Паучьи тропы

– Гарри! – громкий шёпот Рона звучит так явственно, что даже Дамблдор наверняка его слышит: но ничего не говорит, лишь лукаво щурит голубые глаза. Друга сложно смутить – тройка по тесту ему не нужна, а вместо повторения тем он, разумеется, провёл вечер с Гермионой. С умницей Гермионой, которая всегда всё знает. – Что у тебя в тринадцатом? Никак не могу понять, что за описание… Я оглядываюсь на отвернувшегося Дамблдора, щебечущего что-то своё, и тихо произношу: – Третий вариант. Впрочем, я сейчас не уверен в себе и в своих ответах настолько, что от этого тошнит. Где-то под боком старательно выводит бессмысленные вензеля на полях чистого тетрадного листа Лаванда; у неё другой вариант, я не помогу никак, а Гермиона, сидящая рядом ниже, ни за что не захочет помогать тем, кто «не в состоянии приложить усилия». Я написал чуть больше половины; ровно столько, сколько смог. И теперь, пока остаётся несколько минут до конца занятия, могу уйти в себя. Но не хочется – после памятного разговора со Снейпом я боюсь. Не себя, но того, что скоро станет мной; от этого мурашки. Я тогда на него накричал. Конечно, накричал, что я мог сделать ещё? Мне нечего было противопоставить жестокости его слов. Я мог только повысить голос – и, срываясь в истерику, проорать, что он просто решил прикончить меня без лишних усилий, что найдётся по крайней мере десяток более приятных способов умереть, что я не хочу, не хочу, не хочу, что я слишком молод, что… Он молчал. По-снейповски – он умеет, наклонив голову набок так, что становится похож на застывшего перед рывком коршуна. Только пальцы сжимал сильнее, не позволяя мне вырваться из его хватки. А потом сказал: – Мистер Поттер, я, по-вашему, идиот, не знающий, на что идёт, и неспособный оценить степень риска? – Я вам никогда не нравился, – зло плюнул тогда в него я. Его плечи окаменели, взгляд стал острым и тяжёлым; я пожалел о собственных словах моментально, это было низко – вот так тыкать человека носом в его симпатии и антипатии. В таком контексте. Целую минуту я ждал, что он вышвырнет меня за шкирку, бросит: «Чёрт с вами, выбирайтесь как хотите!», захлопнет дверь, а я, разбитый и одинокий, останусь там… Но Снейп этого не сделал. Титаническое усилие воли: я видел, как судорожно побелели его пальцы, как отдались в моих плечах тисками, но вместо того, чтобы поставить зарвавшегося щенка на место, Снейп произнёс: – Нет. Всего одно слово – а как оно обескуражило меня! Я замер, растерянный, непонимающе нахмурился. Снейп отстраняться не торопился. Он будто забыл, что рядом с ним, по сути, в его объятиях – Гарри Поттер. Или, может, перестал придавать этому значение. Он коснулся ладонью моего затылка, словно проверяя, здесь ли я ещё, и выдавил, почему-то не глядя на меня: – Я знал ваших родителей. Тогда это было взрывом. Я всё-таки вырвался из его цепких пальцев, но зачем-то – глупый, глупый – сам ухватился за них, стиснул, наверное, больно. Он даже не поморщился. А я жадно вгляделся в его некрасивое осунувшееся лицо, ища там признаки лжи, и вместо заготовленного «Я вам не верю!» прошептал жалкое, совсем детское: – Какими они были? Что у меня от них оставалось? Две фотографии, выцветшие от времени и прикосновений, и презрительные ухмылки на лицах вспоминающих их Дурслей. Я знал, что у моей мамы были рыжие волосы и зелёные, совсем как у меня, глаза; я знал, что мой отец был лихачом, любителем погонять на высоких скоростях, знал, что это погубило их… – Вы многого не понимаете, – ровно сказал Снейп, лавируя между острыми углами вопросов, которыми я засыпал его. На секунду на его губах заиграла слабая, едва заметная усмешка – он что-то задумал. – А знаете, Поттер… я расскажу вам всё, что вы захотите. О ваших родителях, о том, что с ними случилось. Если, – он впился пальцами в заднюю сторону моей шеи, и я до сих пор помню, каким болезненным и отчего-то волнительным было это прикосновение, – вы перестанете жалеть себя. Пожалуй, только такой стимул мог заставить меня согласиться на то, что случится совсем скоро: поддаться богам. – Гарри! – Рон тормошит меня за плечо, в глазах – беспокойство. После того, как я упал в обморок на лекции Люпина, друзья носятся со мной так, будто я хрустальный. Раздражающая, навязанная опека, которая хрустит на зубах. Если бы они знали, от чего действительно стоило бы попытаться уберечь меня… Если бы они знали. – Иду, иду, – тут же поднимаюсь на ноги, шагаю к кафедре, опускаю листок с выполненным тестом на стол… Дамблдор смотрит на меня с пониманием и тревогой, словно знает, в глубине голубых глаз не прячется призрак смеха. – Гарри, мальчик мой, – мягко произносит он, и меня тошнит от жалостливых ноток в голосе старика. Не надо меня жалеть. Я сам себя жалею – больше, чем стоило бы. – С тобой всё в порядке? Ты выглядишь невыспавшимся… Моя уверенность в том, что он знает, граничит с непоколебимой. Я прищуриваюсь. Тонкий дипломатический ход почти впечатляет – он не говорит ни о чём, что могло бы быть связано с богами, но намекает: прячет подтексты в слова, в выражение лица, даже в косматые седые брови… – Всё в порядке, сэр, – во мне откуда-то столько злости и бессильного раздражения, что хочется зарычать. – Вы извините, я… опаздываю на дополнительные занятия. – О, как замечательно, что ты не хочешь останавливаться на достигнутом, Гарри! – восклицает довольный старик, и я скашиваю глаза на дверной проём: там маячит веснушчатое лицо Рона, терпеливо ждущего меня. Потерпи, приятель, ещё чуть-чуть. – А с кем же ты практикуешься? Дай-ка подумать… должно быть, за тебя взялся профессор Люпин! Он всегда питал к тебе особую слабость… – Нет, я занимаюсь не с ним, – до боли впиваюсь пальцами в чёрную змею лямки рюкзака. – С профессором Снейпом. Я вижу, как прячется вспыхнувшее было в его взгляде замешательство, как после