Паучьи тропы

Мне неловко до заползающих под шарф алых пятен, пока мы молча идём к метро. Я прячу взгляд, когда он случайно врезается в меня, повинуясь давлению людей позади. Я вспыхиваю, как спичка, когда он ненамеренно прикасается к моей ладони: кончиками пальцев к тыльной стороне, тут же отдёрнув руку, будто бы он смутился. Будто бы Северус Снейп вообще умеет смущаться. Мы молчим, и это молчание тяготит меня много больше маленькой ранки, угнездившейся на шее. Сказать по правде, я боюсь лишний раз взглянуть на него. Будто прочту разочарование и недовольство свалившейся на него новой обязанностью, будто он скажет, что я – ходячая проблема. Наверное, так оно и есть. – Пойдёмте, – коротко и невыразительно произносит Снейп, когда двери поезда разъезжаются в стороны. – Наша остановка. «Наша» отдаётся в рёбрах нежданным, пугающим теплом, и я спотыкаюсь на ровном месте. И он смотрит на меня с насмешливым снисхождением, этот бледный высокий мужчина с раввинским носом, и иронично вздёргивает бровь, будто говоря: «Не сомневался в ваших способностях, мистер Поттер». Но отчего-то не произнося этого вслух. Улица, на которой он живёт, безлюдна и тиха, только чей-то благовоспитанный мопс семенит мимо газонов, не осмеливаясь примять короткими неуклюжими лапами траву, и вертит плоскомордой головой. Лица его хозяина, идущего следом за питомцем, не разглядеть, так низко надвинута на лоб широкополая шляпа; такие, верно, носили мафиози – даже прищурившись, можно различить только тонкую линию носа и блестящие глаза. На нём странного покроя пальто – топорщащееся на груди и животе, как рубашка толстяка, которая мала ему, – но длинные ноги худы, как палки. Мы сталкиваемся взглядами, и он останавливается. Расправляет плечи, улыбается всем длинным телом, и мне отчего-то становится дурно. Медленно, будто при встрече с хорошим знакомым, при котором полагается снять головной убор, мужчина тянет шляпу вверх. Сперва обнажается подбородок: острый и узкий, нездорового землистого цвета. За ним – губы, тонкие и такие бледные, что кажутся почти синими. Он улыбается. Улыбается, растягивая рот на всё лицо, улыбается, демонстрируя мне дюжину рядов острых зубов, улыбается, расстёгивая пальто, и по его длинным паучьим пальцам бегут миллиарды насекомых, выбирающихся из расширяющейся прорехи в его груди… О Господи. Снейп, Снейп!.. Цепляюсь за костлявый локоть почти судорожно, впиваюсь пальцами, с трудом отрывая взгляд от чудовищного незнакомца, едва не падаю, бормочу, внезапно обнаружив, что голос почти пропал: – Сэр… сэр! – Что такое, Поттер? – Снейп останавливается, смотрит на меня удивлённо и непонимающе, будто бы за мной не стоит уродливая тварь с огромной пастью, хмурится. – Вы побледнели. Голова кружится? – Вы… разве вы не видите? – одними губами выдавливаю я, и ухмыляющаяся пасть маячит перед моими глазами, и что-то мрачное, тяжёлое, густое наваливается на меня непреодолимой силой, и я чувствую, как отказывают ноги, и я лечу куда-то, и взволнованный голос назойливо стучится в дверь черепной коробки, и встревоженные чёрные глаза пронзают меня беспокойством, но через секунду они сменяются пустотой. И я падаю во тьму, и под веками у меня отпечатывается картинка: алое месиво на зелёной траве, толстое туловище, искажённая животным страданием плоская морда – развороченный, вывернутый наружу гниющими внутренностями мопс. – Поттер! – будто сквозь вату. – Что ж это такое… давайте, Поттер, переставляйте ноги! Он тащит меня почти на буксире, вынуждая выплывать из вязкого морока, и я почти прихожу в себя, оказываясь на пороге его дома. Меня подталкивают в спину, направляют, указывая, где повернуть, где прислониться к стене; я чувствую себя столетним стариком, лишившимся трости. В лицо лезут жёсткие чёрные пряди, щекочут губы и подбородок, мешают видеть дорогу, а потом – переворот – меня, как мешок с картошкой, сгружают на скрипящий диванчик, оставляют в одиночестве на долю секунды; я верчу головой, дезориентированный, потерянный, я задыхаюсь, мне не хватает кислорода, в груди жжёт, я жалобно мычу, ища его безмолвным порывом тела, и Северус Снейп, разозлённый и обеспокоенный одновременно, опускается передо мной на корточки, стискивает мой подбородок стальной хваткой, вынуждая открыть рот, вливает в меня что-то горькое, отдающее травами… Медленно, очень медленно я начинаю дышать. – Пришли в себя? – Снейп смотрит пристально, на щеках у него разгораются пятна румянца спешки, так не идущие этой бледной коже, и я тупо заторможенно киваю. Глаза – ямы с песком – ноют и чешутся, я закрываю лицо ладонями, выдавливаю из себя измученное и хриплое: – Извините. – Замолчите, – он отмахивается от меня, как от назойливого насекомого, заставляет вертеть головой и подставлять чувствительные глаза под луч фонарика, щурится, почти вплотную приближая своё худое некрасивое лицо к моему. Я смотрю на горбинку, украшающую крючковатый нос, на жёсткие складки у тонких невыразительных губ, на вечную морщину усталости, прочертившую лоб, на синевато-серые области под глазами… Я смотрю на него, и пока смутное, но уже сейчас обещающее стать острым ощущение желания собирается у меня в горле. Рот вяжет горьким. – Что произошло? – он говорит спокойно и тихо, не поднимаясь с корточек, но пальцы, стискивающие моё колено (о Господи), сжимают слишком сильно, точно ему приходится сдерживаться, чтобы не вскочить или не начать кричать. – Что вы видели? Я облизываю пересохшие губы, ловя его странный, чёрный взгляд, и выдавливаю: – Мопса. Он… за ним шёл человек. Я подумал, что это его хозяин, но… на нём была шляпа, и, увидев меня, он начал снимать её, а под шляпой… – Что под шляпой? – нетерпеливо спрашивает Снейп. А я не могу, не могу ему ответить – меня трясёт, как ребёнка, впервые посмотревшего фильм ужасов втайне от родителей, противная тошнота липко гладит нёбо. Мотаю головой, зажимая рот, вскакиваю на ноги, озираюсь, почти бегу – направо, направо, завернуть в крохотный коридорчик… Врезаюсь коленями в ледяную плитку перед