Way To A Dream

Это место когда-то показал Донхэ Ынхёк. Затерянный среди десятков высоток и почти постоянно пустующий парк. Вернее даже не полноценный парк, а его вымерший огрызок. Сколько раз они приезжали сюда вдвоем – и ни разу не встречали ни живой души. Донхэ казалось, что тут они даже летом ни разу не слышали треска цикад или пения птиц. Ынхёк обожал такие места. Полные глухой тишины. И у него был особый талант отыскивать их. А еще он обожал таскать в такие места Донхэ. И они могли сидеть здесь часами. И молчать. Но все это было раньше. Сильно давно. Когда они многое делали вместе. А сейчас... все было как-то по раздельности. Сильно по раздельности. Идя по выложенной фигурной разноцветной плиткой дорожке, освещенной слишком ярким светом фонарей, Донхэ неспешно, почти лениво размышлял: а всегда ли он бывал здесь с Ынхёком? И Ынхёк ли любил подобные места? Нет. Это был определенно Ынхёк. И его выбор. За последние дни Донхэ слишком много вспоминал, сопоставлял, анализировал, пытаясь понять, где в его жизни был Хёкджэ. А где Ынхёк. Нет, пустые парки и заброшенные стройки, на которых можно поставить палатку и устроить пикник, а затем заниматься сексом и просто болтать до самого рассвета, определенно были территорией Ынхёка. Здесь не перепутаешь. Да и вообще... Сейчас Донхэ искренне не понимал, как этих двоих можно перепутать. Они же... настолько разные, насколько это вообще возможно. Но вот раньше, когда он не имел ни малейшего представления о Хёкджэ и о том, какой он... Неужели он и правда мог их перепутать? И путал. По крайней мере, два раза. Точно. Сейчас, тщательно вспоминая то, что было, Донхэ безошибочно отыскивал в своих воспоминаниях Хёкджэ. И с легкостью отделял его от Ынхёка. Слишком уж непохожими они были. Всегда. Слишком уж разные характеры. И поведение. Ынхёк всегда был смелым и напористым, иногда даже чересчур, словно намеренно пытаясь доказать свое превосходство всем и вся, ну или просто нарваться на неприятности. А еще скрыть свою ранимость. Ведь только Донхэ знал, насколько болезненно их вокалист воспринимает любую критику и как сильно ранят его едкие комментарии в Интернете. Ну или ранили. А Хёкджэ... Внешне Хёкджэ всегда казался таким беззащитным, робким и неуверенным в себе, но вот внутри... Донхэ отчетливо ощущал, что где-то очень-очень глубоко внутри Хёкджэ есть тот самый стальной стержень, то спокойствие и уверенность, которых обычно так не хватало его брату. Но, кажется, все это было скрыто под его мнимыми комплексами настолько глубоко, что даже сам Хёкджэ вряд ли подозревал об эдаком сокровище, скрытом внутри него. И это тоже отличало его от брата. Как и то, что Ынхёк всегда был слишком зациклен на материальном: телефонах последней марки, дорогих машинах, брендовой одежде и украшениях, хорошей еде и вкусном вине, и... на самом себе, а Хёкджэ... Донхэ вообще не знал, на чем может быть зациклен этот мечтательный, словно не от мира сего парень. Но уж точно не на Lamborghini, Cartier и последней модели iPhone. Да и вряд ли он думал и переживал о себе так же много и сильно, как Ынхёк. Скорее даже наоборот: он куда сильнее переживал за брата, чем за самого себя. И это тоже было важное отличие. А еще это проклятое серебряное кольцо. Которое Хёкджэ носил не снимая и постоянно крутил на худом нескладном, как и он весь сам, пальце и которое Донхэ никогда не видел на Ынхёке. Или видел? Блять, и почему у него все всегда так запутанно? Ему и так с трудом удалось принять собственную гомосексуальность и осознать, что ему действительно нравится парень и что он хочет поцеловать его и вообще хочет так, как должен хотеть девушку. А теперь оказывается, что их было два? И ему нравились оба? Или только один? А сейчас… нравится ли ему хотя бы один из них? И почему при мысли о том, что той ночью с ним был Хёкджэ, а не Ынхёк, в Донхэ не было ни капли злости , а лишь какое-то странное щемящее чувство, которое он никак не мог истолковать? Бред какой-то. Прямо в стиле дорам, на которые постоянно залипает его мама. Если бы еще с пару месяцев назад сказали, что такое и правда может случиться с ним, то он бы с удовольствием послал этого человека на хрен, а сейчас... сейчас бы уже не послал. С удовольствием вдыхая прохладный ночной воздух и стараясь наслаждаться окружающими его покоем