секундного размышления Дамблдор улыбается: – Какая замечательная новость! Наконец-то вы с профессором Снейпом смогли найти общий язык. Право, я так рад, мой мальчик… Надеюсь, он сможет тебе помочь. Я вскидываюсь, как пуганый пёс, после последнего предложения, бледнею, невольно отступаю на шаг. И выдавливаю: – Простите, сэр, мне уже пора. Я спасаюсь почти бегством, не оборачиваясь, зная, что старик смотрит на меня, тяжело облокотившись на стол; уже в дверях улавливаю краем уха – или сознания – глухое «Никто, кроме него, не сумеет», но, может быть, это мне только кажется. – Чего он от тебя хотел? – Рон кивает в сторону подоконника, и мы усаживаемся здесь, прижавшись к стеклу. Я пожимаю плечами, упираюсь затылком в стену, обнимаю рюкзак… И легко – потому что делал это десятки, сотни раз за последние недели – лгу ему: – Да насчёт моих занятий со Снейпом вызнавал. – Всё ещё поверить не могу, что ты на полном серьёзе попросил этого ублюдка с тобой заниматься, а он ещё и согласился, – Рон качает головой, принимая за чистую монету каждую мою полуправду. – Мне иногда кажется, что тебе стоило бы всё-таки провериться у врача, Гарри. Обмороки, навязчивые идеи, неожиданная дружба со Снейпом… – он показушно двигает бровями, и мы смеёмся. Проходящий мимо Забини смотрит на нас со странной смесью зависти и презрения – и отворачивается. А я вдруг вскакиваю на ноги, бросаю Рону, что сейчас вернусь, и бегу за Забини, и хватаю его за плечо, и торопливо произношу: – Послушай… я хотел спросить. – Какая честь, ко мне обратился сам Поттер. Чего тебе? – он выглядит паршиво: воспалённые белки глаз, складки у губ. Я сжимаю зубы, игнорируя вспыхнувшее внутри чувство раздражения, отвечаю мягко, почти дружелюбно: – Это насчёт Драко. Его лицо преображается моментально – на долю мгновения сквозь равнодушие проступают боль и ужас. Но уже через секунду передо мной стоит прежний Блейз Забини, лучший друг Драко Малфоя, потерявший его. У меня не выйдет выразить свои соболезнования, но я могу спросить – о том, что было важно для Драко и теперь важно для меня. – Ты знал? – выдыхаю я, почти уверенный в том, что Забини непонимающе нахмурится, но он внезапно воровато оглядывается, как карманник, которого заприметила полиция, и, найдя укромный уголок, решительно тянет меня туда: – О таком говорят не в коридоре, Поттер. Я машу Рону, без слов прося забрать мой рюкзак и кинуть на парту в аудитории, он кивает, моё глупое сердце на секунду сжимается от глухой нежности: Рон, дружище… Забини прижимает меня к стене, выдыхает прямо в лицо: – А тебе-то откуда об этом известно? Я едва заметно улыбаюсь. Надо же – у Драко хватило смелости рассказать ему. Я не найду в себе ни мужества, ни жестокости признаться друзьям в том, что меня убивают боги. Вместо ответа поворачиваю голову, сдёргиваю с шеи нелепый цветастый шарф. Ранка на несколько пальцев ниже уха – диаметром в два мизинца. Снейп говорит, ей осталось совсем немного. Дня два, может, три. – Поттер… – Забини сжимает мои запястья, подаётся ближе, чуть ли не вжимаясь носом в мою щёку, от него пахнет дорогим парфюмом и усталостью. Совсем не полынью. Не приготовленными собственноручно лекарствами, не терпеливой усталой лаской. Не Снейпом. Глаза у него встревоженные и воспалённые – не спал ночь или две. – Ты же понимаешь, что… – Понимаю, – я обрываю его резко, затягиваю шарф потуже, вскидываю подбородок. – Но я хотел поговорить не об этом. Драко… во время этого… – прикасаюсь ладонью к шее, морщусь, как от удара. Слова выходят неловкими, неправильными. – С ним что-то происходило? Я имею в виду его состояние, характер… Забини продолжает сжимать мои запястья. Закрывает глаза. Я вижу, как ходят желваки под тёмной кожей, как лёгкая дрожь отчаяния от потери прорывает его броню. Прости, Блейз. Прости. Я не хотел напоминать тебе, но мне нужно знать – если мне суждено стать вместилищем для богов… – Он стал очень нервным, – тщательно подбирая слова, говорит Забини. – Дёрганым, будто… будто постоянно что-то видел или слышал. Он как-то сказал, что не может спать из-за голосов. Я на тот момент ещё ничего не знал и… – он трёт затылок, в его глазах – злость на самого себя. – Мы тогда крупно поссорились. Я решил, что он с ума сошёл. Боже, Поттер, я правда так решил и правда так сказал ему!.. Должно быть, это его очень задело. Он не разговаривал со мной неделю. А потом пришёл и… Он обрывается резко, со свистом втягивает в себя воздух. Почти вжимается своим лицом в моё. Как-то жалобно, сдавленно выдыхает: – Это такая глупая ирония. То, что ты тоже… Он же ненавидел тебя, Поттер. Ненавидел. – Я знаю, – закрываю глаза. Я не говорю: «Я тоже». Я будто перегорел, во мне не осталось ни ярости, ни ненависти – да и за что мёртвому такой привкус там, в другом мире? – Я понятия не имею, что происходит и почему это случилось с ним, с тобой, – говорит Забини, склоняясь совсем близко ко мне, – но только попробуй отбросить коньки, Поттер. Я вытащу тебя с того света и набью тебе рожу. Я смеюсь – хрипло и нервно, захлёбываясь рваными выдохами. Забини стоит прямо передо мной, вжимая меня в стену, хватается за мои пальцы, как утопающий за спасательный круг, смотрит, смотрит, будто может во мне найти что-то от Драко. – Надо же, – холодно произносит кто-то позади, и мы синхронно поднимаем головы. Я сталкиваюсь взглядом с ледяными глазами Северуса Снейпа. – Я полагал, что уж вам-то, мистер Забини, знакомы правила поведения, и вы не опуститесь до обжиманий в коридоре. Я вдруг со всей отчётливостью понимаю, что он решил, будто мы с Блейзом здесь целовались. Наша поза, близость лиц, мои растрёпанные волосы, моя дрожь, которая была вызвана смехом, но откуда об этом знать Снейпу… – Нет, послушайте! – я делаю шаг к нему, но Снейп – раздражение до кончиков ногтей – отступает. Запахивается в плащ. В его