унитазом, и меня выворачивает желчью напополам с ужасом. Рвёт долго, так долго, что в теле поселяется противная слабость, а горло превращается в наждачную бумагу; кружится голова, мне кажется, ещё секунда, и я свалюсь в стыдный обморок – вот так, в доме декана, в его ванной, в… Тёплая ладонь опускается на мой затылок, вторая ложится на спину, и кто-то, кто не может быть Северусом Снейпом, мягко говорит мне: – Не уплывай. Давай. Очередной спазм выедает кислотой горло, и я снова склоняюсь над унитазом, и осторожные пальцы перебирают мои волосы, разделяя слипшиеся прядки, и к моим губам прижимается холодное стекло стакана, и мне говорят: – Пей. Я пью, глотая вязкую слюну, пью, и нет ничего вкуснее этой воды. Мне помогают подняться, мне вытирают губы и подбородок мокрым полотенцем, меня куда-то ведут, и я – сгусток отвращения к себе и неловкости – пытаюсь извиниться, оправдаться, уйти… – Успокойся, – так, верно, говорил бы любящий отец маленькому сыну, которому приснился кошмар. – Всё хорошо. Всё в порядке. И я позволяю надёжным рукам всё: стянуть с меня одежду, надавить на плечи, вынудив опуститься на подушку, разжать мне челюсти, протолкнуть в рот таблетку… Должно быть, снотворного – мир вокруг теряет краски, и всё расплывается перед глазами, и кто-то голосом Северуса Снейпа говорит мне: – Спи. Я не засыпаю – я проваливаюсь. И, должно быть, секундная ласка – огрубевшими подушечками пальцев по шее – мне только чудится. Пробуждение мучительно. Ноют виски, тупо пульсирует в затылке; сводит судорогами голода желудок, на языке ещё чувствуется противное послевкусие. Я сажусь в кровати рывком, вспоминая всё, что произошло, прижимаю к лицу ладони, отчаянно стону… Господи! Почему это произошло со мной? Почему именно я, Гарри Джеймс Поттер, так облажался? Неясно, плакать или смеяться. Здесь темно. Так темно, что глаза привыкают к полумраку почти сразу же. Меня потрясает аскетичность обстановки: узкая кровать, на которой едва уместилось бы два человека, обшарпанный комод, примостившийся в углу, вылинявший старый ковёр. Ещё не вполне доверяя своему телу, я спускаю ноги на пол, неловко встаю… Без тёплого одеяла моментально становится холодно; только сейчас я понимаю, что Северус Снейп раздел меня до белья, и кровь бросается мне в лицо, и я неловко обнимаю себя за плечи. Мои вещи здесь же – аккуратно сложены стопкой. Он потрясающе педантичен. Одеваюсь торопливо, стараясь не думать о том, как буду смотреть ему в глаза после того, что натворил, и долго медлю перед дверью – мне стыдно и страшно, рука, готовая повернуть ручку, раз за разом соскальзывает, повинуясь сомнениям и опасениям. Чёрт побери, возьми себя в руки, Гарри! Не убьёт же он тебя, в конце концов! Может быть, выставит из своего дома и настоятельно порекомендует обратиться к специалистам – я согласен на что угодно. Только бы он молчал. Только бы не дрогнули презрительно губы, только бы не исказилось гримасой брезгливости некрасивое, но притягательное лицо. Какой же ты трус, Гарри. Почти зло дёргаю дверь, и она подчиняется с лёгким скрипом; с тяжёлым сердцем я делаю шаг. И сразу нахожу взглядом его. В небольшой гостиной так мало вещей, что складывается впечатление, будто тут никогда не жили. Будто он здесь не появляется. На поверхности старенького телевизора – густой слой пыли, но журнальный столик завален исписанными мелким убористым почерком Снейпа листами, а вдоль стен тянутся книжные полки, бесконечные полки, потрясающие воображение. Он дремлет на диване, подложив под голову локоть и прикрывшись цветастым пледом, его лицо – узкое лицо смертельно уставшего человека – не расслабляется даже во сне. Я могу провести пальцами по напряжённому лбу со складкой обеспокоенности, могу коснуться тяжёлых волос, могу, осмелев, дотронуться до неулыбчивых губ… Я склоняюсь над ним, опьянённый секундным порывом, я почти готов протянуть ладонь… – Мистер Поттер, – хрипло произносит он, заставляя меня отпрянуть и густо залиться краской, – как вы себя чувствуете? Снейп – ни следа сонливости во внимательном взгляде – приподнимается на локтях, а после садится, отбрасывая плед. Какой он худой без своего безразмерного пальто!.. Я закусываю щёку со внутренней стороны и гаркаю: – Да, сэр. Я хотел… я вчера… в общем… – Избавьте меня от своих потуг составить осмысленное предложение, Поттер, – вместе с живостью движений к нему возвращается прежняя язвительность. Снейп поднимается на ноги, разминает шею, проводит ладонью по волосам. – Раз уж вы соизволили очнуться, пойдёмте. Поможете мне приготовить ужин. Мы не возвращаемся к этой теме, пока режем овощи и жарим бекон; не возвращаемся и тогда, когда садимся за стол и начинаем есть. Я исподтишка разглядываю его, непривычного и почти комичного в домашней обстановке, он же – отточенные движения, почти аристократическая неторопливость – подчёркнуто не смотрит на меня. Закончив есть, я вскакиваю на ноги, подхватывая тарелку, и торопливо бросаю: – Я могу помыть посуду. – Будьте добры, – великодушно кивает мне Снейп, вытирая губы салфеткой. – И постарайтесь не разгромить мою кухню. Да, Поттер… – в его глазах прячется что-то мутное и тёмное. – Я оставил в спальне лекарства. Не забудьте выпить их. Напрягите извилины – или что там у вас вместо них. Я фыркаю, и он, будто смутившись, почти рассерженно скрещивает руки на груди: – Я сказал что-то смешное? – Нет, сэр, – я невольно расправляю плечи. – Просто… спасибо. Несколько секунд Снейп медлит, рассматривая моё лицо, и я ловлю себя на том, что почти не дышу, ожидая его ответа. Но он не отвечает – он фурией уносится в кабинет, прихватив с собой кружку чая, а я остаюсь наедине с посудой и глупой улыбкой, вызванной этой весьма условной, такой снейповской заботой. Остаток вечера я провожу в гостиной, бесцельно листая томик сонетов – один господь знает, как он оказался у Снейпа (мне отчего-то с трудом представляется Снейп, способный читать нечто подобное), но мне нравится. Позолоченные буквы на обложке до того протёрты, что фамилию автора не