Паучьи тропы

Когда я прислоняюсь щекой к оконному стеклу, кожу обжигает прохладой. Но и это не помогает мне прийти в себя – сердце колотится в груди торопливо, нервно, заполошно, выбивает одному ему известный ритм по рёбрам, ноет и скулит. Словно Драко Малфой был для меня кем-то важным; словно нас связывало много больше давней неприязни. Может быть, дело в том, что он не успел и пожить толком. Может быть, потому, что на его месте мог быть я. – Расскажите, – выдавливаю из себя вместе с хрипом, закусываю изнутри щёку. На Снейпа смотреть больно, он весь серый, блёклый, невыразительный, будто припорошенный пылью, и сейчас, глядя на него, я не могу воспринимать его тем несгибаемым человеком, которым знал. Вместо ответа он прикладывается к бутылке, и я решительно поднимаюсь на ноги, хотя колени предательски дрожат, и шагаю к нему. И накрываю его ледяные жёсткие пальцы собственными. На секунду это прикосновение дезориентирует меня: кухня размывается и смазывается, остаётся только шершавая кожа под ладонью, лёгкий отклик тела, мельчайшие прожилки венок. Опомнившись, отвожу его руку в сторону, забираю бутылку. Опускаю, почти допитую, в раковину. И шепчу, зачем-то понижая голос: – Почему? Он смотрит на меня больным, измученным, усталым взглядом, этот Северус Снейп, и я вдруг замечаю, что на висках у него – едва заметные, ещё не выделяющиеся на фоне чёрных волос ниточки седины. Я не уверен, что он достаточно контролирует себя; он выпил порядочно, а я… не остановил. Чёрт возьми! Что мне стоило проснуться пораньше? В голове – неясный образ. «Если и ты…» Откуда он взялся? Снейп встаёт на ноги. Пошатываясь, дрожа, бредёт куда-то, и я – верный пёс, охраняющий хозяина от него самого – иду следом, готовый поддержать, если опьянённый рассудок изменит ему. В ванной Снейп долго стоит перед зеркалом, опершись на раковину с такой силой, что она рискует отвалиться, а после вдруг склоняет голову, мажет прядями по дну раковины и хрипло приказывает: – Лей. Я хочу ослушаться, хочу сказать, что в его состоянии лучше было бы лечь спать… Но послушно поворачиваю вентиль, и струя ледяной воды бьёт ему в затылок. Он умывается – растирает лицо, почти зло вминает ладони в веки – так долго, что я вижу, как ползут вверх по его локтям стайки мурашек. Его одежда – вся в россыпи брызг и пятен воды. Я робко дотрагиваюсь до его плеча, чуть сжимаю пальцы: – Профессор… сэр. Вам стоит переодеться. – Помолчи, Поттер, – грубовато обрывает меня он, опускаясь на бордюр ванной, и почти трезво продолжает: – Помолчи и послушай. Ты хотел, чтобы я рассказал. Я послушно замолкаю, только обнимаю себя за плечи. Он медлит. Мокрые волосы оставляют тёмные подтёки на тонкой ткани строгой рубашки. Должно быть, он даже не переоделся. И не ложился в кровать. Я бы тоже не смог… вздрагиваю, как от удара. И раздражённо закусываю губу: не время играть в девчонку, Гарри! Слушай, слушай же. – Режиссёры очень любят обыгрывать эту идею по-своему, – зачем-то говорит Снейп. – Проклятия древних гробниц, потревоженных археологами, вирусы, спрятанные в саркофагах… Он издаёт хриплый лающий смешок. Я осторожно, боясь чего-то, усаживаюсь рядом; на узком бортике места немного, колени Снейпа упираются в раковину, моё бедро вжимается в его. В этой близости нет ничего предосудительного, но я – идиот! – теряю способность мыслить на долгие мгновения, глядя на его худую ногу, обтянутую строгими брюками. И только усилием воли заставляю себя сконцентрироваться. – На деле всё не так, – шепчет он, терзая меня неясным взглядом, и крылья римского носа едва заметно подрагивают. – Месть богов не ждёт своего часа. Она свершается здесь и сейчас. Вопрос только в том, когда именно ты попадёшь под раздачу. Быть избранным… то ещё удовольствие, верно? – его кривая ухмылка заставляет меня нервно закусить губу. – Быть жертвенным агнцем, свиньёй на убо… – Хватит! – мне не по себе от этого злого, тяжёлого взгляда и жестокости его слов. Снейп усмехается. Прикрывает глаза. И, с явным усилием заставляя себя вновь открыть их, говорит: – Не дёргайтесь так, Поттер. Это всего лишь слова. Думаю, вы уже поняли, что Драко Малфой был таким же, как вы. Киваю. Нервно вытираю вспотевшие ладони о собственные колени. Он замечает это, но ничего не говорит, только вскользь задевает меня плечом, и не жёсткая, в общем-то, но сейчас