голосе прячется сталь, когда он хмыкает: – Меня не интересуют ваши оправдания, как и ваши любовные перипетии, Поттер. Моё занятие начнётся через… – он смотрит на часы, – семь минут. Извольте присутствовать. В надлежащем виде. Он уходит – с подчёркнуто ровной спиной. Даже от его удаляющегося силуэта веет морозом. – Поттер, – тихо произносит Забини мне в самое ухо, – ущипни меня, но, по-моему, Снейп ревнует. Я с удовольствием оставляю алый след от щипка на его руке. Странное чувство – смесь злости, негодования и иррациональной вины – ворочается в моём горле. Я уже не помню, как прощаюсь с Забини, как дохожу до аудитории… плюхаюсь рядом с Роном, благодарно сгребая в охапку рюкзак, мычу что-то невнятное на вопрос о разговоре с Забини… через две минуты в кабинет чёрной тенью влетает Снейп. Замирает, порывистый, резкий, у кафедры, оглядывает наши ряды. Пришли все, даже те, кто болен. Усмехается. – Рад видеть, что все из вас соизволили прийти на мою пару, – произносит он, и я склоняюсь над тетрадью, чувствуя, как колет макушку иголками его мрачный взгляд. Рон рядом едва заметно шевелится, склоняется ко мне, шепчет: – Он сегодня злой, как чёрт. Не знаешь, что случилось? Ты же с ним занимаешься. – Понятия не имею, – хрипло отвечаю я, едва не ломая карандаш. Сегодня утром мы со Снейпом – я всё-таки нашёл в себе силы вернуться к нему, и теперь мне спится спокойнее – вместе готовили завтрак, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами, и это было почти по-семейному уютно, а сейчас он – гром и молнии, взрыв, извержение вулкана – меряет нервными шагами кафедру и диктует список заданий на эту контрольную. Как не вовремя я умудрился вывести его из себя!.. Вопросы такие, что даже умница Гермиона на секунду бледнеет – что уж говорить о нас с Роном? – Приступайте, – бросает нам Снейп, отдиктовав последний вопрос, и усаживается на место. Я не пишу: застываю, с болезненной, пугающей меня нежностью наблюдая за тем, как судорожно ходит вверх-вниз его кадык, как стискивают край стола тонкие длинные пальцы… – Поттер! – рявкает он, и я едва не подскакиваю на месте. Крылья его знаменитого носа бешено раздуваются. – Хотите отдохнуть – выйдите из кабинета и отдыхайте! Я закусываю губу, борясь с обидой и злостью, и склоняюсь над листком, принимаясь строчить ответы. Хорошо, если отвечаю правильно на треть: одни формулировки чего стоят… Снейп отрывается, Снейп мстит – мне не понять, за что. Но я знаю, что могу противопоставить его мести. И сердце от этой мысли колотится торопливо и больно, как будто понукает: ну же, Поттер, ты же хочешь, ты же хочешь, как бы ни отрицал! Когда все выходят из кабинета, сдав работы, я остаюсь. Рон уже даже не ждёт меня – машет рукой и увлекает встревоженную Гермиону за собой. Я делаю шаг к сгорбившемуся Снейпу. Он сидит за столом, подперев голову ладонью, без интереса разбирает наши контрольные, изредка его губы презрительно морщатся. Он не замечает меня – или, по крайней мере, делает вид. Меж его бровями – складка головной боли. Я осторожно, зная, что делаю глупость, опускаю ладонь на его плечо и тихо произношу: – Профессор Снейп. – Чёрт бы вас побрал, Поттер, – он вздыхает устало, но без злости. Значит, остыл. Его плечо под моей ладонью каменеет, но Снейп не делает ни одной попытки вырваться, только напрягается, как хищник перед броском. И всё ещё не смотрит на меня. Видимо, поняв, что я не тороплюсь уйти, прикрывает глаза. – Послушайте, у меня много работы. Мне нужно проверить бездарные контрольные вашего курса. Ступайте. Мы поговорим вечером. – Сейчас, – неожиданно смело и резко говорю я ему. Снейп морщится: то ли его так раздражают мои слова, то ли мигрень не даёт ему покоя. Во мне откуда-то берётся смелость; я опускаю пальцы на его виски, коротко и чуть скованно массируя, – меня этому как-то научил профессор Люпин. Снейп не двигается. Только выдыхает: – Что вы творите, Поттер? Но не обливает меня ядом и презрением. Значит, можно. Значит, мне невесть почему разрешили. Я зарываюсь пальцами в его тяжёлые волосы, перебираю пряди, норовящие упасть на лицо, заправляю за уши… касаюсь подушечками укромных местечек – вот здесь и здесь, где кожа особенно тонка, так тонка, что можно различить синеватые прожилки. Он чудовищно бледен, будто никогда не выходит на солнце. А волосы у него – волосы, волосы, вечный предмет наших шуток, за которые теперь стыдно – совсем не сальные. Просто густые, плохо расчёсанные… я разбиваю их на тончайшие прядки, прочёсываю ладонями. И зачем-то говорю: – Мы с Блейзом не целовались. Даже отсюда, стоя за его спиной, вижу, как яростно начинает пульсировать жилка на его виске, и расслабившийся было Снейп рявкает: – Меня не волнует, с кем вы целовались, а с кем нет! – Правда? – спрашиваю тихо, едва сдерживая болезненную усмешку. Он не отвечает. Конечно, не отвечает, я бы тоже не стал. Склоняюсь к нему, вдыхаю горький запах полыни. И шепчу, почти не дыша: – Мы говорили о Драко. О том, что с ним происходило, когда он… Снейп встаёт и разворачивается так резко, что я невольно отшатываюсь; в его глазах загорается непонятный огонь, он хватает меня за руки, совсем как Блейз недавно, шипит не хуже змеи: – Душу себе травите, Поттер? Ждёте, что подобное начнёт происходить и с вами? Жале… Он обрывает сам себя, замирает, тяжело дыша, и вдруг почти с болью говорит мне: – Ты ещё такой ребёнок, несмотря на свой возраст. Веришь во все страшные сказки, которыми тебя кормят, – у него странный взгляд, как будто он хочет ударить меня. Но не бьёт: скользит горячими жёсткими пальцами по запястьям в бездумной ласке. Такой неснейповской. – Хотите сказать, мне лучше не знать, что будет со мной завтра, через неделю, через месяц? – голос даёт петуха. – Лучше сидеть сложа руки и ждать, пока вам захочется хоть что-нибудь рассказать мне? – Поттер! – с