разобрать; да и может ли иметь значение эта фамилия? С головой ухожу, едва шевелю губами, повторяя про себя строки, полные горечи, разочарования и опустошения, и что-то во мне ёкает в такт словам неизвестного поэта. Рон, наверное, сказал бы, что я романтик. Или попросту идиот. Рон… Гермиона. Друзья, которым я не доверил то, о чём рассказал Снейпу. Друзья, которых я, должно быть, потерял. Мне становится горько. – Развлекаетесь, Поттер? – Снейп прислоняется к дверному косяку, закрывая за собой дверь, ведущую в святая святых – кабинет. Усмехается одними глазами, выразительно косясь на книгу, лежащую на моих коленях, и декламирует очень тихо и с таким страданием, что я едва удерживаюсь от горестного восклицания: – И снова славлю горькими словами Мою любовь, обманутую Вами, И Вашу изменившую любовь. Я смотрю на него во все глаза, узнавая и не узнавая одновременно, а Северус Снейп – блестящий анатом, отменный химик, беспощадный преподаватель – смотрит на томик, который я невольно прижимаю к себе, со смесью нежности и скорби. – Кто… – в горле першит. Страшно спугнуть момент. – Кто это написал? Снейп приходит в себя. Встряхивает головой, отчего на его плечи падают тяжёлые пряди, поджимает губы. И едко бросает мне: – Не стоило ожидать, Поттер, что вы будете знакомы с этим поэтом. Он приближается ко мне, высокий и хмурый, а у меня, хотя я сижу, совершенно иррационально слабеют коленки. Снейп забирает у меня книгу, мимолётно касаясь пальцами моих, гладит стёршиеся буквы. И мягко, будто не мне, а для самого себя, произносит: – Его судьба не была простой. Он любил, но разочаровывался; любил, но терял; любил, но расставался. Ему всегда приходилось выбирать между чувством и долгом поэта… – я заворожённо слежу за тонкими пальцами, скользящими по форзацу, и у меня нет сил отвести взгляд. Снейп прикрывает глаза; веки у него испещрены синеватыми прожилками сосудов. Его голос превращается в шелест листьев, когда он говорит мне: – Его звали Луиш де Камоэнс. Возможно, даже Шекспир в чём-то уступал ему, Поттер. Возможно, даже Шекспир. Я не говорю ни слова, я превращаюсь в соляную статую, замершую на скрипящем диванчике, и Северус Снейп садится рядом со мной, так близко, что мы почти соприкасаемся бёдрами. И медленно говорит: – На его долю выпало множество испытаний. Нелёгких, зачастую чудовищно несправедливых и бесчеловечных. Вы должны понимать, он жил в то время, когда любая житейская неурядица приравнивалась к божественному вмешательству. А любой скелет в шкафу был весомой причиной для божьей немилости. Вы знакомы с Лоркой, мистер Поттер? Я растерянно моргаю, неуверенно киваю – если можно назвать знакомством пару выученных сонетов… Снейп удовлетворённо кивает. Опускает подбородок. Задумчиво трёт переносицу. – Он не признавал рамок и границ своего времени. Он умел говорить о любви так, как не говорили другие, и за это ему прощали многое: вольнодумство, уход от канона, отречение от традиционных общественных ценностей, политические взгляды… Однако простили не всё, – складки у его рта становятся ещё глубже и жёстче. – Многие считали тогда и считают ныне, что трагическая кончина Лорки – закономерный итог его безнравственности, его, если будет угодно, аморальности… Свидетельство того, что высшие силы недовольны им. – И вы… – я начинаю понимать, к чему он клонит. – Вы считаете, что то, что происходит со мной, связано с этим? – Возможно, – он смотрит на меня жутким немигающим взглядом и резко отворачивается; под нервным натиском пальцев жалобно хрустит переплёт томика Камоэнса. – Есть теория… Теория Жребия. Или Избранных – как вам нравится. Я вспоминаю обречённый взгляд Люпина; вспоминаю осколки чашки на полу в кабинете Трелони. Мне становится дурно. Я не смею прерывать его, говорящего медленно и натужно, словно он с трудом подбирает слова, но перестаю соображать – в голове каша. – Значит… – приговор не идёт с языка. – Значит, за грехи всех наказаны лишь некоторые? – Полагаю, в конечном итоге наказаны будут все, – спокойно отзывается он, словно речь идёт не о богах, в которых давно никто не верит, и не о возмездии. Я закрываю глаза, утихомириваю сбившееся дыхание, заставляю сердце колотиться размереннее. – Кто-то раньше, кто-то позже… Вы можете не верить мне, Поттер, – глаза – два чёрных провала. – Вы вольны рассмеяться мне в лицо и назвать старым маразматиком. Я не в силах запретить вам ставить под сомнение существование недоказуемых сил. Но то, что происходит с вами… Вы знаете. Вы знаете. Мои резиновые кукольные губы выталкивают только хриплый отзвук: – Знаю. – Вы молоды, – почти мягко говорит Снейп, сжимая моё колено, и я вспыхиваю от этого прикосновения, и у меня кругом идёт голова, и мне хочется кричать. – Вы так молоды для этого. Но вас выбрали. – Что же мне делать? – я поднимаю голову, я смотрю на него с надеждой умирающего, цепляющегося за халат уходящего врача, я ловлю его взгляд, движение его губ, нервный жест пальцев. – Что же мне с этим делать? Я не хочу умирать, я… я не хочу! – Поттер! – его окрик отменяет зарождающуюся истерику, но я не могу совладать с дрожью и только обнимаю себя за плечи. Снейп вздыхает. Прикрывает глаза. – Что вам остаётся, Поттер? Только бороться. Вы, в конце концов, Избранный. И усмешка у него такая ехидная, вызывающая такая, что я возмущённо подскакиваю на ноги, и начинаю протестовать, и несу всякую чушь. И только через пять минут до меня доходит, что так он перевёл мои мысли в другое русло и дал мне остыть. Он сидит на диване, такой же строгий, как в университете, но неуловимо домашний, будто мягкие штаны и просторная футболка способны так изменить человека. А потом встаёт и произносит: – Пойдёмте за мной. Я иду, как зачарованный, гадая, чего он хочет. Снейп долго роется в шкафчике на кухне, пока не извлекает звякнувшую бутылку и не расправляется с пробкой. Запах игристого вина бьёт в нос, и Снейп небрежно пожимает плечами, разливая напиток по бокалам: – Обычно я не предлагаю студентам выпить, но в данном случае могу сделать исключение. За