Эскель

— Армин! Сирша орет истошно, разрывая связки: их лагерь пылает, обжигая ее темную кожу. Она вся покроется волдырями и кровавыми разводами, когда все это закончится, но сейчас страх особенно остро ощущается в своих ядовитых всплесках адреналина. Она почти не чувствует боли, входя в горящий лагерь — обожженные тела кричат и ей становится страшно. Глаза, черные, испуганные, просят помощи и она хватает какого-то беднягу за обгорелую, склизкую ладонь, вытаскивая из под завалов. Взрывчатка рванула в казармах, но к тому времени они уже опустели — армия вышла на поле боя, заряжая оружие и поджигая мелкий лагерь, куда повстанцы планировали отступать. Умирающий от ожогов эльф замирает, когда девушка садит его рядом с каменной стеной — оставлять его здесь нельзя, но у нее совершенно нет времени его тащить дальше. Эльф хрипит о том, чтобы она проваливала к чертовой матери. Товарищи гибнут с истошными воплями, кто-то просит пощады за пару секунд то того, как получит штыком армейца в горло. Все сливается в рыже-черные краски в наступающем рассвете и Сирша бегает, отбиваясь и убивая, она несется, выискивая глазами невысокого мальчишку и — о боже! — видит его, мелкого, сжавшегося, рядом с несколькими трупами. — Армин! Армин! — она кричит, привлекая его внимание, но ребенок не отвечает, завороженный трупами в засохшей, густой крови. Авела... Это его руки! Больно. Сирша слышит, как выскальзывает клинок из ножен за спиной и резко оборачивается. У нее всего пара клинков в руках, но еще и те, что спрятаны. Мужчина в идеальной армейской форме Эскеля в багрово-черных тонах взмахивает саблей в знакомой манере. Сирша прыгает по полю, словно дикий кролик, пока до нее не доходит — в той же манере когда-то сражалась Кассандра. Из одного отряда? Учились в одном месте? Очень вероятно. Но у нее совершенно нет времени на это — мужчина выбивает оба ее клинка, словно бесполезные спички и девушке не остается ничего, кроме как начать обороняться в рукопашную, чтобы ослабить его бдительность. Как только он поймет, что она безоружна, подпустит ее ближе. И она ударит в самое горло! Кровь брызгает под ноги, когда воин падает к ее ногам замертво. Узкий клинок с лязгом всасывается в механизм на предплечье, а Сирша бросается к парнишке, приводя его в себя. — Эй! — встряхивает хорошенько, чтобы он сфокусировал на ней взгляд, — Идти можешь? Кивок — на большее он не способен. Слабо поднимается, испуганный кровавой бойней. Сирша толкает его вперед, замечая, что эльфов все меньше и меньше. Они обречены. Нет выхода и нельзя быть безумным героем. Все, что она может сделать сейчас — уйти и спасти тех, кто попадется по пути. Отступать — единственный вариант. Бросаться грудью в бой будет совершенной в ее виде глупостью. Она ведь понятия не имеет, куда отступать. В их лагеря? А что, если от них ничего не осталось? — Сирша... — Ирэн! — она оборачивается на крик и замирает, с широко открытым от ужаса ртом. Нет. Нет, ну почему это происходит снова? Словно заевшая пленка ее воспоминания повторяются второй раз, это мерзотное дежавю душит ее изнутри — сухие глаза намокают. Нет. Ну пожалуйста, неужели я так много прошу? Она падает устало на колени перед полукровкой, сжимает его окровавленную мокрую руку. Он так спокоен — спокоен при лице приближающейся смерти и на губах его ничего, кроме равнодушной улыбки. — Если у смерти твое лицо — я готов умирать снова и снова. Она позорно плачет, ведь когда он говорит, то кровь начинает литься по подбородку, заглушая речь булькающими звуками. Меч пронзил его, словно кусок мяса шампур и она не знает, что делать — сил так мало. Она