и тишиной (что, в общем-то, сегодня выходило у него не очень хорошо), Донхэ неспешным шагом наконец-то добрался до конечного пункта назначения своей спонтанной прогулки: старой, потрепанной и полностью исписанной (не без их посильного с Ынхёком участия) лавочки, расположенной в одном из самых отдаленных и особенно безлюдных мест парка. Идеальное время, чтобы побыть одному и подумать. В тишине и покое. Или не одному. Донхэ тысячу раз сидел на этой самой лавочке с Ынхёком. И ни разу не сидел на ней с Хёкджэ. Наверное. Нет, точно не сидел. Интересно, ему понравилось бы здесь так же, как и его брату? Этот вопрос, как и внезапное желание просто взять и привезти Хёкджэ сюда, чтобы показать ему этот парк и эту скамейку, застали Донхэ врасплох. Как и мысль о том, что его и правда стоило бы познакомить с Арой. И с племянником. Было бы интересно услышать, что они скажут о Хёкджэ. И еще интереснее посмотреть на его реакцию. Однако... сможет ли он решиться на нечто подобное? Сможет ли он вообще решиться посмотреть в глаза Хёкджэ после всего того, что было между ними. В тот день. В их вторую встречу. Первое выступление на Immortal Song. Кто бы знал, как сильно Ынхёк нервничал накануне этого шоу. Да что уж там. Все они знали, что именно это живое выступление поставит на Ынхёке окончательное клеймо в их индустрии: фальшивка или подлинный талант. И... все они не могли не нервничать. И, разумеется, сильнее всех психовал Ынхёк. В тот вечер он разругался со всеми, с кем мог и не мог: с Хонки, Чжоу Ми, Канином, Тэмином, менеджером Чхве, Сонмином и Шиндоном, досталось даже Чонуну, Хичолю и Кюхёну. И, конечно же, больше всех в тот вечер досталось Донхэ. Он еще никогда в жизни не видел Ынхёка ТАКИМ. Чтобы тот, умудрившись докопаться до любой мелочи, просто бегал и орал по опустевшему после его концертов общежитию. От злости. Он бил посуду, расшвыривался вещами во все стороны и кидался на Донхэ, как отчаянно защищающая себя подзаборная шавка, так и норовя задеть его и ранить побольнее. И Ынхёку удалось это. Причем настолько хорошо, что даже при воспоминании об этом вечере сейчас у Донхэ начинало ныть сердце. Тогда Ынхёк впервые признался, что изменяет ему. С вызовом глядя на Донхэ и желая насладиться его реакцией. Но тот не подарил ему такой роскоши. А просто взял и ушел. Донхэ тоже был зол. Чертовски. Но в отличие от Ынхёка у него всегда на первом месте была группа, и он знал, что если останется сейчас с Ынхёком и они устроят разборки, то завтра кто-то будет выступать с подбитым глазом. Или разбитой губой. Или свернутым носом. Поэтому ему нужно было уйти. Просто уйти. И немного остыть. Он не поверил в слова Ынхёка об измене, решив, что это его попытка побольнее уколоть и начать скандал. А потом Ынхёк прислал ему фото... Из серии тех низкопробных снимков, что публиковали на порносайтах для геев. Вот только сейчас на фото были не незнакомые Донхэ люди, а Ынхёк и... один из их инвесторов?! В тот вечер в Донхэ умерло что-то хорошее. А сам он... он был зол. Чертовски зол. Нет, он был в ярости, и если бы Ынхёк в тот момент оказался в зоне его досягаемости, то он бы просто взял и разодрал его голыми руками, но... Ынхёк был далеко. А рядом была лишь боксерская груша, которую Донхэ молотил сбитыми в кровь костяшками до потемнения перед глазами, представляя на месте несчастного снаряда своего парня. Наверное, бывшего. И уж точно бывшего человека. Но что бы ни произошло, группа всегда была на первом месте. И после изнурительно долгой бессонной ночи в каком-то мотеле Донхэ, натянув на лицо самую счастливую из всех своих улыбок, все равно пришлось ехать на съемки. Чтобы поддержать белого как мел от волнения и, кажется, уже даже и думать забывшего о вчерашнем одногруппника. И друга. Любовь всей своей жизни. Или того, кого он считал таковой. Того, кто всего несколько часов назад просто взял и голыми руками разодрал его сердце на множество мелких кровавых ошметков. Но... все это навсегда осталось за пределами объективов. Только внутри группы. Только между ними. Непростительно протянув время до последнего и чуть не опоздав к началу эфира, Донхэ все же приехал в студию, заставляя ждущих на улице фанатов захлебнуться восторженными криками. Он улыбался во все тридцать два зуба, всеми силами демонстрируя поддержку их