угрозой шипит он, но меня уже не остановить – я давлюсь яростью и обидой, шепчу, напрягая голосовые связки так, словно вот-вот из шёпота сорвусь в крик: – Я должен позволить им захватить моё тело, я должен сдаться, я не должен сопротивляться! Какая разница, что я чувствую, правда? Какая разница, что это моё тело, и я не хочу его ни с кем делить! Какая разница – я всего лишь ребёнок, а дети не должны задавать лишних вопросов! Он заставляет меня осечься резко – горячей сухой ладонью впечатывается в кривящийся от горечи рот. Я почти чувствую губами привкус отчаяния на его коже. Снейп смотрит на меня долго, невыносимо долго, и тихо говорит: – Я бы выбрал неведение. Знать подобное… – качает головой. Затем усмехается чему-то. – Но вы, Поттер, всегда были слишком любопытны. Отступает на шаг. Жестом предлагает мне сесть. Я мотаю головой так резко, что начинает болеть шея, и Снейп рычит: – Да сядьте же вы, бога ради! И начинает говорить, когда я, сдавшись бескомпромиссному металлу в его тоне, падаю на стул. Он весь как-то горбится, опускает голову, неловко сводит плечи, будто ему тяжело выталкивать из себя эти слова. – То, что произошло с Драко Малфоем и происходит с вами… это началось не сегодня и не год назад, как вы можете догадаться, – тон у него лекторский, и я почти уверен, что за этим тоном Снейп прячет волнение. – У богов странный, страшный юмор: чаще всего их месть переживают молодые люди. Тебе может быть пятнадцать, двадцать, двадцать пять… жестоко, не правда ли, Поттер? Жить да жить – но тебя выбрали. Жребий брошен. И отказаться от сомнительной чести быть избранным нельзя. Это можно пережить или не пережить, – он перескакивает резко, кривит рот в невесёлой улыбке, – предугадать невозможно. Под раздачу попали мы все. Кто-то оказался более удачлив. Вашим родителям не повезло. – Что?! – я вскакиваю на ноги, уверенный в том, что мне послышалось, или в том, что Снейп зло, цинично шутит, или… Он опускает ладони на мои плечи, насильно заставляет меня сесть, прижимает палец к моим губам: – Не перебивайте меня, если хотите услышать всё. И я замолкаю. Сам себе рот зажимаю ладонью, чтобы наверняка, но мысль о том, что мои мама и папа погибли по вине прихотливых богов, колотится в висках. Почему-то больно и горячо под рёбрами, а переносица ноет. Они не могли… Тётя говорила, это была авария… Автомобильная авария – мало ли таких случается в мире? Отец не справился с управлением, и они с матерью погибли, а годовалый я чудом уцелел. Разве было не так? – Ваш отец, Поттер, был не лучшим человеком, – говорит мне Снейп. Я сжимаю зубы. Не протестовать, нет. Я выскажу ему всё потом. – Он был безрассуден и никогда не задумывался о последствиях своих поступков. И его выбрали. Уж не знаю, каким способом они подчиняли его себе, но к моменту вашего рождения он, полагаю, был уже подчинён богам. Не поймите меня неправильно, – он поднимает ладонь, предвосхищая мой вопрос, – это означает лишь то, что боги завладели его телом. – Они способны контролировать наше сознание? – выпаливаю я раньше, чем вспоминаю, что мне нельзя его перебивать, и Снейп мрачнеет, но отвечает, не одёргивая меня: – Вы пересмотрели фильмов ужасов, мистер Поттер. Они неспособны нас контролировать. Они просто воздействуют на определённые участки нашего мозга, – по-моему, это много страшнее обычного контроля. Но вслух я этого не говорю, и Снейп продолжает дальше. – Они могут заставить нас видеть то, чего нет, или прятать от нас то, что существует на самом деле. Им неподвластна роль кукловода, не они управляли вашим отцом, когда он садился в машину вместе с вашей матерью и вами на руках. Не они заставили его выжать педаль газа до упора. Но, – какие строгие и тонкие у него губы, какие серьёзные глаза, только их внимательное цепкое выражение удерживает меня на краю и заставляет сидеть молча, не крича и не забрасывая его вопросами, – они показали ему что-то. И это что-то так испугало его, что он попытался затормозить. Тормозить на такой скорости… это самоубийство. Разумеется, он не справился с управлением – машина вылетела в кювет. Выжили только вы, – он дотрагивается пальцем до моего шрама, оставленного той аварией, и я дёргаюсь, уходя от прикосновения. Снейп усмехается. Будто он ждал этого. Что он понимает… – А возможно, – говорит Снейп, почему-то не глядя на меня, – они просто успели добраться до сердца. Не знаю, Джеймс Поттер никогда не снимал при мне рубашку… Я истерично хихикаю, давясь очередным вдохом, и выдавливаю сквозь спазм, скрутивший лёгкие: – Что происходит, когда они добираются до сердца? Снейп медлит. Будто не знает ответа на этот вопрос – хотя, скорее всего, попросту не уверен в нём. То ли мой взгляд, то ли сам этот разговор напоминает ему о том, что он обещал рассказать мне всё. И, тяжело вздыхая, Северус Снейп отвечает: – Это последняя стадия, Поттер. Человек умирает. Остановка сердца – после отказа большей части жизненно важных органов. Долгая, мучительная, жестокая смерть. – Как рак, – задумчиво говорю я. Его глаза расширяются. Снейп опускает ладонь на моё плечо – я искренне благодарен ему за это, потому что боюсь упасть, неосторожно пошевелившись – и кивает: – Да. Как рак. – Вы сказали «все мы», – вдруг вспоминаю я и смотрю на него почти с мольбой, веря и не веря собственному смелому предположению. – Значит, вы тоже… Снейп отстраняется. Отходит. Поворачивается лицом к окну. – После этого можно выжить, – ровно говорит он, предусмотрительно не глядя на меня. – Если найдётся кто-то, кто поможет. Конечно, это большая редкость. Из тех, кто попал под раздачу в прошлый раз, выжили двое. Я встаю, приближаюсь к нему, худому и высокому, порывисто прижимаюсь со спины. Зажмуриваюсь. Пожалуйста, не нужно спрашивать меня о том, что и зачем я делаю… Я не смогу ответить даже мысленно – мне и самому неясно, что