вашу победу, Поттер, – он поднимает бокал, делая глоток, и на его губах появляется едва заметная тень улыбки. И она преображает его усталое лицо, обрамлённое неопрятными прядями, и что-то новое, таинственное и волнующее, появляется в каждой складке и каждой морщинке, и я пялюсь на него почти неприлично долго, и ничто во мне не протестует против этого интереса. Словно нет ничего удивительного в том, что я, сидя на кухне своего декана, неприкрыто разглядываю его. Он отвечает мне долгим взглядом, и я смущаюсь невесть из-за чего. Я еле уговариваю Снейпа на то, чтобы на диване в гостиной спал я; пусть это будет неудобно, пусть я проснусь с ноющей спиной и болящими плечами, хозяин дома не должен скрючиваться здесь из-за навязанного ему гостя. Снейп выше меня; должно быть, на добрых полголовы – если даже я помещаюсь на диванчике с трудом, что можно говорить о нём? Отчего-то представляю, как он поджимает колени к груди, горбясь, и эта картина оказывается неожиданно… трогательной? Нет. Нет. Нет. Снейп – и что-то трогательное? Быть не может. Мотаю головой, прогоняя глупые мысли вместе с лёгким дурманом после выпитого. Снейп – сосредоточенный взгляд, бьющаяся на виске жилка, прижатый к губам бокал – прячет в кулак зевок, и я вдруг понимаю, что мы засиделись. – Пора спать, – выдавливаю робко невесть почему. – Завтра на занятия… – Какое похвальное рвение, Поттер, – он скалится почти беззлобно, домашний и уютный в этой своей мягкой одежде, а потом решительно поднимается на ноги. – Но вы правы. Пора. И, пожалуй… – окидывает меня, одетого в джинсы и футболку, столь долгим взглядом, что от этого начинают гореть щёки, – вам следует завтра съездить к себе и забрать вещи. Не собираетесь же вы расхаживать в одном и том же сутками? Пойдёмте. Я дам вам пока что-нибудь из своего. И мы идём в спальню, и Снейп извлекает из шкафа старую, но чистую майку и шорты. И даёт мне. Это так странно – принимать одежду от собственного преподавателя, знать, что он носил её, что она пахнет им… Я не должен чувствовать того, что чувствую, когда думаю об этом. Поэтому, стоит Снейпу вручить мне стопку одежды, я тороплюсь сбежать в душ. И даже ледяные капли, бьющие в затылок, не сразу успокаивают меня. Стою, невидящим взглядом уставившись в стену, обнимаю себя за плечи, чувствуя, как противная дрожь холода пробирает тело, и мне одновременно гадко – как я могу, как может моё глупое, подвластное гормонам и чёрт знает чему ещё тело? – и волнительно – что если?.. Пустое. Не сходи с ума, Гарри! Мотаю головой. Мокрые пряди липнут ко лбу. – Мистер Поттер, вы слишком громко думаете, – негромко произносит Снейп из-за двери. – Проваливайте, не вам одному хочется принять душ. Я выскакиваю из кабинки, как ошпаренный, оглядываюсь, понимая, что не попросил полотенце… Его – тёмно-коричневое, даже на вид жёсткое, как сам Снейп, подходящее и тёмной ванной, и этому мужчине – висит на батарее. Я медлю целую маленькую вечность, полную неуверенности и смущения, перед тем, как всё-таки взять его и прижать к коже. Одежда тепло льнёт к телу, но жарко мне не потому – щёки горят огнём, и от этого по всему телу распространяется пламя. Когда я выхожу, он – высокий, сутулый, усталый – стоит у двери, подпирая плечом стену. Заметив, что я освободил ванную, он поднимает уголки губ в намёке на ухмылку и насмешливо бросает мне: – Неужели оказаться со мной под одной крышей для вас такой большой стресс, что вам приходится прятаться от меня в душе, мистер Поттер? – Нет! – выпаливаю так отчаянно, что невольно краснею. И тут же закусываю губу. – Мистер Снейп, я… не взял полотенце, так что мне пришлось воспользоваться вашим. Надеюсь, это не… Он прерывает меня самым наглым образом – запрокидывает голову и искренне, громко хохочет. А я зависаю на остром кадыке, ходящем вверх-вниз на длинной шее, и моргаю, когда он, всё ещё периодически срываясь на фырканье, произносит: – Разумеется, теперь, когда к моему полотенцу прикоснулись вы, мне придётся выбросить его. Или сжечь. Мистер Поттер, – его тон неуловимо смягчается: незнакомые мне нотки, которые, к моему стыду, я хотел бы слушать, и слушать, и слушать, ловя каждое движение губ, – я не рассчитывал на то, что так скоро и незапланированно приобрету сожителя, но моё предложение остановиться у меня не было импульсивным. Не было оно и необдуманным, – он на секунду прикрывает глаза и заканчивает уже прохладно, явно устав от необходимости всё объяснять: – Вы можете пользоваться всем, что вам необходимо, без вопросов и извинений. Есть только одно правило: не тревожьте меня, когда я в своём кабинете. Если вы всё поняли, я, пожалуй, всё-таки оставлю вас. Ложитесь спать, завтра будет трудный день. Перед моим носом закрывается дверь, и я ещё долго смотрю на неё, не зная, как мне на это реагировать. Так или иначе, в гостиной меня ждёт стопка свежего постельного белья, и, аккуратно застилая диванчик, я вдыхаю едва уловимый запах порошка. И – совершенно необъяснимый, неделимый, травянистый – запах Снейпа. Им – едкими улыбками, насмешливыми фразами, спрятанным в глазах волнением – пахнет и подушка; я засыпаю, вжавшись в наволочку носом. И на грани сна и яви слышу тихое: «Спокойной ночи, Гарри». Хотя, должно быть, это мне только снится. Этой ночью пауки не приходят – словно они наконец-то решили оставить меня в покое. Не приходят они и на следующую ночь. И даже через неделю. Пятничным утром я встаю бодрым и полным сил, только ноет ранка на шее, но это столь незначительное ощущение, что я, даже не глядя на неё, леплю полоску пластыря и иду на кухню. Здесь до жути воняет горелым; Снейп стоит перед безнадёжно спалённой сковородой, хмурится, и я, с трудом сдерживая смех, осторожно интересуюсь: – Не вышло? – И вам доброе утро, Поттер, – цедит Снейп, чуть ли не плюясь в меня ядом. Я осторожно подхожу, прикасаюсь к его плечу, отдёргивая пальцы, когда он вздрагивает, произношу тихо: – Может быть, я приготовлю завтрак? И читаю в его взбешённом взгляде собственный приговор. Снейп вскидывается, как