похожая на наждак ткань его рубашки проезжается по моей коже почти больно. Снейп молчит. То ли собирается с мыслями, то ли стряхивает с себя дурман. Он всё же безбожно пьян – даже после попытки привести его в чувство. Это видно по тому, каким становится его тон, по его взглядам, пугающим меня неожиданным, неясным огнём, по случайным прикосновениям. – Вы должны понимать, Поттер, что подобная участь – всё равно что неизлечимая болезнь, – он говорит почти беззвучно, только смотрит, смотрит так, словно вознамерился душу из меня этим взглядом вынуть, и я не могу противостоять пылающим углям его глаз. – Можно отсрочить неизбежное, но отменить… нет. Вот оно что. Он озвучивает мой приговор. Мне почему-то даже не страшно. Только мучительно горько. Как бывает, когда то, о чём ты знал давно, всё-таки наступает, несмотря на все твои надежды и просьбы. Я закрываю глаза. Под веками – выползающие из-под воротника пауки, выжранный изнутри мопс, пульсация черноты в теле Драко Малфоя. – Драко попросил меня об одолжении, – произносит Снейп, и я волей-неволей открываю глаза. Его понимающий взгляд режет. – Он знал, что от этого невозможно спастись, но захотел попытаться. Мне пришлось занять роль хирурга, вырезающего злокачественную опухоль из груди умирающего. И стать его палачом. Меня потрясает глухое страдание этих слов, против собственной воли я вскидываю голову, вглядываюсь в его лицо, ищу там признаки равнодушия, пожалуйста, пусть обольёт презрением и насмешкой… Северус Снейп, гротескный и безликий одновременно, горбится в крохотной ванной. Упирается локтями в колени, позволяет голове упасть на грудь. Оттого особенно глухо – я еле умудряюсь расслышать – звучит вымученное: – Он пришёл ко мне слишком поздно. Я тянусь ладонью к его плечу, прикасаюсь осторожно и ласково, Снейп – я отшатываюсь, испуганный порывистостью этого движения – вскидывает голову, ловит мои запястья в стальные наручники пальцев, сжимает, выдыхает мне в лицо, обжигая губы нервным прерывистым дыханием: – Я бы спас его. Я бы смог. Если бы он пришёл ко мне сразу. Если бы он не ждал до последнего. Если бы я не… – тонкие губы горько искривляются, последнее слово звучит как плевок, – испугался. Я дрожу, зажатый в тиски пылающих ладоней, чёрный взгляд препарирует меня, скользит по моему лицу с жадностью и страданием, выискивая что-то известное ему одному, костлявое колено сталкивается с моим… – Он был на самую малость старше тебя. Он был таким юным, господи, юным… – его пальцы лихорадочно скользят по моим запястьям, выглаживают вены, добираются до локтей, и я – глупая птица, пойманная в клетку, из которой не хочется вылетать – теряю голову от ощущения грубых намозоленных подушечек и сухой поверхности тыльной стороны ладони. – Таким юным. – Профессор… – мне страшно и сладко, тело выламывает чем-то запретным, грязным, стыдным, я смотрю на него с мольбой и отчаянием, рвусь из хватки, едва шевелю губами. Он не реагирует – смотрит на меня так же бешено, шепчет так же торопливо, совсем не по-снейповски: – Вы не должны умирать. Вы так молоды, так безгранично молоды. Он не должен был… Ты не должен. Я всхлипываю, как от удара, потерянный, странная ласка его тона горячей волной поднимается по животу, и это пугает меня до того, что, в очередной раз дёргаясь в его хватке, я с каким-то безнадёжным отчаянием выдыхаю: – Профессор… Северус. Пожалуйста… Что-то меняется в черноте его глаз – разглядеть не могу, страшно, он едва заметно шевелится, и я жду, что сейчас, разозлённый из-за произнесения собственного имени его студентом, он оттолкнёт меня… Северус Снейп смотрит на меня алчным взглядом собственника и выдыхает: – Чёрт бы тебя побрал, Поттер. Поттер… Я не успеваю сориентироваться – он привлекает меня ближе раньше, чем я понимаю, что к чему; крепкое тело горячей тяжестью наваливается сверху, так, что я едва не лечу в ванну, мой глухой вскрик изумления и испуга ловят, глотают, выцеживают, он обрушивается на мои губы торопливой, злой, безжалостной серией поцелуев-укусов, и я, к стыду своему, льну к нему, и открываю рот, и выстанываю что-то жалобное, непристойное, недопустимое, и он – господи боже правый, помоги мне – давит на мой затылок, не давая отстраниться, и целует, целует, целует, меня никто и никогда не целовал так, не выламывал, не истязал жалом языка… Он глухо и сдавленно