руководит мной. Я просто… хочу. Говорю ему куда-то в лопатку: – Двое. Вы и..? И понимаю, что знаю ответ, ещё до того, как он открывает рот; просто не бывает таких совпадений, не может быть, чтобы те слова, с которых всё началось, не значили ничего. Я лишь киваю, когда Северус Снейп выдыхает: – Ремус Люпин. Добрый, внимательный, заботливый профессор Люпин. Знавший, что нужно делать и кого нужно звать, когда я упал в обморок. Профессор Люпин – потрёпанная одежда, уродливый шрам на лице. Значит, у Снейпа тоже должны быть шрамы. Но спросить его о них сейчас – верх бестактности. Поэтому я только выдавливаю: – Но как? И кто?.. Он разворачивается в стальной хватке моих объятий, опускает ладонь на мою макушку, и меня накрывает острым чувством déjà vu. Это становится почти традицией. Снейп усмехается, очевидно, подумав о том же, и отрывисто произносит: – Может быть, мысль о том, что боги мстят нам, не совсем верна. Может быть, они всего лишь испытывают нас – и отпускают тех, кто проходит испытание. Моим спасителем, – здесь он напрягается, словно думать об этом ему неприятно, – был Дамблдор. Я тогда сам ещё был студентом, а он едва-едва занял пост ректора. Так вот откуда эти понимание и надежда в голубых глазах. Вот откуда предположение… – Кто тогда вытащил профессора Люпина? – спрашиваю я, едва ли рассчитывая на ответ. Снейп пожимает плечами. – Ваша мама. Я закрываю глаза и смеюсь – я совсем разучился смеяться нормально, выходит только сдавленный хрип. Столько лет жить, не зная о родителях, а теперь обрести память о них и тут же потерять всё, что было связано с ними… тупая боль гнездится в животе гнилым комком. Снейп трёт шею, будто она у него резко заболела, и я закусываю губу – знаю, откуда-то знаю точно, что именно здесь, в месте, всегда скрытом шарфами и высокими воротами, прячутся следы испытания. Испытания, которое он прошёл, а я… мне становится мучительно, до красных пятен на щеках, стыдно за себя. Опускаю голову, прячу взгляд; Снейп замечает сразу, не может не заметить. Впивается пальцами в мой подбородок, внимательно смотрит в глаза. И – словно умеет читать мысли – почти мягко говорит: – Испытывать страх – это нормально. Все боятся смерти, хотя, возможно, юность чуть меньше. Не вини себя за то, что тебя пугает сверхчеловеческая сила. Но для меня уже всего слишком много – рассказа о моих родителях, о нём самом, о Ремусе… Вот твоя правда, Гарри, так почему ты не рад? Тебе дали надежду, о которой ты не мечтал, почему тебе так тяжело дышать? – А Драко? – спрашиваю я, пережидая миг головокружения. – Как же Драко? Почему тогда он? – Потому что не все достаточно сильны для того, чтобы с этим справиться, – говорит Снейп; в изгибе его губ – отчаяние. Он, должно быть, считает, что виноват, не вытащил, не спас… Я цепляюсь за его пояс, боясь, что ноги откажут мне, и комната плывёт перед глазами, и во мне мешаются мысли и чувства. Мама, прижимающая меня к своей груди, отец, сердце которого пульсирует чернотой, Люпин, прячущий уродливый шрам (это не след трусости – это отпечаток мужества, знак победы над смертью, и прятать такие нельзя)… Снейп, Снейп, Снейп… Снейп, говорящий, что можно выжить, и тут же добавляющий, что не все могут пройти через это… Снейп, дающий мне веру и отнимающий её с нежеланной им самим жестокостью… Снейп… – Поттер! – он встряхивает меня, как тряпичную куклу, ловит мой расфокусированный взгляд. – Перестань! Ты не умрёшь. Только не ты. – Мой отец умер, – хрипло говорю я, едва ворочая разбухшим языком. – А мне говорят, что я похож на него… Целый миг он смотрит на меня в замешательстве, потом ловит моё лицо в ладони, склоняется ближе, едва не вжимаясь носом в мою щёку, шепчет сбито, будто сам вот-вот утратит контроль над собой: – Ты похож на него внешне. Но внутри, тут… – одна из его ладоней сползает мне на грудь, и я готов закричать от выламывающего моё тело жара, – это сердце Лили. Не Джеймса. Я бы сказал ему, что это звучит отвратительно пафосно, сказал бы, что он не мог знать мою мать так хорошо, чтобы судить теперь, но с губ слетает только рваный всхлип, и я ломаюсь, бьюсь в его руках, и мне плохо, мне хочется вырваться, меня накрывает внезапным откатом, всё, что выходит прошептать, – только глухое и жалкое: – Пожалуйста… пожалуйста, не оставляйте меня. – Не оставлю, – отвечает Северус Снейп, успокаивающе поглаживая меня по спине. И зачем-то добавляет: – Гарри.

***

Оставшиеся мне дни я подсчитываю со скрупулёзностью, достойной Гобсека. Каждое утро, доходя до ванной, первым делом проверяю ранку. Она растёт. Медленно и неуклонно. Этого не заметить за два дня; но если сравнить размер в начале и в конце недели… становится страшно. Снейп говорит, так и должно быть. Хотя и хмурится, болезненно изламывая чёрные брови. Я почти уверен, что у него было по-другому. Он смотрит на меня, ещё не отданного паукам, но уже готовящегося к этому, как на редкий экспонат в музее. С табличкой «руками не трогать». Мне внезапно начинает не хватать его прикосновений. Кто бы мог подумать, что когда-то это произойдёт? Что Гарри Поттер почти смирится с тем, что ему нравится, когда Северус Снейп дотрагивается до него. В его осторожных объятиях, в его пальцах, сжимающих мои плечи или мои запястья, нет ни грамма подтекста. Ничего, что нельзя было бы назвать платоническим или непредосудительным. Но тело, тело, которым я толком не воспользовался за годы жизни и которое у меня скоро отберут, не согласно; телу хочется больше, ближе, прильнуть к его горячей коже, скользнуть ладонями вниз по груди. Дорваться до того, что спрятано за одеждой, повторить каждую косточку. Это же Снейп, твержу я себе раз за разом. Это же Снейп. Это же тот ублюдок, которого так ненавидят Рон, и Гермиона, и вся группа… Это же Снейп! В нём нет ни грамма привлекательности – ни в этом худом, непропорциональном