лошадь, встающая на дыбы, его ноздри гневно расширяются, он поворачивается ко мне, забывая об обугленной яичнице, почти рычит: – Если ты, Поттер, считаешь, что я неспособен… – Нет-нет! – вклиниваюсь раньше, чем он успевает закончить предложение. И куда подевалась робость, присущая каждому его студенту, знающему наверняка, как страшен Снейп в гневе? – Я просто хорошо готовлю, ну, родственники давали вволю попрактиковаться… – воспоминание о Дурслях портит настроение и мне. – Вам понравится, обещаю! Он ещё с полминуты сверлит меня тяжёлым взглядом – недовольный и разозлённый то ли собственной неудачей, то ли тем фактом, что я стал её свидетелем. А потом расправляет плечи и надменно бросает мне: – Что ж, должны же вы быть хороши хоть в чём-то. Прошу. Я проглатываю шпильку молча, глушу в себе детскую обиду – у него просто отвратительное настроение по утрам, я знаком с этим не понаслышке… Может быть, вкусный завтрак сможет это исправить. Готовлю старательно, но быстро, памятуя о том, что времени не так много, выкладываю перед ним, сидящим на стуле, пышный жёлтый омлет, наливаю в кружку кофе. Снейп ест подчёркнуто медленно, почти аристократично, по его непроницаемому лицу невозможно понять, нравится ему или нет. А мне кусок в горло не лезет – отчего-то важно услышать приговор. Делая последний глоток кофе, он небрежно, как бы мимоходом, бросает: – Недурственно. И тут же, словно стремится сгладить эффект от похвалы, добавляет: – Возможно, вам стоило выбрать профессию повара. И это задевает больно. Я вскидываю на него глаза, сжимая вилку в руке так сильно, что острый кончик впивается в ладонь, ищу призрак смеха или беззлобного ехидства на его лице, спрашиваю почти с отчаянием: – По-вашему, из меня не выйдет хорошего врача? В его взгляде почти изумление. Он молчит долго, так долго, что я, стараясь подавить в себе неуместное, но отчётливое ощущение разочарования, встаю и собираю грязную посуду. Включаю воду. Подставляю под горячую струю первую тарелку. Вторую. Кружку. Вторую… И только тогда Снейп говорит – медленно и осторожно: – Я бы хотел сказать, что считаю так. Вы, Поттер, потрясающе беспечны – далеко не лучшая черта для того, кто должен быть собран всегда. Ваши житейские неурядицы, неудачи, провалы – словом, всё то, что способно влиять на настроение – мешают вашей работоспособности. Вы склонны к гиперболизации, в вас отсутствует прирождённое чутьё, вам не хватает некоего изящества, тонкости… Полёта мысли, способности отойти от заученных парадигм и видоизменить их. Я захлёбываюсь жалобным вздохом – каждое его слово впивается в мои виски. Я ждал откровенности, но эта бьёт под дых; в поисках опоры хватаюсь за раковину, закрываю глаза, заставляю себя дышать… Меня не должно волновать его мнение. Не должно. Разумеется. Это Снейп, всего лишь Снейп, который, пожалуй, и самого Гиппократа признал бы никудышным врачевателем. Это всего лишь Снейп… Он продолжает, сверля мою спину взглядом: – Однако я не могу не отметить в вас того, чего порой не хватает даже одарённым студентам. Стремления. Вы, Поттер, умудряетесь сносно компенсировать отсутствие природных задатков усидчивостью и прилежанием, – я забываю, как дышать. Это… похвала? От Снейпа? Должно быть, я брежу или сплю. – Путь, проложенный не талантом, а упорством, сложен и тернист. Но результат… Он замолкает, словно не находит слов. Я смотрю на свои побелевшие пальцы, и сердце глухо и тяжело громыхает у меня в висках. Ох, господи. – Результат может превзойти все ожидания, – наконец произносит Снейп. – Вам не хватает сознательности, не хватает концентрации, но вашего прилежания и искреннего желания помогать людям у вас не отнять. Мир сошёл с ума. Кухня качается и плывёт, под веками сухо, во рту горько. Слепая благодарность напополам с изумлением теснит мои рёбра. – Хватит прохлаждаться. Собирайтесь, через двадцать минут вы должны быть готовы, – говорит Снейп. Очень сухо и чопорно. Я улыбаюсь, как идиот: уже знаю, что под этим тоном он прячет неловкость. Это так непривычно – Снейп, который кого-то хвалит. Который хвалит меня. В гостиную я возвращаюсь с дурацкой улыбкой на пол-лица и тёплым сгустком под диафрагмой. По дороге до университета он язвительней и угрюмей обычного – будто едкие фразы, сегодня неспособные меня задеть, могут отменить всё то, что он сказал мне. Кажется, я раздражаю его своей улыбкой, своими блестящими глазами, своим довольным видом, потому что уже у ступенек он буркает себе под нос: – Поттер, с серьёзным выражением лица вы выглядите умнее. – Вам бы тоже не мешало иногда улыбаться, – храбро выпаливаю я, и чёрная бровь в немом изумлении взлетает вверх. С секунду Снейп сверлит меня заинтересованным взглядом, а после поднимает выше ворот пальто, задирает подбородок, отворачивается, будто не его губы, строгие, неуступчивые губы, дрогнули на долю секунды. – Наглый мальчишка. Я фыркаю, смешливо щурясь, и хрипло отвечаю: – Учусь у вас, сэр. Он игнорирует этот мой выпад, с королевским достоинством удаляясь прочь, но меня всё равно накрывает тем ощущением, какое бывает у ребёнка, чья шалость удалась. Сегодняшний день проходит великолепно. Я даже умудряюсь помириться с Роном и Гермионой. Странные боги, невесть почему избравшие меня в качестве жертвенного петуха, отступают в тень – надеюсь, там они и останутся. Герм с одобрением осматривает меня, а потом обнимает и вздыхает: – Наконец-то ты выспался! Наверняка же сбил себе режим, вот и ходил весь бледный, с синяками, ещё и дёрганый! – Хорошо, что наш Гарри вернулся, – с намёком гудит Рон, слишком сильно сжимая мои пальцы, и я понимаю, что это – хоть и дружеское – предупреждение: только попробуй поступить так снова. Знал бы ты, Рон, как я стараюсь не натворить глупостей. Знал бы ты. Я отвечаю на пару вопросов Люпина, честно отсыпаю занятие Флитвика, играю с Роном в «морской бой», пока с кафедры что-то увлечённо вещает Трелони… В общем и целом день проходит на ура – и только потом, когда пары заканчиваются, я замираю в растерянности. Что мне делать