выдавливает что-то в мой подбородок, переходит на шею… И я вздрагиваю, словно очнувшись от сна. И отталкиваю его, задыхаясь от ужаса и стыдного возбуждения. Господи! И это натворил я?! Его губы – сплошное месиво искусанной кожи, он облизывает нижнюю странным медленным движением, боже, да он же пьян, он же не вспомнит об этом наутро, а я… Я… Давлюсь паникой напополам с острым ощущением неправильности, пячусь, отступаю к двери. Он молчит. Только смотрит внимательно, пристально, как смотрят на дрессированных хищников дрессировщики, ещё не зная точно, укусят их или лизнут в ладонь. Оказавшись за дверью, я стыдную долгую секунду прижимаюсь к стене, восстанавливая дыхание. А потом – бегу. Бегу в коридор, натягивая кроссовки, одетый в тонкую футболку и простые штаны; бегу, выскочив за дверь дома, по ухоженным лужайкам и тонким тротуарам; бегу, захлёбываясь, глотая сухие рыдания, не замечая, что холодное осеннее солнце не греет обнажённые руки, а под одежду залезает холодок. Бегу, не понимая, презирая, ненавидя себя. Когда воздух в лёгких заканчивается, я останавливаюсь. Незнакомый закоулок Лондона встречает меня тишиной. Только сейчас я понимаю, как сильно замёрз; зябнут пальцы. В такую погоду впору надевать перчатки, а я… Я сажусь прямо там, где стою, на холодную землю. И глухо истерично смеюсь, спрятав лицо в ладонях. Господи! Что на меня нашло? Что я натворил? Пусть он, он был пьян, в таком состоянии он мог бы захотеть поцеловать даже любимую жабу Невилла… Почему я ответил? Почему не оттолкнул его сразу? Почему позволил ему… От воспоминаний по телу разбегаются дрожащие искорки, и я свожу колени, едва не всхлипнув. Я не хочу, не хочу, не хочу реагировать так на него! Почему я вообще… О господи. Как мне теперь возвратиться к нему, как заставить себя посмотреть ему в глаза? Возвратиться… нет, нет, нет! Вскакиваю на ноги, торопливо обшариваю свои карманы, со счастьем и неверием выуживаю из заднего ключ – может быть, я и оставил у него все свои вещи, включая телефон, но ключи от дома зачем-то прихватил с собой. И это – причина, по которой я бреду, спотыкаясь и дрожа всё сильнее, до ближайшего спуска в метрополитен. Люди в вагоне смотрят на меня неодобрительно и удивлённо, отходят подальше – должно быть, решили, что я наркоман или что-то вроде. Я понимаю их. У меня дрожат руки, штаны испачканы в земле, запястья украшают синяки, на лице – нервная улыбка. Я бы тоже решил, что я наркоман. Дом встречает меня неодобрительной тишиной. «Я знаю, знаю, – шепчу стенам, бессильно вжимаясь лбом в дверь, – знаю, что должен вернуться. Но я не могу!» Они отвечают укоризненным молчанием. И пусть. Пусть. Залезаю в душ, драю себя до тех пор, пока кожа не становится розовой, и лишь после нахожу в себе силы вылезти. Аппетита нет, хотя я не ел со вчерашнего дня; есть только густой, мучительный стыд и полынь на языке. В понедельник у меня анатомия. Я не иду на занятия. Как хорошо, что Гермионе некуда позвонить; отсутствие телефона вдруг начинает казаться мне истинным счастьем. Хотя я сомневаюсь, что она так просто прекратит попытки достучаться до меня, и, разумеется, Гермиона оправдывает мои ожидания. Она заглядывает после занятий, явно раздосадованная и злая на меня, с порога спрашивает: – Ты почему сегодня не пришёл? Знаешь же, что Сн… А потом вдруг осекается. И я, скашивая глаза на висящее в коридоре зеркало, усмехаюсь. Конечно. Серая кожа, круги под глазами, лихорадочно блестящие глаза. Я бы на месте Снейпа и пьяным не полез. Эта мысль приносит с собой гримасу и вспыхнувший в животе взрыв кислоты. – Да что это такое с тобой? – подруга, не дожидаясь приглашения, решительно переступает порог и порывисто обнимает меня. Её голос дрожит, и я не знаю, как утешить её. – Гарри, ты не ходишь на занятия, не отвечаешь на звонки, у тебя вид мученика… Что происходит? – Я потерял телефон, – невпопад оправдываюсь я, и она отстраняется – блестящие от непролитых слёз глаза, упрямо сжатые губы. – Потерял? Должно быть, на кафедре, – она тихо невесело смеётся. – Ты не поверишь, кто нашёл его. Я закрываю глаза. Больно прикусываю язык. И обречённо, без доли вопросительной интонации, произношу: – Снейп. – Точно! – Гермиона протягивает мне на ладони мой мобильник. И вдруг хмурится, начинает что-то судорожно искать в сумке, пока не выуживает оттуда двойной