теле, ни в узком бледном лице. В нём нет ничего, что могло бы зацепить меня; я понятия не имею, какие черты в мужчинах привлекают геев, но, должно быть, они смотрят на внешность. Как они могут не смотреть? Я разглядываю неожиданно беззащитный выступ его кадыка, нервные пальцы, барабанящие по столу, лучики морщинок. И думаю: господи, как я хочу его. На фоне этого оглушительного открытия мысль о том, что скоро за мной придут пауки, отдаляется, смазывается, становится незначительной и неважной. Вот почему я так отчаянно пугаюсь, когда однажды, проснувшись, обнаруживаю, что ранка больше не растёт. Она размером с большой палец, там, внутри, – нежнейшая розовая кожа. После всего, что я узнал, это не должно пугать меня так, как пугает, но я вылетаю из ванной пулей, вылавливаю выходящего из комнаты Снейпа, хватаю за руки бестолково и неловко. И выдавливаю: – Посмотрите! Посмотрите! Он поворачивает мою голову, долго скользит пальцами по ранке. Я вижу в его глазах замешательство и нервное, почти болезненное ожидание; такие непривычные эмоции. Страшные. – Хорошо, – говорит Снейп, убирая руку. – Значит, этой ночью. – Вы же будете со мной? – спрашиваю я хрипло в тысячный раз. Я знаю, знаю, я ему этим уже надоел; он закатывает глаза, едва удерживаясь от колкости, и вымученно кивает. – Да, Поттер. Буду. Я не знаю, сколько раз нужно повторить это вам, чтобы вы успокоились и перестали задавать один и тот же вопрос. Выдыхаю. Облегчённо. Если он может говорить вот так, ядовито и раздражённо, значит, не всё так плохо. Значит, он и впрямь надеется – а если надеется он, то могу и я. Целую вечность мы стоим вот так, замерев друг напротив друга, зачем-то держась за руки, и мой бешеный взгляд скачет от его глаз к его тонким неулыбчивым губам, и мне так хочется… Снейп отстраняется первым. Будто приходит в себя. Отпускает меня, отступает на шаг. Очень хрипло, точно внезапно заболев, произносит: – Пора завтракать. Или мы опоздаем. Даже перспектива близкого знакомства с богами для него не повод пропускать пары. Я покорно киваю и бреду на кухню – там размеренно булькает овсянка. Мы едим быстро, избегая смотреть друг на друга, между нами непреодолимой стеной встаёт странная неловкость. Такая, должно быть, возникает между палачом и приговорённым, если судьба вынуждает их узнать друг друга получше. Думать об этом я не хочу – и без того невкусная овсянка превращается в гадкое солёное месиво. Не помню, как провожу этот день; сижу в аудиториях, что-то пишу, отвечаю на какие-то вопросы… даже умудряюсь перешучиваться с Роном, начавшим беспокоиться по поводу вечного шарфа на моей шее. – Дружище, здесь же тепло! – говорит он, тыкая пальцем в шарф, и я невольно отодвигаюсь, приберегая ранку. – А мне холодно, – улыбаюсь, глажу мягкую ткань ладонью. – Отстань от него, Рон! Гарри молодец, заболеть не хочет, – влезает Гермиона, и я киваю ей, а она сверкает глазами. Умница Гермиона. Я почти уверен, что рано или поздно она догадается. Уж не знаю, какими средствами она отыщет ответ, но Герми не из тех, кто согласен слушать ложь. Может быть, мне стоило бы самому перед ней открыться, рассказать… Откуда-то знаю, что она поверит, не сможет не поверить. Но поперёк горла встаёт мысль о том, чтобы выдохнуть: «Герми, я умираю». Что случится, если я всё-таки смогу выбраться, а она похоронит меня в своём сердце? Как мы с ней сможем остаться друзьями, если возможная, но не свершившаяся смерть встанет между нами? Нет. Уж лучше молчать. Лучше потом выдать это за шутку, да, жестокую, да, опасную, но всё-таки – лишь шутку. Поэтому я отделываюсь ничего не значащими фразами о затяжной простуде, от которой вот-вот вылечусь. Страшно подумать, что я смею обозвать богов простудой – как будто и их можно выгнать, выпив пару таблеток и сбив температуру. Как будто и они уходят, повинуясь лекарствам и молоку с мёдом, которое мне всё советует Гермиона. Снейп иногда готовит его для меня. В такие моменты, когда я просыпаюсь на смятых простынях, не помня ничего из собственного кошмара, но зная наверняка, что он, этот кошмар, только что мне приснился, Снейп садится рядом с дымящейся кружкой, и я пью когда-то казавшееся мне невкусным, а теперь такое сладкое и приятное молоко, и тревожный взгляд, скользящий по моим ладоням вверх, к лицу, лечит лучше любых его горьких микстур. В такие моменты мне даже начинает казаться, что Снейп вошёл во вкус и примерил на себя образ заботливого папочки. Или любящего… нет. Нет. Думать об этом – кощунство, которое я не могу позволить себе сейчас. – Не спи, Гарри, – мягко улыбается мне Гермиона и, забывшись, проводит ладонью по волосам Рона. Друг жмурится, становясь похожим на огромного рыжего котяру, сейчас живущего у родителей Герми, и меня накрывает секундным чувством острой зависти – и я, и я хочу, чтобы ко мне прикасались вот так, чтобы смотрели тепло и мягко, от таких взглядов начинает казаться, что ты, именно ты, кем бы ты ни был, как бы много ты ни падал, способен на что угодно. Покорить Эверест, победить богов… Мотаю головой. Кидаю взгляд на часы. Мне остаётся около восьми. Может быть, чуть больше – в зависимости от того, когда это начнётся. Пауки не приходили в последнее время, отступили, затаились, я знаю, этом заслуга Снейпа. То ли его присутствие, то ли моя подсознательная тяга к нему отталкивают богов, и они медлят, и отпускают меня, и позволяют жить, не ожидая, что вот-вот по моим запястьям зазмеятся линии пауков. Они забираются в сны, воровато оглядываясь, отравляют, заставляют давиться кошмарами, но это ничего. Если честно, я даже согласен платить подобную ценность за то, чтобы Снейп садился рядом, сжимая в ладонях кружку, и говорил мне сухо и резко от волнения: – Я с тобой поседею, Поттер. Он как-то незаметно опустил официальное «мистер», и обращение, раньше всегда