ведь лекарь. Она может! Она так давно этим не занималась, но не это главное — она копила силы для превращений, но они ей не пригодились, так почему бы не потратить все на то, чтобы он выжил? Сопли и слезы заливают лицо — она зажимает ладонями его рану и сосредотачивается. Все закончится так, как хочет она! Она! Никто другой не будет диктовать, кто из людей вокруг нее умрет, а кто нет! Это, сука, нечестно! Давай! Она сосредотачивает силу у покалывающих пальцев, сжимается вся, словно тугой комок — черный блеск ее магии бликует в его янтарных глазах. Как ее учил Зейе? Мальчишка был одаренным лекарем во всех смыслах, она не могла быть хуже него! — Оттащи девку! — Нет! — она не узнает свой истеричный голос, когда ее хватают за плечи и оттаскивают от Ирэна, и магия в ее руках тухнет, словно залитый водой костер, — Нет! Нет! Верни меня! Она кричит истерично, вырываясь — минутное помешательство. В будущем — напоминание ей о том, что привязываться никогда ни к кому не стоит. Потери — это слишком больно. Тело Ирэна совсем белое, обескровленное и за время, пока она отбивается от врагов, он испускает последний вдох. Нет. — Ну нет... — ее шепот тонет в слезах, когда мокрой рукой она закрывает его глаза, смотрящие на нежно-розовый рассвет. Она будет ненавидеть эти рассветы точно так же, как и сраную спаржу по утрам. Ее будет тошнить от нежности раннего утра, потому что его утренняя влага навсегда в ее памяти смешалась со вкусом пепла, крови и соленых слез. У нее нет даже времени достойно похоронить честно погибших войнов. Она бежит с поля боя, сжимая небольшую ладонь Армина, путающегося в ногах, по дороге ей удается помочь парочке повстанцев, но бежать все равно некуда. Все деревни, которые они завербовали, уничтожили. Она это осознает быстро, когда Армин быстрее нее бежит по улицам разбитой деревни — он бежит в сторону своего дома, который сравняли с землей. Проходя мимо, Сирша видит чью-то оторванную руку и сгустки крови. Будь ей лет двадцать, она бы проблевалась под первым кустом. Но все, что она ощущает — бесконечную скорбь. — Это... — слабый голос Армина слышится, стоит ей встать рядом напротив сожженной до тла избы, — Эскель, да? Он это сделал? Сирша молчит какое-то время. — Да. Но я его убила. Все станет лучше. Она не верит в свои обещания, но все равно их дает. Армин садится на камень и не говорит ничего. Он не плачет. Что же, они все имеют право на скорбь — двое раненных эльфов сидят под деревьями, распивая из фляги что-то высокоградусное, когда Сирша подходит и молча лечит их раны. Все без слов — они слишком тяжелые. Она совершенно не знает этих двоих, но рада, что хотя бы они смогли выйти с поля боя. Один из эльфов молча протягивает ей флягу и Сирша так же молча пьет. Хорошо. Так — хоть что-то. В этой деревне не было конюшен по одной простой причине — дорого обслуживать помещение. Но вот сами лошади были. Их пасли на лугах, огороженных заборами, со связанными передними ногами — чтобы не сбежали. Вряд ли армия знала об этом, громя деревни. Солас ведь об этом понятия не имел. Зато Сирша имела. Сделав пару глотков терпкого напитка, она возвращает флягу сослуживцам и быстро говорит, что вернется лошадьми. Армин не сдвигается с места, сидя напротив своего бывшего дома. Лишь приблизившись, она замечает, что его плечи дрожат. Лошади никуда не делись — жевали себе спокойно на лугах, пока люди и эльфы лили кровь. Девушка приспосабливает веревку с ног им на шею по принципу кордео, пока выводит четверых на нужную тропинку. В голове все смешалось. Соласу нужна была сила, чтобы поставить на место себя — допустим, у него свои