дальше? Стоит поехать за вещами – или подождать Снейпа? Нужно уточнить. На удивлённый взгляд Гермионы, недоумевающей, почему я не иду домой прямо сейчас, я отвечаю улыбкой и очевидной, но даже не щекочущей совесть ложью: – Просто решил позаниматься дополнительно, так что посижу немного в библиотеке. Глаза подруги загораются, она явно хочет заявить, что пойдёт со мной, но Рон – мой спаситель – прижимает её к себе и почти строго произносит: – Вообще-то у нас с тобой были планы. – Ой… точно, – Гермиона тут же сникает, точно нет ничего на свете увлекательнее вечера, проведённого в обнимку с книгами. Мне хочется рассмеяться, но вместо этого я лишь целую её в тёплую щёку и говорю: – Хорошо вам провести время, ребята. – И тебе, – Рон ухмыляется, – что может быть лучше, чем обжиматься с книгой, какая девушка сравнится с этим… – Рон! – в один голос восклицаем мы с Герм, и друг смеётся, подмигивая мне. Он одержим идеей отыскать мне даму сердца (главным кандидатом, конечно, он считает свою сестру). Сейчас неприкрытый намёк в его словах меня почему-то злит. Я прощаюсь с друзьями скомканно, почти сразу же поднимаясь к Снейпу, и замираю перед его кабинетом. Дверь не скрадывает голосов: он с кем-то разговаривает. Я не должен… Я уже хочу отойти, но вылавливаю в потоке речи свою фамилию. И тут же прикипаю щекой к двери. Говорящий торопится и нервничает; я с изумлением опознаю в нём Драко Малфоя – равнодушного, гордого, надменного Драко Малфоя, которому несвойственно так глотать окончания слов и задыхаться, как от быстрого бега. – Я точно знаю, что… – пропадает, звук отодвигаемого стула перекрывает окончание фразы, я склоняюсь ниже, к замочной скважине, ведомый любопытством, прищуриваюсь, разглядывая виднеющийся в крохотную щёлку кабинет; Снейп сидит в кресле, скрестив руки на груди, спокойный и безмятежный, Драко Малфой мерит шагами комнату. Я приглядываюсь – и едва не ахаю. И это Драко? Вот это? Боже, что с ним стало. Несмотря на пятна взволнованного румянца на щеках, он невероятно бледен – неприятный землистый оттенок кожи, какой бывает у глубоко больных людей. Он и раньше был тощим, пусть не отличался нескладностью, но теперь… теперь Драко Малфой походит на скелет: так остро выступают ключицы, что того и гляди прорвут кожу. Не пальцы – паучьи лапки. Меня начинает тошнить, и я глухо сглатываю, на секунду зажмурившись. – Поттер тоже! – звучит как обвинение, тон у Драко укоряющий, будто я в чём-то виноват. – Поттер такой же, так почему тогда он, а не я? Расплывчатые формулировки не дают ясности, я растерянно морщусь, едва не врезаюсь лбом в дверь, закусываю губу. Снейп молчит. Мне не разглядеть выражения его лица, но вся эта поза – нарочито небрежная и величественная – говорит только об одном: он в ярости. И только титаническим усилием воли контролирует себя. – Думаешь, он сможет, а я нет? Думаешь, с ним ты можешь отсрочить неотвратимое, а со мной не стоит и пытаться? – Драко почти подбегает к столу, с размаху опускает на него ладони, нависает над Снейпом так близко, что это походит на поцелуй. – Почему, Северус? Меня обжигает лёгкость, с которой он называет Снейпа по имени. Как будто они… нет. Нет. Сжимаю зубы до боли, почти не дышу, секундная ненависть давит мне на грудь – а потом пропадает, но эфемерный отзвук тяжести остаётся. – Уймись, Драко, – льдом в его голосе можно изрезать пальцы, но под ногти впивается не это. Снейп называет Малфоя Драко. Малфой называет Снейпа Северусом. Я проглатываю комок в горле вместе с истеричным смешком. Господи. – Уняться?! – я никогда не видел таких бешеных глаз. Драко снова вскакивает, начинает судорожно расстёгивать рубашку, я, ошарашенный и взволнованный этим зрелищем, застываю в неловкой позе – скрючившись, приникнув к двери… Гаденький голосок нашёптывает мне: «Как думаешь, чем они будут заниматься?» Я не нахожу, что ему ответить. Но это и не нужно. Потому что, когда рубашка падает на пол, я вижу, что вся грудь Драко – бедного, бедного, бедного Драко Малфоя – увита чёрными прожилками; это походит на кадр из фильма ужасов, словно кого-то вывернули наизнанку, выжрали изнутри, вытравили ядом… Боже правый! Мне вспоминается плоскомордый мопс, лежащий на лужайке, и я с трудом подавляю рвотный рефлекс. Ох. Чёрт. – Видишь? Видишь? – Малфой почти шипит, стискивая пальцами единственный светлый участок, оставшийся на груди: небольшая, размером с кулак, область, в которой – сердце. – Видишь?! Ещё немного, и я сдохну, так почему ты не хочешь попытаться помочь мне? Снейп прикрывает глаза. И, хотя мне трудно различить даже выражение его лица, я едва не падаю от неожиданного, мучительного, беспощадного шквала боли, обрушивающегося на меня. Его боли. – Драко… – Снейп протягивает руку, но Малфой отшатывается: зверское выражение лица, горькая гримаса на губах, прижатая к груди ладонь. – Не трогай меня! – почти вопит он. И тут же – из одного в другое – добавляет отчаянно: – Северус, я не хочу умирать! Я, чёрт побери, не хочу!.. – То, о чём ты просишь, убьёт тебя скорее и вернее, – медленно произносит Снейп. Его пальцы, сжимающие край стола, белеют от напряжения. Во мне рождается глухой сдавленный всхлип, и я давлю, давлю, давлю его, и я… Там, за дверью, блистательный и холодный Драко Малфой умирает. Прямо сейчас. Посекундно. Там, за дверью, безжалостный и бесчувственный Северус Снейп мечется, не зная, идти ему на риск или нет. Там, за дверью… У меня нет сил смотреть. Больше нет. Я сползаю на пол, усаживаюсь на кафель рядом с дверью, приваливаюсь затылком к стене и закрываю глаза. – Пожалуйста, Северус! - нервные шаги, суетливые постукивания каблуками, будто он готов вот-вот сорваться с места, только дай ему повод. Только дай ему шанс. Сжимаю зубы, прижимаю к лицу ладонь, впиваюсь в мякоть тыльной стороны укусом. Соль на языке ненадолго отрезвляет меня, запускает заново сбившееся с ритма сердце, и несколько долгих секунд, пока его удары звенят у меня в ушах, я не слышу ничего из того, что происходит в кабинете. Слух возвращается