тетрадный лист. И извиняющимся тоном произносит: – Он просил передать, это расписание контрольных и пересдач… Он сегодня рвал и метал, Гарри. Больше обычного. Дал большую практическую. Этого следовало ожидать. Я прикрываю глаза и приподнимаю уголки губ в намёке на улыбку. Надо же, джентльмен – передал Гермионе «потерянный» мной телефон, потрудился составить расписание пересдач. Только вот как мне появиться в следующий раз на его занятии, я не знаю. Страшно, под кожей – иголки. – Спасибо, Герм, – глажу её по плечу, стискиваю в руке её тёплые пальцы. – Не волнуйся. Я немного приболел. Завтра уже приду. Ложь обжигает язык и бумажным шариком скатывается по горлу вниз. Вопреки всем моим протестам и заверениям в том, что я уже почти совсем здоров, Гермиона готовит мне куриный бульон. Я давлюсь пересоленным делом рук замечательной, доброй, ласковой подруги, совершенно не умеющей готовить, и что-то мычу в ответ на её болтовню. Спрятанный в карман список контрольных жжёт кожу через ткань джинсов. Я откуда-то знаю – Снейп не мог оставить моё позорное бегство без комментария. А кому ещё передавать, возможно, довольно однозначного содержания послание, если не Гермионе, которая никогда и ни за что не заглянет в этот лист? Она наверняка и у Снейпа получит зачёт автоматом. Думать о нём не страшно, просто странно тяжело, будто бы что-то нависло надо мной, надавило на меня, сжало в мучительно крепких объятьях. Когда Гермиона уходит, я уговариваю себя, что не стану читать. По крайней мере, не сейчас. Мне следует подготовиться к занятиям, времени мало. Спустя две минуты упорной внутренней борьбы я с затаённой дрожью в сердце выуживаю из кармана расписание. Изящный почерк, тонкие буквы, чуть косящие влево – контрольная в эту среду, важный коллоквиум через три недели… И сложенный вчетверо листок внутри. Я разворачиваю его со смешанными чувствами: любопытства, неловкости и детского страха. Но бумага не наливается алым и не кричит на меня, выплёвывая едкие слова. Здесь всего пара фраз, я глотаю их жадно, как пленник пустыни – драгоценную воду. «Мистер Поттер, не смею надеяться на то, что узнаю, по какой причине вы решили сбежать из моего дома и не прийти на занятие, но рассчитываю увидеть вас на следующем. Будьте добры, не валяйте дурака и возвращайтесь; если станет слишком поздно, я не смогу вам помочь. С.С. P.S. Рекомендую приехать ко мне как можно скорее». Приехать как можно скорее! Чёрт бы его побрал! Он даже ничего не помнит… думает, что я, как глупый ребёнок, испугался его откровений. Или просто испугался – без продолжения. А мне, мне как вернуться, если я не забыл? Письмо остаётся лежать на столе. Нет у меня сил к нему ехать. Боги отступили, оставили в покое; может быть, решили, что им стоит поискать кого-то ещё, не Гарри Поттера, для своих забав? Может быть, всё происходившее мне просто мерещилось, а горькие отвары Снейпа избавили меня от галлюцинаций? Может быть… может. Не поеду. Не могу. И ни одна сила меня не заставит. Я так непробиваемо уверен в этом, когда ложусь спать, что просто обязан ошибиться. И, разумеется, я ошибаюсь. *** Они не приходят с наступлением сумерек, не заползают, перебирая бесчисленными мохнатыми лапами, на мою постель, не наваливаются сверху и не клацают челюстями у самого моего лица. Их нет – даже мелких и серых, незаметных, привычно гнездящихся в уголках потолка. Их нет. Должно быть, потому я и не могу уснуть: странное чувство тревоги, ничем не оправданное и ни к чему не ведущее, щекочет подсознание. Я так отвык от своего дома, подумать только! Мне кажутся чужими эта кровать, слишком мягкая в сравнении с продавленным диванчиком в чужой гостиной, и эта дверь, в которой не маячит высокий худой силуэт Снейпа, и эти голые стены, не прячущие в себе десятки, сотни книг, написанных кем-то когда-то. И даже я сам, одетый в лёгкие штаны, кажусь себе незнакомцем – будто есть ещё один Гарри Поттер. Спать хочется немилосердно. Ноют и чешутся глаза, зевки рвут горло. Поворачиваюсь на бок, укрываюсь пледом, сжимаю зубы. Спи, Гарри, чёрт бы тебя побрал! Это не так сложно – ты засыпал здесь миллион раз. Спи. Но из головы не идёт сцена нашего поцелуя. Его губы, горячие, твёрдые, его напористые, резкие прикосновения, его безжалостная ласка – я не просил о ней и не хотел её, так почему чувствую себя сейчас так, словно