ассоциировавшееся у меня с пренебрежением, теперь становится чем-то ласковым, домашним, почти интимным. О, скажи я что-то подобное при Роне – уж он-то точно упёк бы меня в психушку… Я провожу весь вечер с друзьями. Они удивляются, шутят: мол, должно было случиться что-то невероятное, чтобы Гарри, забыв о своих делах и проблемах, решил присоединиться к нам. Мне стыдно из-за недоверчивой радости, изредка вспыхивающей в глазах Гермионы, из-за лёгкой неловкости жеста, с которым Рон обнимает меня за плечи. Будто он отвык от этого. Будто мы все отвыкли проводить время вместе, забыли друг про друга, а теперь старательно и суетливо пытаемся всё это восстановить. Я обещаю себе, что обязательно буду проводить с ними больше времени, если… Нет, Гарри. Не смей. Не «если». «Когда». – Ты сегодня странный, – говорит мне Гермиона уже в прихожей, когда я, обутый, застёгиваю куртку. Я удивлённо смотрю на неё, а она тихо смеётся. – Я имею в виду, ещё более странный, чем обычно. – Какой лестный комплимент, – улыбка на губах ощущается почти чужеродной, но я всё равно улыбаюсь, потому что знаю – это нужно не мне. Ей. И вздыхаю, запуская ладонь в волосы. – Сегодня ночью… произойдёт кое-что важное для меня. Если честно, я ужасно нервничаю. Она больше ничего не спрашивает, моя милая Гермиона, только кидается мне в объятия, и я зарываюсь носом в её волосы, пахнущие лавандой, и глажу её по спине, и старая подруга, готовая простить мне что угодно, тихо шепчет: – Надеюсь, у вас всё получится. – У нас? – прикусываю губу. Подруга смотрит на меня с улыбкой. Гладит по плечам. И, стряхивая с моей куртки длинный чёрный волос, лукаво говорит: – Ты знаешь, о ком я. Я и правда знаю. И отдал бы всё за то, чтобы этой ночью произошло то, о чём подумала Гермиона. Моя милая Гермиона, неспособная осудить меня даже за такое. Пусть она думает, что мы со Снейпом и впрямь… что я его… пусть думает. Обнимаю её снова, целую в висок, выдыхаю: – Только Рону не говори. И она смеётся, понимающе щурясь. Потом я прощаюсь с Роном – за руку, почти официально. Но напоследок он подмигивает мне, вновь становясь не взрослеющим шалопаем, которым я знаю и люблю его, и моё мятежное сердце ненадолго успокаивается: мне становится легче, будто от одного их присутствия тяжесть взваленного на меня груза может уменьшиться. Даже в метро я ещё улыбаюсь – непривычной, но сладкой улыбкой, отдающейся во всём лице лёгким покалыванием. Встречающий меня Снейп одет в простые свободные штаны и футболку. Правда, его шея опять надёжно скрыта; мне начинает казаться, что он не прячет следы лишь тогда, когда ложится спать и идёт в душ. Но ни юркнуть в его постель, ни забраться в ванную, когда он там, я не решусь – наверное, никогда. Мне слишком страшно утратить то эфемерное чувство душевной близости, которого мы достигли; оно хрупко, его легко разбить – что, если Северус Снейп никогда не смотрел на Гарри Поттера в таком плане? Что, если он видит во мне сына старой подруги, а значит – почти что крестника? Что, если ничего больше… Настроение у меня портится моментально. Снейп замечает это, но никак не комментирует – должно быть, списывает на волнение. Я правда волнуюсь, руки дрожат, а во рту всё горит. Но признаться ему в этом всё равно что расписаться в собственной слабости. Я обещал себе, что не буду слабым. Не перед Северусом Снейпом. – Пойдём, – говорит мне Снейп, когда я переодеваюсь. – Ты наверняка ещё не ужинал. И мы ужинаем, а потом Снейп откупоривает бутылку вина. Наливает полный бокал, придвигает ко мне. Я смотрю на бокал почти с ужасом, ненужные воспоминания барахтаются и толкаются, торопясь выбраться из рёбер, и я выдыхаю: – Может, не нужно? – Поттер, – строго, но с какой-то неуловимой теплотой произносит Снейп, – тебя ждёт процедура, способная до смерти напугать любого здравомыслящего человека. Это, – он поднимает собственный бокал, будто салютуя мне им, – способ немного уменьшить нервозность. Ты мне скоро скатерть прорвёшь. Только теперь я понимаю, что всё это время бездумно и бесцельно царапал ногтями скатерть. И отдёргиваю руку. И краснею. Снейп тяжело вздыхает. – Пей, Поттер. Это хорошее, дорогое вино, не стоит отказываться от подобных предложений. И я пью пряное, чуть горчащее на языке вино, но даже после него мои резиновые губы остаются пересохшими, а во рту собирается соль. Мне не просто страшно – у меня сосёт под ложечкой. Я не знаю, чего ждать, но хуже всего то, что этого не знает Снейп. Неопределённость и впрямь куда страшнее всего остального: я накручиваю себя до такой степени, что едва не роняю опустевший бокал, и Снейп забирает его у меня, благодушно усмехнувшись: – Надо же, как тебя развезло. Я хочу возразить, что всё совсем не так, что мне ничего не могло сделаться от одного бокала, но тело становится ватным. Снейп одобрительно кивает самому себе, приближается ко мне, помогает подняться: – Давай, Поттер, двигайся. – Вы… – язык предаёт, – вы что-то подмешали… – Было бы глупо рассчитывать на то, что бокал вина поможет тебе справиться с волнением, – прохладно замечает Снейп, и я даже не могу разозлиться на него. Только цепляюсь за худые крепкие плечи и бреду, лишённый координации и – какое счастье – шанса на ужас. Я ожидаю, что он опять уложит меня на скрипучий диванчик, а сам уйдёт, но Северус Снейп, решивший сегодня шокировать меня, открывает дверь собственной спальни. Помогает мне опуститься на кровать. Я хватаюсь за его запястье, едва он выпрямляется, выдавливаю: – Не уходите. – Глупый мальчишка! – он полушутливо сердится. – Я никуда не уйду. Тебе стоит попробовать уснуть. Во сне это может быть менее… болезненным. Судорога, набежавшая на его лицо, говорит мне о его беспокойстве много больше любых слов. Но спать одному мне сейчас нельзя – я этого боюсь, хотя веки наливаются свинцом. Поэтому прошу, едва шевеля губами: – Побудьте… тут. Я не говорю «со мной» – это слишком двусмысленно и дерзко. А может, не говорю просто потому, что у меня не хватит сил на лишние буквы. Я вижу, как он замирает, растерянный, не ожидающий этой моей просьбы, но в следующий миг матрас едва заметно прогибается под тяжестью его тела, и хотя Снейп, наверняка застывший в нелепой скованной позе, не касается меня даже плечом, я чувствую жар его кожи. Это помогает мне уснуть. Пробуждение – ад. Нет, не так. Я не просыпаюсь до конца, но мыслю связно и чётко; просто нет сил открыть глаза, как будто кто-то старательно смазал веки по контуру клеем. Шея горит огнём. Ранка пульсирует, словно расширяясь и сужаясь, я почти чувствую, как она сокращается, как становится больше и сжимается в следующий миг. Это горячо, это очень горячо – но хуже всего не это. Хуже всего то, что я слышу стрёкот тысячи насекомых, окружающих меня; он забивается в уши и ноздри, мешает дышать, рвёт барабанные перепонки, он настойчиво и тяжело давит на грудь, он… Дёргаю ладонью в бессмысленной попытке найти Северуса – ничего. Ничего! Я понимаю, что мысленно назвал его Северусом, лишь спустя долгие несколько секунд, но сейчас мне на это наплевать. Его нет! Нет! Его… – Тише, Гарри, – всё-таки здесь. Голос – как сквозь толщу воды. Его пальцы гладят моё запястье, но я почти не чувствую этого; всё моё существо сконцентрировано на тянущей боли в шее. Я вдруг задаюсь вопросом: что он видит? Что слышит? Увидит ли Северус Снейп, как в меня проникает бог?.. Эта мысль вызывает отвращение и ужас. Я еле дышу. Там, где тонкая кожица перекрывает доступ к внутренностям, чувствуется шевеление, будто тонкие мохнатые лапки гладят её, прощупывая, ища изъяны и слабые места. Меня тошнит; если бы я мог пошевелиться, я бы склонился набок и выблевал бы всё, что съел сегодня, но могу лишь давиться прогорклым комом, уговаривая себя потерпеть. Я должен принять это, должен вытерпеть. В конце концов, Северус со мной… Боль обжигает. Я чувствую, как рвётся кожица, мычу, кусая собственные губы, запрещаю себе всхлипы и стоны – не сейчас, не когда рядом тот, перед кем мне нельзя показать себя слабаком. Он гладит моё запястье, напряжённо уговаривая: – Потерпи. Потерпи. Я терплю – как будто у меня есть ещё варианты. Терплю, когда лапки находят брешь, и тёплые тонкие струйки ползут по моей шее. Терплю, когда стрёкот усиливается, словно все собравшиеся здесь проклятые боги лезут посмотреть, как один из них займёт моё тело. Терплю, когда в первом пробном движении задевают край ранки хелицеры. И захлёбываюсь глухим воплем, когда эта тварь, огромная, если верить ощущениям, намного больше раны, начинает залезать в проделанное ею отверстие. Кричу, бьюсь, не ощущая, что меня удерживают за руки, выкручиваю голову, будто напряжение мышц вытолкнет это существо из меня, воплю, перехожу на стон, паук – огромный, мохнатый, ядовитый паук – забирается глубже и глубже, прогрызая себе путь внутрь, я чувствую, как работают его уродливые челюсти, как поддаются им внутренности, я… К онемевшим от боли губам прижимаются пальцы. Кто-то голосом Снейпа командует: – Кусай. Будь во мне чуть больше от Гарри и чуть меньше от Боли, я бы яростно замотал головой, но сейчас не могу: могу лишь приоткрыть рот, позволяя его пальцам лечь на язык, и стиснуть зубы. Существо замирает, будто решив не продолжать свой путь, я чуть расслабляюсь… Это моя ошибка – от следующего движения я вою, стискивая челюсть, вгрызаюсь, не щадя ни себя, ни его, моим щекам, моей шее, моему рту горячо и мокро, соль разъедает язык, подбородок, ключицы… соль повсюду, я захлёбываюсь ею, я давлюсь скулежом, как бродячий пёс, к тощему боку которого прижали сигарету. Этого слишком много для меня, у меня кружится голова, тошнота подбирается к горлу, в шее печёт и болит. – Тише, тише… – у Снейпа так дрожит голос, так ломается, что я – будто в качестве эха – жалобно что-то ему выстанываю. Не получается ни одной чёткой буквы: во рту – испачканные металлом пальцы. Он касается моего лба, откидывая мокрые пряди, гладит, я почти не чувствую этих прикосновений, слишком упорно и настойчиво что-то пробирается в мою шею. – Храбрый, сильный мальчик… Если бы я только был храбрым и сильным. Если бы только. Но я задыхаюсь, корчусь на этой проклятой кровати, мне больно, больно, как же мне больно, господи… Когда мне кажется, что всего этого слишком для меня, что сейчас я не выдержу, всё прекращается. Будто отрезает. Уходит тянущее чувство в шее, перестаёт болезненно пульсировать ранка. Я порывисто прижимаю пальцы к тому месту, где она была, и ощущаю лишь гладкую кожу с шелушащейся коркой засохшей крови. Только теперь, едва живой от болевого шока, я рискую открыть глаза. – Всё хорошо, Гарри, – расплывчатая фигура Снейпа склоняется прямо надо мной, и я смаргиваю непрошеные слёзы. Он сам стирает их с моих щёк почему-то левой рукой: бережно и аккуратно. Я ловлю правую, подтягиваю ближе, почти скулю – три пальца окровавлены. Касаюсь дрожащими от отката губами каждого, давлюсь слогами, пока не выходит слитное: – Прос-ти… – Глупый, – он бережно – Снейп не умеет так – прикасается к моему пылающему лбу ледяной рукой, и я едва не всхлипываю от удовольствия. – У тебя жар. Выпей. Вливает в меня что-то горькое, пахнущее травами и чем-то ещё, чем-то, что я не узнаю, заставляет судорожно сжать челюсть, помогает сглотнуть. Во рту – пустыня. Легче не становится. На два пальца ниже ранки, которой теперь нет, – едва ощутимая выпуклость. Паук. Внутри. Меня. Меня не выворачивает наизнанку лишь потому, что Снейп прижимает меня к себе. Я прячу мокрое горячее лицо на его груди, и он гладит меня по влажным волосам, твердя, что самое страшное позади. То ли дрожь его обычно ровного голоса, то ли непослушание одеревеневших пальцев, вплетающихся в мои волосы, говорит мне: Снейп лжёт.