистыми завязками и заглядывает в комнату, впуская вслед за собой следы лунной ночи. Ее бросает в пот. Темная фигура молча сидит на кровати без ночной рубашки. Это он. Никогда прежде Сирша не видела его так близко, но не сомневалась ни капли — это был он. Высокий, взрослый мужчина с белыми, светящимися глазами. Словно две крохотных луны они обернулись на нее и замерли, совершенно не удивляясь. Не время отступать. Его голос раздается в помещении, словно старая, ржавая калитка: — Я знал, что ты придешь. — А я знала, что ты будешь ждать. — Налей виски. Вот так просто — как старые приятели. Эскель надевает на себя тонкую черную рубашку, скрывая широкую, поросшую седыми волосами грудь и поднимается в полный рост. Сирша выполняет просьбу. Он знал, что она придет, но не увеличил караул. Зачем? Почему? Здесь совершенно не чисто. Стучит графином и стаканами, разливая янтарную жидкость. Яд? Не пахнет. Она, как животное, всегда это чувствует. Обычный алкоголь. Эскель двигается тихо, поэтому девушка старается не упускать его из виду — и страх ее накрывает с головой, сводя с ума грохочащим сердцем. У нее нет времени на то, чтобы пить и говорить о жизни. Ей нужно нанести удар. И желательно, прямо в сердце. — Думаешь, как быстрее убить меня? Сирша кривит губами: — Я устала играть в эти игры. Где подвох? Эскель молчит, отпивая виски и ставит стакан с глухим стуком на тумбочку у кровати. Что-то в нем ее пугает — не эти пустые, блестящие глаза без зрачков и даже не факт того, что он могущественный маг. Ее пугает... эта неопределенность. Что-то происходит. Что-то, что не касается их с ним. — Подвоха нет. Просто я чувствовал тебя. После того, как я поглотил семерых анимагов, думаешь, я не получил их силу? Резонно. Сирша догадывалась, что у него могут быть силы. Только анимагом он не стал. Впитал в себя все, словно кухонная губка. Стал сосудом силы, но для кого? Почему? Что же не так? Сирша начинает заметно нервничать, взволновано опрокидывает в себя алкоголь. Страшно. — Зачем? Скажи мне, зачем это все? Зачем? Эскель оборачивается, словно неверяще. Она задает такие вопросы, когда луна бросает блик на ее клинок, с лязгом покинувший ножны. Страшная и холодная — эта ведьма в темноте его покоев. Мужчина пытается отбиться, но совершенно не использует свою силу. Сирша вдруг понимает — в нем совершенно нет магии. Он сражается, словно воин, но не использует все то, ради чего погубил всех, кто ей дорог. — Не убивай меня! — ее клинок свистит над его ухом. — Дай мне хоть одну причину этого не делать! Где твои хваленые силы? — На анимагов они не действуют! Я знал, что ты придешь. Я знал, что он пришлет только анимага! — Кто он!? — яростно кричит, словно гарпия, когда он отталкивает ее в сторону балкона. Эскель вынимает клинок из ножен под кроватью и взмахивает пару раз. — Фен Харрел! Верно. Она ведь на него работает. Не удивил. Они дерутся словно был в пол силы — она с парой клинков и он с двуручным мечом — грохает его об тумбу, когда она отскакивает, словно попрыгунчик. Этот бой — словно последняя попытка искупить вину. Сирша ничего не понимает, но бьется, не сбавляя градусы напора. Она бьется, не понимая, почему он не хочет от нее избавиться. Что же не так? Сирша бросает его на пол, словно фарфоровую куклу и садится на плечи, занося клинок. Эскель раскрывает шире свои глаза-полнолуния и смотрит прямо на нее. Она, наверное, ждет последних слов, но их нет. Она мечтала о том, что клинок войдет в его шею со сладким чавканьем и она испытает это удовольствие от мести, она почувствует, как все шипы терновника, сдерживающие ее, отпустят, но этого... не случается. Кровь льется на каменный пол. Ярость и безысходность от того, что его смерть принесла ей одно большое ничего, а не облегчение и свободу, поджигает