мотивы. Для этого он нашел Эскеля, у которого были силы и свои идеи... Добившись всего, Солас убирает Эскеля с трона. Хорошая игра. Сирша все думает над последними словами мужчины — возможно, сила, что он приобрел, нужна была Соласу для власти, а ему самому — чтобы спасти своих детей? Лошадь громко выдыхает, когда девушка приводит животных к пострадавшим. — Значит так, солдаты. У нее не с первого раза получается говорить строго, но те слушают, взбираясь на голые спины лошадей. Армин мнется, но тоже следует их примеру. — За пацана отвечаете головой, ясно? Берите этих лошадей и дуйте на юг, ищите пристанища. Выбросьте оружие и представьтесь слугами Эскеля, скажите, что на вас напали повстанцы. Расскажите, что все погибли, но и царь тоже, и остановитесь где-нибудь, чтобы передохнуть. Мальчишка — просто сирота, которого вы нашли по дороге. Найдите сменную одежду, чтобы точно не вызвать подозрений. Как только где-нибудь остановитесь, ждите от меня вестей. Все ясно? Один из эльфов, тот, что постарше и тот, что протягивал ей флягу, кивает. Ясно. Они все знают, за что воевали. — А сама ты куда намылилась? — он спрашивает, не сдвигаясь с места. Сирша кривит губами. — Остались мелкие дела. Она думала, что Каллен не отвечает на ее письма потому что слишком занят или слишком боится, что их заметят. Но сейчас, подгоняя рыжую лошадь, взбивающую пыль копытами, она очень боялась — боялась так сильно, что сердце неслось, как дикое. Ей казалось, что скоро ее вены и артерии лопнут от такой скорости гонимой крови. Сирша еще вчера была уверена во всем, но сейчас уже все подвергала сомнению — даже цвет неба над головой. Лошадь неслась во весь опор, вытянув длинную и взмокшую шею. Ей нужно вспомнить, какой хорошей актрисой она была. Ей нужно вспомнить все то, чему обучала ее Монтилье, чтобы не проколоться, чтобы не разбиться, как фарфоровая фигурка. Ей нужно сделать все, чтобы кровь на ее руках не была бессмысленной. Быть чьей-то куклой — не ее удел. Она бежит на север, в дорого украшенный особняк эльфа; она бежит, взбивая копытами почву, чтобы закончить то, что началось не по ее воле. Ветер сушит ее щеки, залитые грязью и слезами. Она рвется на части, когда лошадь останавливается перед витиеватым забором роскошного дворца; она тормозит, когда стража опускает руки на оружие. Она не должна была приезжать сюда, но это — именно то, что сделала бы прежняя Сирша. С разгромленным войском, побитая и уничтоженная, она бы, как псина, прибежала под ноги единственного эльфа, который, как она верила, был на ее стороне. Пока утро встречает покои Эскеля смутой и паникой пустого трона, у нее есть немного времени, чтобы закончить эту историю. — Вы не можете пройти, — вещает эльф-стражник в дорогих, блестящих доспехах. Ни одной царапины. Он хоть один раз был в бою? — Я к господину Фен Хареллу. Проводите. Стража переглядывается. Один из них уходит, чтобы что-то узнать, а Сирша понимает, что это на долго — сначала ему надо пройти цветущий сад, потом подняться по узким, вымытым до скрипа лестницам к главному входу и найти служанку, чтобы та уже бегала по замку в поисках хозяина. Сирша злится. Лошадь без сбруи отходит в сторону, нагло сжирая какие-то цветы под забором. Оставшийся стражник молчит, рассматривая девушку. Когда он говорит, звякнув доспехами, она удивленно оборачивается: — Вам дать воды? — в прорезях изящного шлема она видит голубые глаза, — Выглядите дерьмово. Смешок. Принимает флягу и принюхивается. — Спасибо. Это правда самая обычная вода. Сирша жадно пьет, но не до дна, делает несколько крупных глотков и возвращает бутыль. Тут достаточно прохладно, хоть