это я виноват в произошедшем? Закрываю глаза. Широким круговым движением тру виски. Спать. Спать. Уснуть сегодня мне удаётся одним чудом, не иначе; лишь под утро, извертевшись на сбившихся простынях, я проваливаюсь в дремоту. А потому особенно мучительной оказывается трель будильника, разрывающая воздух спустя несколько часов. Я слепо шарю ладонью вокруг себя в поисках телефона, пока не нахожу и не отключаю звук, со стоном роняю лицо в подушку… Ощущение такое, будто по мне всласть прошлись ногами, наподдав напоследок под рёбра коваными каблуками сапог. Бреду в ванную, яростно чешу колючую щёку, близоруко щурюсь. Отражение невесело усмехается мне, будто намекая: «Краше в гроб кладут». Отвожу взгляд раньше зеркального двойника и включаю воду. Не знаю, как долго я торчу здесь, старательно умываясь, бреясь и силясь оттереть с кожи следы мешков под глазами, но когда я, посвежевший и почти проснувшийся, выхожу из ванной, вдруг оказывается, что я опаздываю. На завтрак не остаётся времени; я в спешке натягиваю джинсы, не сразу попадая ногами в штанины, вскакиваю, ероша и без того походящие на воронье гнездо волосы, оглядываюсь в поисках рубашки… Последний рывок – на кухню, наскоро сообразить что-нибудь вроде бутерброда, пусть это и грозит задержкой. На ходу жуя сыр, прохожу мимо стола… и замираю. Медленно, боясь поверить собственным глазам, возвращаюсь назад. Я спокоен. Просто пальцы почему-то трясутся, когда я поднимаю вчерашнюю записку Снейпа. Кто-то вычеркнул все слова, оставил только два, исковеркав одно из них. …не смею надеяться на то, что узнаю, по какой причине вы решили сбежать из моего дома и не прийти на занятие, но рассчитываю увидеть вас на следующем. Будьте добры, не валяйте дурака и возвращайтесь; если станет слишком поздно, я не смогу вам помочь… Меня накрывает отвратительным приступом тошноты, и я цепляюсь пальцами за стол, напуганный, выбитый из колеи. Проклятый лист! Комкаю в ладони, озираюсь пугливо, как заяц, за которым гонится сотня охотников, торопясь, путаясь в движениях и вдохах, выуживаю из шкафа давно забытый там коробок спичек… Он горит неохотно, будто сопротивляясь пожирающей силе пламени, горбится, как старуха, выпрашивающая мелочь, пока не сдаётся и не чернеет. Только теперь я понимаю, что почти не дышал, и спасительный кислород обжигает лёгкие. Господи. Значит ли это, что я зря поверил в милосердие богов? Значит ли это, что сейчас они подбираются ко мне со спины, выбирая удачное время для нападения? Резко поворачиваюсь вокруг своей оси, но позади никого – даже крохотного паука. Почему-то это не приносит мне облегчения. Боже, я становлюсь параноиком не хуже Снейпа. И всё же… Руки ещё дрожат, когда я решительно выуживаю из кармана джинсов телефон и, плюя на то, что опаздываю, нахожу в самом конце списка контактов его номер. Две извивающиеся змеи вместо букв, чёрное пятно вместо фона. Целую вечность я держу большой палец над круглым зелёным значком, готовый вызвонить его даже с того света… А потом медленно опускаю телефон обратно в карман. «Трус», – ехидно выплёвывает голос в голове. В аудиторию я прихожу через десять минут после начала пары. И пусть. И ладно. Люпин замечает меня, конечно, хотя ничего не говорит и не сбивается с мысли – пару секунд посверлив меня взглядом, он отворачивается и продолжает: – Можно сказать, что Вергилий напрямую связывает эту идею с космосом, образ которого, как известно… Не слушая, я пробираюсь вверх, на задние ряды, пока не опускаюсь на свободное место. Рон и Гермиона, сидящие значительно ближе меня, синхронно поворачиваются и кидают на меня взгляды: Гермиона – недовольный, Рон – весёлый. Он явно считает, что я весело проводил время, раз уж опоздал даже к любимому лектору. Да, дружище, весело… тебе бы так повеселиться. Циничность этой мысли потрясает меня, и я запрещаю себе даже мысленно желать друзьям того, что по злой иронии судьбы досталось мне. Впервые я совсем не слушаю Люпина. Он мне нравится как человек и как преподаватель, у него азартно блестят глаза, когда он рассказывает о щите Энея, он полон вежливого интереса к каждому из нас и готовности ответить на любой вопрос… Дело не в нём. Дело во мне. В том, что я до сих пор не могу справиться с предающим меня телом: ручка в ладони подрагивает, как больной эпилепсией, в горле першит. Я смотрю в свою тетрадь