в ней бешенство и клинок, выпав из руки, падает на камни. Густая черная кровь брызнула ей на лицо. Он еще живой. Хрипит. — Я хотел... спасти... своих... дете... Его вдох тонет, булькает, и Сирша резко оборачивается. Смотрит прямо на него, умирающего от ее руки и она никогда не думала, что станет сомневаться. Спасти своих детей? От кого? Его подмастерье вызвал семерых духов, убил множество людей и анимагов, чтобы Эскель мог спасти детей? Эскель — это сосуд для смертных грехов, на каждый из которых должен был быть анимаг. Он вышел из того старого артефакта, словно Господь Бог, развергая силы и армию, рожденную из людей. Духи, что пришли с ним, взяли трон, а сам он... хотел спасти детей? Но почему? — ЧТО ЗА БРЕД? — Сирша истошно кричит ему в лицо, но оно уже мертво. Его последний вдох потонул в ее истошном крике. А когда Сирша встала, то услышала гул и крики — армия пришла в себя. Топот ног, хлопки дверей, истошные вопли — она слышит, выбегая на балкон, как внутри двора начинается битва. Что же происходит? Кто поднял армию? Решение приходит не сразу. Пешки. Она и он — пешки на доске. И Эскель — первая пешка, которой жертвуют в этой игре. Это гамбит. И она это понимает. Кто-то поднял армию на уши, кто-то подставил вместо себя Эскеля, кто-то желает уничтожить обе стороны сразу, чтобы поднять свою. Кто-то словно бы натравил их друг на друга, чтобы они годами пытались убивать друг друга, чтобы... ...ведь только один человек мог предать их. Только один эльф. И это он — сейчас она уверена, что это он пять лет назад сдал их и силы Эскеля разгромили их в пух и крах. У Сирши руки дрожат, как у больной эфиром. Она трясется, словно в помещении вьюга. Страшно становится — ведь она смотрела в его глаза и улыбалась ему, верила. Я верила тебе. — А ты сдал нас Эскелю тогда, да? А сейчас дал мне его убить, чтобы он не метил на трон. А сейчас ты поднял на уши всю армию, чтобы они стерли всех повстанцев. Чтобы мы тебе не мешали. Она шепчет в пустоту, смотря на белое, мертвое лицо напротив. Но вместо сухого лица Эскеля она видит другое — остроухое. — Какая же ты мразь. Это ведь ты был его советником? Тем, которого никто не видел... Что это? Горечь? Горечь в ее голосе? Она плачет тут, зная, что внизу погибают повстанцы. Анти-расисты, молодые, юные, громкие, как пираты — погибают за идею, которая никому не нужна уже. — Какая же ты мразь, Солас. Тедас лишается Эскеля. Сирша лишается эльфийской армии. Она лишается всего, выбегая в коридор, расталкивая стражу и вступая в бой — отчаяние и гнев. По ее лицу текут слезы, когда она отбивается от армии, слетая вниз по спиральным пролетам лестниц вниз, туда, к своим, где ее солдаты отдают жизни, туда, где она нужна больше всего — армейские латы стучат о камни, грохот ружий бьет по ушам. Сирша выбегает во двор, когда замечает, как отчаянно Ирэн вонзает меч кому-то в брюхо и кровища льется, когда он его вытаскивает. Солас — тот, кто поднимает армию. Он — тот, кто перебивает всех повстанцев с жестокостью и хитростью, которая присуща только ему. Избавляется от всех, кто против его власти руками чужими, а не своими. Они — пушечное мясо в его руках, которым он вертит как хочет. Сирша понимает это сейчас лучше всех. Никто кроме нее не понял. Нельзя говорить, иначе ее план пойдет коту под хвост. Нельзя... нельзя, если она хочет его обыграть. Они были пушечным мясом, воодушевленным биться против тирании. А на самом деле были обычными марионетками, которые помогли избавиться от Эскеля. А потом Солас сам избавился от них. Она выросла, но так и не научилась быть умной. Эти потери не станут напрасными, Солас. Ты обвел меня вокруг пальца два раза. Но я научилась. Мне больше не двадцать. И я — не та, что была вчера. Я обведу тебя так же, как и ты меня. Я тебя уничтожу.