этого и не ощущаешь поначалу. Она вспоминает, что когда они вышли с Соласом на пляж, он дал ей шелковое эльфийское платье, которое сгорело вместе со всей деревней. Вместе с этим платьем сгорела она сама. Эльф не показывается на пороге замка, но зато ее встречает строго одетая служанка средних лет с рыжими косами. Женщина спускается по лестнице, приподнимая подол длинного платья и приближается с поручением от хозяина. И в этот момент — стоя у забора, Сирша вдруг ощущает себя продажной девкой. — Господин приказал вам принять ванну. Следуйте за мной. Стать такой же как он? Идеально вымытой с нежной кожей и чистыми пальцами? Пропахнуть терпкими маслами оливок, впитать в себя вкус свежей горячей воды? Это кажется несусветной чушью и вдруг Сирша ощущает злость. Он словно не хочет общаться с грязью, облачая ее в сладкую, хрустящую упаковку. Какой же он чистоплюй. Как же неприятно это осознавать — ведь когда-то они вместе месяцами скитались по лагерями, бились плечом к плечу. Ведь когда-то, кажется, совсем недавно, он предал ее — нож его хитрости вошел прямо между ее лопаток. Она напротив зеркала понимает, что была когда-то так красива... Трогает пальцами запотевшую поверхность с характерным звуком и, не замечая того, плачет. Кассандра. Дориан. Рихтер. Фрац. Ирэн. Каллен. Каллен... она причислила его к лицу мертвецов ее собственного кладбища. Она сделала это заранее, словно пытаясь свыкнуться с этой мыслью в случае, если ее мысли подтвердятся. Он не выходил на связь уже очень давно, единственным и последним, кто с ним контактировал, был Солас. Сирша сжимает губы. Да. Солас. Он один из сильнейших магов и просто хитрецов. Ей его не обыграть. В купальне жарко. Грязь отходит от мокрой, темной кожи. Сирша пытается занять себя делом — чистит грязные ногти, спиливая их под корень; моет сальные длинные волосы; втирает в кожу масла и ароматные крема. Немного поворачивает голову — лезвие. Оно блестит в желтом свете ламп. Как предусмотрительно, Солас. Как предусмотрительно. Ты знаешь, что я пришла убитая внутри; знаешь, что не осталось никого. Ты знаешь, что я — никто. Прекрасно пользуешься этим. Тебе бы это лезвие в глотку воткнуть... Сирша бросает взгляд на сложенные доспехи с оружием. Верно. Скрытые клинки лежат внутри рукавов камзола. Одинокие и готовые. А лезвие она использует по назначению. Оно скользит по коже, снимая длинные волосы на теле — черные, как ее душа. Служанка осторожно заглядывает, узнавая, не нужно ли ей помочь, в тот момент, когда Сирша сводит ноги и бросает лезвие на тумбочку. Нет, спасибо, позвольте мне самой. Она втирает масло в длинные волосы напротив зеркала. Они такие густые, скрывают ее грудь с плечами полностью. Девушка осторожно скользит рукой по поверхности тумбы, снова беря лезвие — и жестоко, без раздумий, срезает волосы немного выше плеча. На это уходит немного времени и пряди, отрезанные на разной высоте, забавно топорщатся в стороны. Голове стало легче. Служанка, что вошла, оставила рядом с доспехами стопку свежей одежды. Накрахмаленные брюки, белоснежная рубашка и низкие открытые туфли. Как-то по-эльфийски, но Сирша не ворчит, молча надевая одежду. Только под рубашку она надевает тугой плотный корсет обмундирования ниже полоски груди и пару ножей, встроенных в тонкий механизм на предплечьях. Ткань изделия плотная, поэтому сложно различить, если что внутри. Волосы почти высохли и не оставляют мокрых следов. Перед тем, как выйти, Сирша стоит перед дверью. Это путь в один конец. Либо сейчас, либо больше никогда — в этой игре только один выйдет победителем. И она это понимает. А вот Солас — не