резко, наплывом, на секунду выбивая из колеи: – …шу тебя! Плевать на последствия, у меня нет другого выхода! – голос Малфоя дрожит и ломается, словно он в шаге от слёз. Слышно, как Снейп поднимается с места, как куда-то идёт, а потом его голос, глубокий и низкий, успокаивающе произносит: – Хорошо, Драко. Хорошо. Я всё сделаю. Кое-как поднявшись на ноги, я заглядываю в замочную скважину – и отшатываюсь, сражённый увиденной картиной: плачущий Малфой вжимается лицом в плечо Снейпа. И Снейп гладит его по спине осторожно и мягко, как ребёнка. Этого оказывается слишком много для меня: слабеют колени, я прислоняюсь к двери, облокачиваюсь на неё всем своим весом… И она – предательница – жалобно скрипит. По ту сторону двери наступает тишина. Очень спокойно (от этого тона мурашки по коже) и очень тихо Снейп произносит: – Войдите. И я, чувствуя, как сворачивается всё внутри в комок переживаний, открываю дверь и переступаю порог его кабинета. Малфой – опухшие веки, торопливо застёгнутая мятая рубашка, красные пятна, сползающие с щёк на шею – смотрит на меня с ненавистью и злобой, выплёвывает яростно: – Поттер!.. – Драко! – должно быть, лишь окрик Снейпа не позволяет Малфою свернуть мне шею. Тяжёлая ладонь декана ложится на худое плечо, и я смотрю на этот жест так долго, что после, когда замечаю ухмылку Малфоя, понимаю: он знает. – Оставь нас с мистером Поттером наедине. Я жду протестов и проклятий, но Малфой уходит молча, только на прощание больно задевает меня острым локтем. Дверь закрывается за ним с тихим глухим звуком. Я остаюсь один на один с Северусом Снейпом. – Мистер Поттер, – почти мурлыканье, такой бархатный, гладкий тон, что я напрягаюсь и невольно краснею, – родители не научили вас, что подслушивать нехорошо? – Сэр, я… это вышло… – мне и самому кажется жалким этот лепет. Снейп раздражённо взмахивает рукой, не позволяя мне оправдаться, отворачивается, идёт к своему столу, не глядя на меня, словно разочарован (почему эта мысль пугает?). И, опускаясь в кресло, негромко произносит: – Я был о вас лучшего мнения. И тихое спокойствие этого тона – не злость, в порыве которой можно наговорить лишнего – оседает у меня во рту пеплом. Я смотрю на него беспомощно и с мольбой, готовый сделать что угодно, лишь бы исчезла эта складка на его лбу, но Снейп ни о чём меня не просит и ничего не требует: он вертит в пальцах ручку, закусив губу, а после произносит, чеканя каждое слово: – Поезжайте домой. Поешьте. И выпейте на ночь свои лекарства. Меня можете не ждать. – Сэр! – я вскидываюсь, закусываю губу, зная, что мне стоит сдержаться, но против собственной воли выпаливаю: – Вы будете с Драко? Чёрная ярость его взгляда обжигает мне ресницы и брови. Снейп – коршун, ссутулившийся в человеческом кресле – холодно произносит: – Не суйте свой нос в чужие дела, Поттер. Буду ли я с мистером Малфоем или нет, не должно вас волновать. – Вы называли его Драко, – брякаю я, глядя на него с обидой и вызовом. И это – моя ошибка. Снейп – громада черноты, усталая тьма – поднимается на ноги. Опирается ладонями на стол. Подаётся вперёд. И вкрадчиво произносит: – Пошёл вон. – Профессор! – мы так близко, что его прерывистое дыхание ощущается на моей щеке лёгким теплом, и я вижу своё отражение в его зрачках. – Послушайте, я не… – Я сказал, пошёл вон! – почти орёт он, и я смотрю в это разъярённое, искажённое гримасой гнева лицо долгую секунду перед тем, как вылететь за дверь. У меня жалко дрожат пальцы, накрывает запоздалым откатом: безотчётный страх поднимается до самого горла, волнуется и булькает, и я почти убегаю отсюда, от него, спотыкаясь на каждом шагу. Не помню, как добираюсь до его дома – всё как в тумане. Перед глазами пустота. Долго ищу спрятанный с поистине снейповской педантичностью запасной ключ, вваливаюсь, нагруженный рюкзаком и сумкой, в маленькую узенькую прихожую. И только здесь, в пункте назначения, силы оставляют меня. И приходит горячий, горький стыд – за всё, что сделал и сказал. Закрываю лицо руками, бессильно стону, жмурюсь так, что больно. Ну с чего, с чего я взял, что они любовники? А даже если так – кто я такой, чтобы намекать Снейпу на это? Чтобы винить Снейпа за это? И как называется свернувшийся в моём животе зверь, скалящий морду, стоит мне вспомнить это их откровенное, почти интимное объятие? «Ревность, Гарри», – ехидно хихикает голос в голове. И сумка выпадает из моих ослабевших рук. Приваливаюсь спиной к стене, дезориентированный, растерянный, потерянный, пальцы дрожат, не желая сжиматься в кулаки, только больно полосуют ладонь, будто можно поцарапаться обрезанными под корень ногтями… Я не могу ревновать его – это же Северус Снейп, вспыльчивый ублюдок, легко выходящий из себя. Мы оба мужчины! Как два мужчины могут… Воображение подсовывает картинку. И, к стыду своему, отвращения я не чувствую – только липкую, тягучую безнадёжность, какую, верно, испытывает муха, угодившая в паучьи сети. Мне становится нечем дышать. Я сижу в темнеющей прихожей так долго, что едва не засыпаю; выныриваю из дрёмы усилием воли, торопливо-испуганно озираюсь, боясь всего на свете: теней, силуэтов, неясных звуков… Но пауки не приходят, как будто запах Снейпа, полынный, вяжущий язык, не позволяет им добраться до меня. Как будто в этой крошечной прихожей я неуязвим настолько, насколько может быть неуязвим человек. Или даже бог. Остаток пятницы и часть субботы я провожу за занятиями. Мне неожиданно одиноко одному здесь, в этом необжитом, мёртвом без хозяина доме. Как будто я скучаю по Снейпу. Какая глупость, боже правый… Он не пришёл в пятницу, как и обещал, но я надеюсь, что он придёт сегодня. И непонятно, чего во мне больше – слепого щенячьего ожидания или страха встретиться с ним снова. Взглянуть ему в глаза снова. Таблетки отдаются в горле горечью и сухостью. Я готовлю шарлотку на ужин и оставляю большую её часть под полотенцем, надеясь, что Снейп вернётся раньше, чем пирог успеет остыть. Я долго чищу зубы, вглядываясь в собственное отражение, но ничто во мне – ни всё ещё