дорогому вокалисту, а сам мысленно в кровь разбивал его холеное лицо. И умирал от восхищения, потому что на шоу... Ынхёк пел и держался как никогда. Еще ни разу в жизни Донхэ не видел, чтобы их вокалист исполнял баллады столь проникновенно и ТАК растворялся в них. И все, что до этого они слышали в исполнении Ынхёка на репетициях, было лишь бледной тенью того, что он творил на сцене. Потому что это был не Ынхёк. Но тогда умирающий от злости, боли и восторга Донхэ даже не мог подумать об этом. И именно поэтому он, стоило только закончиться записи, отыскал Ынхёка за сценой и, до синяков схватив его за руку, отволок в ближайшую свободную комнату с дверью с замком. Что это была за комната? Гримерная? Костюмерная? Кладовка, в которой уборщицы хранят свои ведра или швабры? Или просто чулан для всякого хлама? Донхэ не помнил. Он просто помнил, что в этой комнате было душно и воняло чем-то мерзким. А еще там постоянно мигал свет. Но им было не до этого. Не обращая внимания на непривычно робкие попытки Ынхёка что-то возразить ему и отстраниться, Донхэ жадно сдирал с него одежду, желая доказать и ему и себе, что Ынхёк принадлежит только ему. Прямо здесь и сейчас. Это был их первый самый грубый и самый жадный секс. Без поцелуев. Без прелюдий . Да что уж там. Они даже не разделись. Донхэ просто стянул с него жутко узкие концертные штаны вместе с трусами до колен, а сам и вовсе ограничился расстегнутыми ремнем и ширинкой. Ну и натянутым впопыхах презервативом, разумеется. Они никогда и нигде не пренебрегали защитой. Он просто отвернул Ынхёка к стене и грубо отымел его, шипя ему на ухо всякие гнусности, от которых все так противно и липко сжималось внутри. В тот момент ему было плевать на то, что Ынхёку может быть больно. Нет, он хотел, чтобы этому ублюдку было больно. Так же сильно, как и ему самому. Кончив в дрожащее и извивающееся в своих руках тело, Донхэ, так и не сказав ни слова, просто натянул штаны и вышел из комнаты. Оставляя всхлипывающего, так и не получившего разрядки и, кажется, и вовсе не возбудившегося парня в одиночестве. Это был первый раз, когда Донхэ слышал такой плач Ынхёка. Настоящий. Тонкий, горький и по-детски надрывный. Это был тот самый первый раз, после которого все окончательно покатилось к чертям. И это был тот самый раз, когда он снова перепутал Ынхёка с Хёкджэ. И, наверное, именно поэтому объявившийся в общежитии лишь на следующий день в обед Ынхёк с порога взял и расквасил ему нос. А потом долго плакал, и просил прощения, и говорил, что такое больше не повторится. В тот раз Донхэ поверил ему. Хотя они оба уже тогда знали, что это ложь. А еще теперь они оба знали, что Донхэ тоже далеко не идеал. И что он ничем не лучше Ынхёка. А ведь в тот день на его теле не было ни единого синяка, хотя накануне Донхэ очень старался оставить как можно больше следов на бледной коже. Но это была не кожа Ынхёка. Какое же блядство. И как ему теперь смотреть в глаза Хёкджэ? Да, можно было бы сказать что-нибудь про то, что он виноват сам во всем этом. Ведь это они поменялись с Ынхёком и устроили это шоу. Но Донхэ прекрасно знал, что тогда вел себя как последняя скотина. И что он тоже виноват. Не важно, с кем он сделал это. С Хёкджэ. Или с Ынхёком. Донхэ пытался разобраться со всем этим и понять, что же ему делать и как дальше жить, рассеянно скользя взглядом по изученной вдоль и поперек исписанной и изрисованной поверхности скамейки, как неожиданно зацепился за одну, незнакомую ему и явно сделанную совсем недавно надпись: «Если я однажды растворюсь во мраке, то знайте, что это он, мой палач, наконец-то забрал меня...» Надпись, сделанную настолько знакомым почерком, что сердце Донхэ пропустило удар. Она выглядела такой свежей, словно Ынхёк сделал ее всего пару минут назад. Черным маркером. И коснись ее – она перепачкает пальцы черной краской. Но... это была всего лишь очередная иллюзия. Игра света. Или Ынхёка. Который, наверное, просто был здесь пару недель назад. И зачем-то решил написать эту лиричную и почти глубокомысленную чушь. Хотя обычно предпочитал демонстрировать свои богатые познания в области мата. Чертов ублюдок, который никому не принес ничего, кроме боли и проблем. Даже своему собственному брату. Ведь вся эта мерзость, которую они творили... Разве она могла нравиться Хёкджэ?