очень. Он так долго бежал за победой, что сладкая радость затмила ему взор. Это помешательство — минута ее славы. Делает шумный выдох и, не думая, открывает дверь. Служанка ведет ее по коридорам. Они пустые, как сама девушка внутри и, наступая на холодный кафель, по всему помещению проносится эхо. Почти нет цветов, высокие потолки, все в белых цветах. Множество балконов, окон высоких и, наверное, спроси Сиршу как выглядел бы рай, она неприменно вспомнила бы это место. Кажется, словно от начищенного пола исходит блеск и наступать на него стыдно. Покои Соласа такие же белоснежные, что глаза режет. — Ты очень долго мылась. — Не состаришься за час, — она отвечает на автомате, не сразу его замечая. Странное это чувство — смотреть на него. Вот так, без всяких боев, криков, раненных вокруг. В комнате стоять тяжело и ей хочется на мгновение присесть куда-нибудь, ногам тяжело. Запах масел, которыми пользуется только он — баночки стоят на небольшой полке одиноко, открытые, с мокрым горлышком и запах заполняет помещение, исчезая в открытом балконе. Шаги — служанка ушла. И снова она — вдребезги. Разбивается, смотря ему в глаза. Сирше кажется, что ее кто-то душит изнутри — подумать только, кто, труда не стоит. Соласу душно. Он поднимается со своей кровати во весь рост и девушка видит, что на нем легкая одежда из белого шифона. — Бой окончен, — она говорит с какой-то болью, которую не хотела вкладывать в свои слова, — Все погибли, Солас. И снова осталась я одна. Снова ее проклятие. Быть единственной, кто дышит и все еще помнит. Шаг в ее сторону. На минуту ей кажется, что ему даже жаль ее, что он сочувствует ее утратам, страданиям и чувствам, растоптанными чужой игрой. Ей кажется, что она не просто Сирша, она что... большее? — Я не знаю, что мне делать. Казалось, играть будет сложно, но девушка даже не прилагает усилий. Глаза, красные от слез, снова намокают. Ей хочется кричать, бить вазы в его комнате, хочется выть раненным зверем, хочется срывать глотку от истошных воплей, но она молча плачет, пытаясь не всхлипывать носом. Его рука опускается на ее плечо. Она понимает вдруг четко — ему действительно жаль. Ему жаль, потому что в центрифуге своей игры оказалась она, никому не нужная, пустая, но звонкая когда-то, словно битая посуда. Ему жаль, правда жаль — Соласа разрывает на части и подло будет сказать, что ему плевать. Ему не плевать. Никогда, господи. Ему ведь не было плевать, потому что Сирша теплая, словно не остывший костер — и только он знает, как его снова зажечь. Ему не было плевать, ведь она была сладкая, как вишня в саду и все, что его останавливало — лишь его предрассудки. Он сделал все так, чтобы она нуждалась в нем. Он вылез из кожи вон, чтобы она осталась рядом с ним, сейчас, в этот самый момент, чтобы ей не нужно было выбирать стороны или разбиваться на куски. Он сделал все для нее. И он знал, что цена огромная. Просто иначе нельзя было. Нельзя было сделать так, чтобы у нее был выбор, ведь Солас прекрасно знал — она никогда не выберет его методы. Она будет биться с Инквизицией, с Повстанцами, с кем угодно, но никогда не встанет на его сторону. Просто потому что она — полукровка и его законы не дадут ее родителям жить вместе. Живы ли они? Кто знает. Сирша всегда была такой правильной. Но они не могут себе позволить быть ближе. Они не могут. Ведь между ними была грань, которую он пытался стереть. Все, что они могут себе позволить — порывистый секс и брошенные на пол брюки. Все, на что их хватает — мокрый поцелуй и удар ее затылка о каменную стену. Все, что от нее остается — сладкий стон и скрип мокрой кожи. И, наверное, это