и не различаю ни строчки. В ушах шумит. Монотонный голос Люпина сливается с лихорадочными, взволнованными мыслями, в конце концов проигрывая им и отступая на периферию. – Гарри, не спи! – Невилл трясёт меня за плечо. Я поворачиваю голову к нему, и друг – господи – отшатывается. На его лице появляется обиженное выражение, как если бы я послал его к чертям, и больше он не трогает меня. А я не могу найти слов, чтобы объяснить… Да и что тут объяснять? «Прости, Невилл, просто пауки посоветовали мне не рыпаться перед смертью, так что лекция по философии не входит в перечень моих приоритетов»? Боже. Будто мне мало всего происходящего, в рёбрах застывает лёд. Я слишком хорошо знаю, что это значит; астматик назвал бы подобное близостью приступа и втянул бы дрожащими губами спасительный воздух из ингалятора, но у меня ингалятора нет – только раскрытая тетрадь. Я отодвигаюсь, вжимаюсь в спинку сидения… Первый паук аккуратно выбирается из-под предыдущей страницы. Мелкий и круглый, едва заметный на столе, он мгновение медлит, а потом – я уверен, я слышу это, хотя не могу утверждать, что не схожу с ума – начинает стрекотать. Так, верно, стрекотала беспощадная саранча, уничтожающая посевы… За ним – из букв и точек – ползут новые. Большие и маленькие, длиннопалые и коротколапые, неуклюжие и почти грациозные, они разбегаются по столу, волнуются, переходят с места на место. Один, особенно храбрый, неловко цепляется лапами за мою костяшку и лезет дальше. Я дрожу от отвращения и первобытного, не имеющего ни оправдания, ни причины ужаса, но стряхнуть паука не могу – не поднимается налившаяся свинцовой тяжестью рука. Его мелкие перебежки отдаются в моей коже тошнотворной щекоткой. Он не торопится, он даёт понять, чего хочет: несоразмерно крупная голова, украшенная крошечными, но отчётливо заметными хелицерами, поднимается, икринки бесчисленных глаз смотрят прямо на меня. – Уходи, – произношу я одними губами, деревенеющими и перестающими слушаться, тщетно силюсь стряхнуть его… – Уходи. Он смотрит на меня со снисхождением, этот маленький паук, и по-человечески качает головой: неуклюже, словно ему не приходилось делать этого раньше. Я дрожу, рвусь прочь из незримых пут, стягивающих так надёжно, что не шевельнуться, кусаю резиновые губы… господи, неужели никто не видит, что происходит?! Неужели эту россыпь перебирающих лапками тварей, ждущих своей очереди, никто не замечает? Неужели… – Нет… – не сиди я, засучил бы ногами нервно и отчаянно, как тогда, когда на моей шее осталась та ранка, что растёт по сей день, но отползать некуда: дальше только обивка сиденья. – Нет, пожалуйста, не надо! – Гар-ри… – довольно урчат пауки, подбираясь ближе и ближе, свивают блестящую паутину, спускаются с потолка, зависают перед моим лицом. Покачиваются. Играют челюстями. – Гар-ри… – Нет! – кричу я и, хватая ручку, принимаюсь беспорядочно вонзать её жало в извивающиеся тельца пауков; какофония их предсмертных хрипов и насмешливых фырканий взрывается в висках. «Гар-ри…» приближается и отдаляется, меняет тон и тембр, переходит с баритона на визгливый сопрано. «Гар-ри…» щекочет мне кожу близостью ядовитых хелицер очередной твари, которую я протыкаю насквозь. – …ри! Гарри! – меня тормошат, держат за плечи, я разлепляю глаза, и свет бьёт по ним кнутом. Передо мной стоит встревоженный Люпин, за ним – десяток моих однокурсников. Любопытство вперемешку с испугом. Взволнованно заломанные пальцы. Чей-то судорожный вздох. Гермиона пробивается через застывшую единым монолитом толпу, прижимает ладонь к моему лбу, отдёргивает, произносит чётко и внятно, хотя её голос дрожит: – У него жар. Профессор, Гарри нужно… – Да, да, конечно… – Люпин суетится, растерянный, не знающий, что делать, что-то ищет в своём потрёпанном портфельчике… достаёт оттуда плитку шоколада и протягивает мне, с участием произнося: – Съешь. Это не повредит, а ты бледный, как смерть. – Что случилось, что случилось? – шепчутся позади него мои однокурсники, а у меня нет сил даже усмехнуться. Я тоже хотел бы знать, что случилось, но вопрос задать не получится – горло перехватывает спазмом. Люпин решительно уносится прочь, Гермиона садится рядом, строго приказывая: – Ешь, Гарри. Я покорно ем, едва работая челюстями; тело безвольное, словно кому-то из пауков всё же удалось отравить меня своим ядом. От