бледная, но, по крайней мере, не схожая с трупным оттенком кожа, ни уменьшившиеся круги под глазами – не говорит о том, что я умираю. Может быть, жестокие древние боги забудут обо мне? Оставят меня? Рефлекторно прикладываю ладонь к шее, сдираю чуть отклеившийся за день пластырь. И замираю, медленно поворачивая голову. Я точно помню, что ранка была совсем крошечной, с крупное игольное ушко. Теперь незажившие края шершаво щекочут подушечку мизинца. Осторожно, задыхаясь от накатившего страха, я трогаю тонкую розовую плёнку новой кожи, надавливаю – но она не поддаётся и не рвётся. Облегчение оказывается для меня слишком огромным: приходится сесть на бортик ванной, сжав свои колени, и сделать выдох. После этого сил на что-то, кроме сна, у меня не остаётся. Но, ворочаясь на неудобном диванчике, я вдруг понимаю: уснуть мне сегодня не удастся. Вовсе не потому, что колючий плед кусает кожу. Просто там, за простой тёмной дверью, не спит Снейп. Как будто можно привыкнуть к чьему-то присутствию за несколько дней, как будто есть разница, здесь он или не здесь. В конце концов, промучившись до полуночи, я решительно сажусь, включаю свет… и беру в руки потрёпанный томик сонетов. Глажу пальцами обложку – там, где её касались руки Снейпа. Шепчу самому себе, едва дыша: – Камоэнс… Камоэнс. И есть в этой чуждой британскому слуху фамилии что-то магическое, тёмное, пугающее; то, что есть в Северусе Снейпе. Сперва я бесцельно листаю книжку, чем-то зачитываясь взахлёб, а что-то пропуская, но, в очередной раз перелистнув страницу, обнаруживаю узкую чёрную закладку. Здесь только один сонет – и бесчисленное множество привычных глазу пометок летящим почерком. Северус Снейп весь состоит из этих пометок остро наточенным карандашом – нестандартных интерпретаций, блестящих и остроумных замечаний… – Да сгинет день, в который я рождён! Растерянно морщусь, вглядываюсь в пометку, но слов не разобрать – смысл ускользает от меня, оставляет с носом. – Пусть ночи тьма завесит небосклон… Я никогда не был особенно чувствителен к поэзии – мне не дано самому творить подобное. Но я никак не могу объяснить, почему по моей спине бегут мурашки. Почему с каждой новой жестокой, циничной, безжалостной строкой я дышу всё реже и реже, забывая про кислород. Последний терцет подчёркнут дважды. Близоруко щурясь (линзы остались в ванной, и теперь мне приходится низко склоняться над книгой), я разбираю выпечатанные на пожелтевшей от времени бумаге строчки. И тихо повторяю вслух: – Не плачьте, люди, мир не заблудился, Но в этот день несчастнейший родился Из всех, кто был несчастен на земле. Я долго молчу сам с собой, невидящим взглядом уставившись в книгу, мои пальцы бездумно скользят по строчкам. Мне почему-то кажется, что это должно что-то означать, но разве Снейп – беспощадный преподаватель и талантливый анатом – несчастлив? Разве он вообще допускает существование такого иррационального, весьма условного понятия, как счастье? Додумать эту мысль я не успеваю – поворачивается в замке ключ. Я торопливо выключаю свет, как ребёнок, пойманный за ночным чтением, юркаю в постель… Страшно и стыдно выйти сейчас в коридор и встретить его – мой глупый ребяческий поступок ещё заставляет меня краснеть и испытывать угрызения совести. Снейп долго раздевается, должно быть, идёт на кухню. Через какое-то время до меня доносится смутный звук льющейся воды. Я отворачиваюсь лицом к спинке диванчика, повыше натягиваю на плечи плед, закрываю глаза. Теперь, когда он всё-таки пришёл, меня начинает клонить в сон, но неясная тревога, мелькающая на периферии сознания, не позволяет забыться. Он ступает тяжело и медленно, как дряхлый старик, и это не походка Снейпа. Это походка человека, измученного и опустошённого, лишившегося чего-то важного. Он зачем-то подходит к дивану. Долго стоит рядом, не говоря ни слова, и я ощущаю затылком его тяжёлый взгляд. А потом он вдруг садится на край дивана, и я едва не подскакиваю, испуганный этим действием, и мне очень страшно почему-то… Он касается ладонью моих волос. Его пальцы – пальцы мастера безразличия, умеющего держать лицо всегда – трясутся. – Если и ты… – его голос ломается. – Если и ты тоже… Я не дышу, надеясь и боясь одновременно, что он скажет что-то ещё, но Снейп – Снейп, которого я не знаю, Снейп, которого не знает никто – молчит. Только сидит так. И смотрит, смотрит, смотрит, кожа от этого взгляда плавится. И мне должно быть мерзко, да хотя бы неприятно, но я – сгусток противоречивых эмоций, от глухого сострадания до непонимания – не нахожу в себе ничего, что возражало бы против его близости. Я засыпаю, когда его дрожащая рука опускается на моё плечо, но всё равно просыпаюсь позже, чем он. Когда я прихожу на кухню, Снейп уже там: пьёт прямо из бутылки, не размениваясь на стаканы. Вторая бутылка, уже пустая, вызывающе торчит из раковины. Как он выглядит, боже! Не должно быть у него таких глаз, красных и усталых, не должно быть этой судорожной дрожи в его теле, не должно быть этого отчаяния в складках у рта, как будто произошло что-то непоправимое, как будто ничего нельзя изменить, как будто сегодня – и навсегда – мир рухнул. Снейп не может, только не он!.. Поражённый и растерянный, я замираю на пороге, а он поднимает на меня пьяный взгляд. И горько усмехается: – О, мстер Поттер… – «и» проглатывает, катает на языке. – Утро. Он говорит удивительно внятно для того, кто в одиночку одолел полторы бутылки виски. И удивительно вымученно для человека, которого я знаю как Северуса Снейпа. – Доброе утро, – осторожно говорю я, боясь даже приблизиться к нему, и неловко обнимаю себя за плечи. – Что-то случилось? Вы выглядите… «Ужасно» не идёт с языка, но ему и не нужно дослушивать фразу. Снейп делает ещё один глоток (чёрт побери, сколько он тут уже выпил?!), непослушными пальцами отставляет в сторону бутылку. Я не жду от него иного ответа, кроме презрительного фырканья, но, словно в награду за моё ожидание, он отвечает мне после секундной паузы – спокойно, будто речь идёт о погоде: – Драко умер.