то, о чем она всегда втайне желала — с того самого момента, как они начали общаться. Наверное, это то, чего ей хотелось именно от него — ни от кого больше. Ни один мужчина, что прикасался к ней, не вызывал такой душевной боли и физического наслаждения, как мог Солас — он впитал в себя запахи горького предательства и звуки ее криков на поле боя. Он стал камнем преткновения в ее войне, стал тем, кого она хотела и боялась — было стыдно признавать его превосходство. Было стыдно. Она ни о чем не желала. — Я так много времени потеряла, — она валит его на идеально расправленное покрывало с вышитыми журавлями розового цвета. Солас выдыхает ей в рот. — Идиотка. Он, кажется, почти улыбается и Сирша понятия не имеет, что в этой улыбке. Невероятная загадка его прошлой скорби или тщедушное злорадство кончившийся игры? Она не знала и не могла знать, она никогда не понимала его. Ее юная влюбленность переросла в сладкое, тянущее уважение, и желание обладать было таким же сильным, как и страх его нахождения рядом. Ей не нужно снимать рубашку — так отлично. Солас не сдается. Он ведь никогда этого себе не позволяет, ведь жертвы под его ногами — почти прозрачное напоминание о его грехах. Солас не сломается, ведь это не в его правилах. Он пытается сопротивляться до самого конца, ведь у него есть свои цели и, сжимая руками ее тело он вдруг ясно и четко осознает — что даже в этой игре выживет только один. — Ты начал игру. Она придвигается, ближе, плотнее, к горячему и сухому телу, пропахшему ароматными маслами для ванн и руки ее скользят от локтей вверх, к плечам, к шее, туда, где под пальцами бьются артерии, несущие жизнь. Она трогает его тело, а он поддается, словно пластилин и она понимает, что никогда еще такого не было. Никогда не было, чтобы голая грудь его дышала под ней так спокойно. — Это был гамбит. Сирша нежная, когда от нее того хотят. Солас знает, что она всегда добивается того, чего желает, но ее касания слишком сладкие, чтобы им противится. Она сейчас, после долгой и жаркой ванны пахнет почти как он и волосы ее черные, густые, немного вьются, касаясь белоснежной, хрустящей рубашки. Он облизывает сухие губы и сглатывает — кадык прыгает под тонкой веснушчатой кожей. Она выдыхает ему почти в рот, маленькая, невесомая, эфемерная и почти беззащитная. Это какое-то бешенство. Так тянуться друг к другу, ведь он давно не подросток и женщина у него была совсем недавно. Просто Сирша снова приходит и снова все ломает. — Но я эту игру закончу. Ведь иллюзия беззащитности — ее козырь в рукаве. Она тугая, словно осина, исхудавшая в груди и бедрах, но очень легкая, как перо. Нагретый уголь ее мести никогда не остывает — она кладет ладони с вымытыми пальцами и ногтями ему на шею и гладит, пока он не расслабится окончательно, прикрывая глаза. Свет дневного солнца прыгает по его белым ресницам и тени скользят по впалым щекам. Так ненормально правильно сидеть на нем верхом в не расправленной кровати с откинутым наверх прозрачным балдахином. Так ненормально правильно трогать его кожу и умирать, снова и снова. Разбиваться на куски вдребезги, оставлять после себя боль — болезненную и жгучую, словно свежая магма из недр рванувшего вулкана. — Шах и мат, Солас. Она сжимает его шею и дергает затвором скрытых клинков. — Шах и мат. Оружие входит в его шею, но Сирша готова поклясться — вместе с ним умирает она сама. Крик вырывается из ее груди непроизвольно и она кричит истошно — ей кажется, ножами пронзили ее в самую грудь. Она кричит от боли и лицо ее кривится в уродливой гримасе. Не было так больно, когда на руках умирали друзья и родные. Не