этой мысли тошнит. – Кажется, ты упал в обморок, – тихо говорит Гермиона, закусив губу. – Гарри. Это ненормально. – Всё в порядке, – способность говорить возвращается ко мне медленно и очень неохотно. На языке тает омерзительно сладкий шоколад. Я болезненно жмурюсь, отворачиваясь от неприкрыто пялящейся на меня Лаванды, и выдыхаю: – У меня просто… паршивый день. – Паршивый день?! – она всплескивает руками. – У тебя жар, тебя лихорадит, ты падаешь в обмороки! Гарри, скажи мне, что с тобой! Не нужно беречь мои чувства, это… – Мисс Грейнджер, прекратите истерику и отойдите, – холодно произносит тот, кого я так боялся случайно повстречать в коридоре. Северус Снейп – привычная монолитная глыба льда, тщательно упакованная в чёрную одежду. Только крылья носа судорожно раздуваются, словно бы он… бежал сюда. Словно бы он беспокоится. Кажется, у меня и впрямь температура, если я осмеливаюсь допустить подобное. Смущаюсь, пунцовею, комкаю в ладони хрустящую обёртку от шоколадки. – Все вон, – коротко командует Снейп, и однокурсники поспешно исчезают за дверьми, сопровождаемые встревоженным, но бросающим меня здесь, с Ним, Люпином. Только Гермиона и Рон упрямо вскидывают подбородки, невольно вставая в оборонительную позу, и почти хором произносят: – Мы никуда не уйдём! – Правда? – его голос похож на шелест листьев, на шипение сытой змеи… с лица Рона сходят все краски. Даже Гермиона на секунду отступает, но уже через мгновение справляется с собой и воинственно отвечает: – Мы его друзья и имеем право знать, если с Гарри что-то случилось! – Мисс Грейнджер, – его голосом можно заморозить целое море, и я начинаю дрожать, и холод въедается в мои ладони, и голова кружится-кружится-кружится… – своим упрямством вы лишь вредите Поттеру. Уходите, – почти по слогам, – пока я не выставил вас за дверь сам. Этого слишком для меня: я обмякаю, силы оставляют меня, спасительная пустота щекочет край сознания… не знаю, сколько ещё они пререкаются, отвоёвывая друг у друга право лечить идиота Гарри Поттера, из густого тяжёлого тумана полузабытья я выныриваю лишь тогда, когда холодные пальцы касаются моей щеки. Вздрагиваю, приоткрываю мутные глаза. – Не отключайтесь, Поттер, – произносит Снейп, почти бережно сжимая мой подбородок и что-то выискивая в моих глазах. Его движения скупы и отточены, но – странно, я не ждал этого – осторожны и мягки. Он заставляет меня поворачивать голову то вправо, то влево, заглядывает в глаза… – Что произошло? Это не такой же вопрос, какой задала Гермиона. В этом – сталь. И я знаю, что лучше ответить сразу. Испытывать терпение Северуса Снейпа не рискует никто. Дрожа от незнамо откуда взявшейся полуобморочной слабости, я шепчу: – Ваша записка… она… они вычеркнули из неё все слова. Только… только два оставили. – Какие? – даже его крючковатый нос подрагивает от нетерпения. – Ну же, Поттер, какие? Чуткие мозолистые пальцы давят мне на горло, и это почти приятно. – «Бежать поздно», – хрипло цитирую я и наконец закрываю глаза. Сглатываю. – А сейчас, на паре… это было… пауки. Они повторяли моё имя и пытались добраться до меня. Я… – глупо улыбаюсь, только теперь разжимая судорожно сжатые пальцы, и моя ручка, к которой теперь я не осмелюсь прикоснуться, летит вниз, громко ударяясь об пол. – Я их убил. Проткнул. Он молчит. Так долго и так упорно, что я боюсь вновь взглянуть на него: то ли напорюсь на оценивающий взгляд, то ли… думать об этом, когда Снейп так близко, опасно и страшно. – Дайте мне записку, – произносит он, и меня вдруг накрывает острым стыдом напополам с раскаянием; закрывая лицо ладонями, горбясь, я выдавливаю скороговоркой: – Яеёсжёг. – Что? Поттер, не мямлите! – рявкает он, грубо хватая меня за запястья, и тут же отшатывается. Я невесело усмехаюсь. На моих руках ещё цветут пожелтевшие следы его хватки. Судя по ставшему каменным лицу Снейпа, он не помнит, что это сделал он. А значит… о, господи. – Я её сжёг, – тихо и чётко повторяю я, боясь взглянуть на него теперь. Что он обо мне подумает? Что бы я сам подумал?.. Выпрямляюсь невольно под его жестоким взглядом, расправляю плечи. – Извините. И, должно быть, извиняюсь я вовсе не за это. Северус Снейп не говорит ни слова. Я слишком хорошо знаю, что это значит, чтобы рассчитывать на снисхождение; ещё немного, и он взорвётся. И он взрывается. – Что значит «сжёг», Поттер?! – рычит Снейп, вскакивая на ноги и в злом отчаянии запуская ладонь в грязные волосы. – Вы хоть понимаете, что речь идёт о человеческой жизни? О вашей, Поттер, жизни! Уничтожать подобные проявления божественного вмешательства… Вы! – я отшатываюсь, так горят яростным огнём его глаза. – Вы, возможно, сочли это всего лишь угрозой, не несущей в себе никакого иного смысла, кроме запугивания, но они могли спрятать в этом послании что угодно! Почему вы не пошли ко мне? Почему не позвонили сразу же? Почему позволили себе поддаться эмоциям?! Я дрожу, испуганный силой и масштабом его негодования, а Снейп отворачивается от меня – так резко, что я едва не падаю навзничь – и, не удостаивая меня больше взглядом, ровно произносит: – Вам было сказано сидеть рядом со мной и не творить глупостей – вы сбежали. К вам вернулись видения – вы не сказали о них. Вам оставили послание – вы уничтожили его. Поттер, – почти шипение, от которого я вжимаю голову в плечи, – вы идиот. Идиот, идиот, идиот. Я даже не спорю, не могу. Только бы он не… А если он действительно теперь не захочет мне помогать? Если лимит терпения Северуса Снейпа исчерпан, и сейчас он уйдёт, оставив меня наедине с пауками, мечтающими заполучить в своё распоряжение моё тело? Я вскакиваю раньше, чем осознаю, что творю, и понимание происходящего приходит ко мне лишь тогда, когда я впечатываюсь носом в его спину, обнимая его для надёжности за пояс. Снейп каменеет. Деревенеют плечи, напрягается челюсть, чётче выделяется рваная линия скулы. Он стоит вполоборота, и я вижу, как нервно подрагивает его щека. – Поттер, – подчёркнуто спокойно произносит он, не делая попыток вырваться из моей хватки. – Что, по-вашему, вы творите? – Не уходите! – я готов к тому, что меня назовут избалованным ребёнком, имбецилом, придурком, да кем угодно, только бы он не бросил меня, только бы не пришлось в одиночку сражаться с богами. – Не уходите, пожалуйста! Я знаю, знаю, я придурок, я поступил как болван, я… но… мне страшно, профессор! – голос дрожит. Дрожу и я. – Я не смогу с ними… я не… Бесконечно долгую секунду мне кажется, что он оттолкнёт меня, обольёт холодом и презрением, изрежет иглами голоса, выплюнет язвительное: «А это ваши проблемы, Поттер». Бесконечно долгую секунду я не дышу, лишь сильнее стискиваю кольцо объятий вокруг его талии. – Глупости, – вдруг говорит мне Снейп, и его горячая сухая ладонь ложится на мои побелевшие пальцы в ласковом успокаивающем прикосновении. Я застываю, я – расплавленная смола, занимающееся огнём дерево, тающий ледник. Я не дышу. – Я не ухожу, Поттер. Отпустите меня. И хотя последняя его фраза, колкая и снежная, – предупреждение, произнесённое тем тоном, от которого по спине бегут мурашки, я, идиот, глупо улыбаюсь. Но объятия разомкнуть боюсь: вдруг он лжёт мне, вдруг?.. Совершенно ребяческий страх, с которым мне не совладать, гнездится над диафрагмой. Снейп мученически вздыхает. Шевелится. Я жду, что он попытается освободиться сам, но он зачем-то поворачивается ко мне лицом, так, что я утыкаюсь носом ему в грудь. От него пахнет пыльными страницами старых книг, горьковато-травяным мылом и смирением. Его ладонь – я помню, как она ложилась на мой затылок, бесцеремонная и грубая, и от этого воспоминания едва не вздрагиваю – опускается мне на макушку. Замирает. Гладит. По голове. Как маленького мальчика, которому приснился дурной сон. – Не бойся, – говорит мне Северус Снейп уверенно и негромко. – Тебе не придётся справляться со всем одному. Я закрываю глаза. Я – пятилетний мальчишка, с хохотом ныряющий в зелёное море травы, я – семилетний ребёнок, изо всех сил дующий на одуванчик, я… Он обнимает меня так, как никто и никогда, и сейчас мне так легко забыть о том, кем он является. Мне сладко и тепло рядом, голова не кружится, только чуть щемит грудь… Северус Снейп чуть отстраняется. Его пальцы гладят меня за ухом. – У нас остаётся только один способ опередить богов и заставить их играть по нашим правилам, – слышу я, едва не уплывший в волны дремоты, и тут же вскидываюсь, щурюсь, смотрю на него почти восторженно. Выдыхаю одними губами: – Какой? Снейп почему-то мрачнеет, будто собственная идея ему не нравится. Он долго медлит. Лишь спустя несколько мгновений он хрипло отвечает мне: – Тебе придётся позволить им захватить твоё тело. Мир не рушится. Рушусь я.