было так больно, когда она сжимала мертвое тело младшего брата в разбитом доме родителей; но сейчас ее словно на шампур насадили. И кровь на дорогое постельное белье льется словно бы ее. Она кричит. И с этим криком бьются все преграды. Вынимает клинки и из пробитой кожи льется густая, черная кровь, впитываясь в поры и одежду. Возможно, секунда — удивленного осознания или восторга, промелькнула в его глазах. Сирша милосердна. Она дала ему быструю смерть в ее теплых руках. Ей страшно смотреть ему в глаза, она смотрит куда-то в сторону, когда слышит его последний вдох и ощущает то, как дернулось его тело под ней. Ей вдруг так стыдно и страшно смотреть ему в глаза, но когда она оборачивается, то уже поздно. Он застыл под ней. Холодеет под ее телом и смотрит вверх. Закрывает его глаза и плачет. Просто плачет, снова и снова, когда пальцы оставляют кровавые разводы на его лице; просто плачет, когда грохает дверь и влетает стража. Это мгновение — ей страшно до рвоты. И больно так сильно, что хочется второй удар нанести себе. Она дергается в сторону, когда латы стражников стучат рядом, падает на пол, отбивая зад и кричит, кричит, кричит. Сейчас — тот самый момент. Момент, когда престол займет сильный и все, что есть у Сирши — Монтилье, что всегда выскажет свою точку зрения. Стражник пытается схватить ее за руку, но Сирша переворачивается на полу, резко вскакивая на ноги. Второй проверяет тело хозяина на наличие пульса и... — Он мертв. Я его убила. Сейчас уже нечего терять. Все разбросано давно по дороге из свернувшейся крови. Все тела и нужные люди вдруг стали пеплом в ее руках. И Сирша выпускает клинки, вставая в оборонительную позу с согнутыми ногами. Сил совершенно нет, они покинули ее с последним его выдохом. Взмахни стражник своим мечом — разрубит ее на части. И будет два трупа. Но они не нападают и девушка стоит, не двигаясь, наблюдая за ними. Сглатывает вязкую слюну и голос ее дрожит. Слезы льются почти что отчаянно, выжигая ее щеки раз за разом и Сирша трогает правую часть лица. Ведь если нет глаза, нет слез? — Меня зовут Сирша Лавеллан. Стража не решается напасть. Мертвый руководитель — паника для солдат. И Сирша ей пользуется в эту секунду, понимая, что ничего другого не остается. Да, будет нелегко. Да, ее поставят под суд. Да, она будет биться дальше, пробиваясь наверх, но сейчас уже будет легче. Она взойдет над Тедасом, словно запоздавшая звезда и, одного за другим, свергнет всех мелких политиков-интриганов, служающих Соласу. Но теперь будет проще. Ведь Соласа больше... нет. — Железнобокая. Я — бывший Инквизитор и нынешний Повстанец. И это — дань Каллену, которого, на самом деле, Сирша больше никогда в своей жизни не увидит. В ней будет целое кладбище друзей и товарищей, куда она будет приходить каждый день вспоминать. В ней будет пустота и отчаяние, что заполнятся так же быстро, как и когда-то опустошились. В ней будет все то, чего Тедасу так не хватало. Россказни о лихой Инквизиторше с прозвищем Железнобокая пять лет назад просквозили все деревеньки, из которых, она уверена, стражники и вышли. Словно запах цветущих почек весной они наполняли дома и улицы, пока Эскель не разгромил их, ничего не оставив. Сирша выпрямляет спину, складывая оружие. Стража опускает мечи в ножны и не двигается. Одного она узнает, ловит на себе осторожный и неуверенный взгляд голубых глаз из прорезей изящного шлема. Он поднимает руку, снимая его и девушка видит молодого, но явно побитого жизнью юношу. Он немного моложе ее, глаза совсем юные. Он метается? Переглядывается с другим, тем, вторым и, если бы Сирша была немного более осведомлена, она бы знала, что эти двое — братья, что войну пережили потерями. Она бы знала, что их принудили служить, что их мать — простая крестьянка и что они сами — всю жизнь на пастбище, там, на лошадях, с овцами и коровами и жестокость правления заставила их взять оружие. Она бы знала, что их мать убили просто так и они остались совсем одни, потерянные. Она бы знала, что, потеряв управление, что их страшило, они не собирались нападать. — Уходите, Сирша, — осторожно, почти шепотом, бросает юноша, — Пока не пришли остальные. Уходите, скорее! И ей повторять не нужно. Она выбегает на балкон, оглядываясь — второй этаж и прыгать не сильно больно. Листва застревает в обрезанных волосах и, когда в замке поднимается шум, она уже бежит галопом на пойманной лошади, взбивая копытами землю. Так бывает. Конечно. Жизнь — штука сложная, чего только в ней не приключается. Самоуверенный человек легко влезет в новое дело, плохо в нем разбираясь — наломает дров, зато обогатит опыт. Самоуверенность может помочь добиться первых побед, что лягут в основу настоящей уверенности. Самоуверенность — второе имя Сирши. Потому что без нее она бы ничего не добилась. Без нее она осталась бы совершенно ни с чем, как и сейчас — просто есть чувство завершенности. Есть чувство того, что это не конец, но завершенная глава. Лошадь громко дышит, отбивая землю и, наверное, впервые за это время, она искренне улыбается. Со всеми потерями и болью, пропитавшей ее насквозь. Она улыбается, закидывая голову назад под лучи вечернего солнца, она улыбается всем на зло и слезы снова текут по ее щекам. Будет лучше. Будет легче. Она сдержала обещание. Она сделала то, о чем твердила. Она стала кем-то чуть большим, чем никем. И пусть еще не конец, она несется по дорожкам лесов, оставляя следы подков, она несется туда, обратно, домой, туда, где есть ответы и шанс найти пристанище. Она бежит, подгоняя лошадь, торопится как дикая, туда, где живет ее собака со стариком; туда, где лес шумит особенно сладко; туда, где ее никто не найдет. Она будет искать свою семью. Она будет узнавать о том, какой смертью погиб Каллен и обязательно продвинется в этом. Сирша пробьет головой свой потолок, взбираясь по иерархии Тедаса. Сирша сделает все, ведь теперь у нее есть уверенность в том, что ее собственное кладбище поможет восстановить справедливость и равенство. У нее есть уверенность в том, что гномы и косситы, люди и эльфы вернут баланс и будут жить без войн, что уносят так много жизней. — Гомер! Гомер! Она вбегает в избу, снося дверь и пахнет особенно приятно маслами. Ее встречают лай собаки и аромат поджаренного кабана, ее встречает усталый взгляд пожилого странника-мага и улыбка почти счастливая. Так бывает. Сделаешь что-то всем назло, а потом страдаешь. Сделаешь что-то во благо, а пойдет совершенно не так, как хотелось бы. Будешь рваться на части, одна, отчаянная и потеряешь всех, кого любила. Она падает на пропахшую потом перину, прижимая к себе псину — от нее несет сырым мясом и свежим лесом. Так пахнет дом? То, что далеко осталось в прошлом. Это не конец ни капли, но она дошла до момента, когда может сказать, что у нее есть минутка отдыха. Спокойствия и уверенности, когда старик кладет ей руку на плечо. Он пахнет все так же — старыми тряпками и молоком. Сирша берет с тарелки кусок жаренного мяса и жадно его кусает. Жир течет по рукам, когда она, под звонкий лай собаки, вываливается на крыльцо и улыбается. Так давно она этого не делала — не гуляла по лесу одна, бросая Белке куски мяса. Так давно она не улыбалась теплым лучам солнца, касающимся ее лица. Так давно она не была собой.