Паучьи тропы

Забини смотрит на меня то ли с отвращением, то ли со священным ужасом – я чувствую, как этот взгляд прожигает мне шею. И не поворачиваю в его сторону головы. Мне не хочется перед ним объясняться, да я и не смог бы – как оправдаешь собственное решение впустить в своё тело жирную мохнатую тварь? Теперь мне кажется, что я поспешил. Что можно было отыскать другой выход. Что Снейп знал, не мог не знать: есть ещё варианты. Я уверен: мне не в чем его упрекнуть, он лишь пытался помочь мне, спасти меня; но это не отменяет того, что приходится переживать мне. Этой ночью я не спал. И, право, было бы странно, если бы я сумел сомкнуть глаза после произошедшего. Стоило мне зажмуриться, и под веками вспыхивал пожар: окровавленные пальцы Снейпа, боль и жар в шее, слабость отказывающего тела. Теперь в голове густой туман, слова преподавателя проходят мимо. И, отчаявшись уловить суть, я от нечего делать принимаюсь разглядывать однокурсников. Здесь собрался весь поток – хмурые и улыбчивые, шумные и молчаливые, импульсивные и спокойные. Я знаю едва ли половину. Вот это – копна блестящих светлых волос, мечтательная улыбка – Луна Лавгуд. Самая странная девчонка в университете. Она сидит рядом с Невиллом, почти прижавшись к его плечу своим, что-то щебечет – мне не расслышать, что именно, но я вижу, как ей улыбается в ответ друг. Так же улыбается Гермионе Рон. Я бы хотел увидеть такую улыбку. Но – прикасаюсь к ноющей шее, отдёргиваю ладонь, полный омерзения и страха, хотя плотный шарик под кожей едва ощутим – вынуждать кого-то видеть такое… Нет. Нет. Кто захотел бы? Кто сумел бы сохранить после этого хоть крупицу тёплых чувств? Невольно думаю о Снейпе и давлюсь горьким смехом. Интересно, что он сказал бы, если бы узнал, что я хочу его? Представляю, как искривились бы в гримасе отвращения его губы, как он протянул бы насмешливо и холодно: «Полагаю, это ваша проблема, Поттер». Как скрестил бы на груди руки – изящные руки, которые должны были принадлежать музыканту; с узкими ладонями, тонкими пальцами… низ живота обжигает. Чёрт! Судорожно свожу колени, склоняясь над партой так низко, что почти ложусь щекой на стол, заставляю себя дышать размеренно. Господи, это безумие! Мне как будто снова пятнадцать – в таком возрасте возбуждает всё, что может быть хотя бы интуитивно связано с сексом. Секс. Какое неприятное слово. – Ты так и не сказал, чем собираешься заняться сегодня вечером, – Рон устаёт от моего молчания и тычет меня в бок, заставляя прийти в себя. – Завтра всего одна пара, ты просто не имеешь права опять просидеть весь день дома. – А знаешь… – решение приходит мгновенно и обжигает своей простотой. И правда, почему я должен терять целый день? У меня их, может, осталось совсем немного. Я сжимаю зубы и выдавливаю из себя улыбку. – Пожалуй, схожу в клуб. Подцеплю кого-нибудь. Рон, уставший твердить мне, что я скоро свихнусь от одиночества, – если бы он только знал, насколько я не одинок в самом ужасном из смыслов, – секунду переваривает мой ответ, а потом довольно кивает. Я ловлю обеспокоенный взгляд Гермионы, пожимаю плечами в ответ на её немой вопрос. «Нет, ничего не произошло. Мы не поссорились». Будто можно поссориться с тем, с кем тебя связывает только обещание не позволить тебе откинуть коньки. Не знаю, как я досиживаю остаток лекции: мысль, до этого не приходившая мне в голову, теперь щекочет сознание. Я просто приду в клуб и найду себе кого-то – почему нет? Может быть, даже парня. Чтобы точно узнать, привлекают ли меня они. По крайней мере, я перестану так болезненно, так мучительно хотеть того, кому это не нужно. Нетерпение и что-то ещё, сладковатое, острое, дразнят меня на протяжении оставшихся пятнадцати минут занятия. Я вылетаю из аудитории в числе первых, едва успев наскоро обнять Гермиону и пожать руку Рону, несусь к раздевалке; едва попадаю от волнения руками в рукава пальто, сжимаю сумку. А уже у выхода зачем-то кидаю взгляд в сторону холла – и сталкиваюсь глазами с Северусом Снейпом. Он щурится внимательно и подозрительно, весь подбираясь, будто спрашивает у меня безмолвно: «Что за спешка, Поттер? Пожар?» Я отвечаю ему неловкой фальшивой улыбкой и отворачиваюсь быстрее, чем моя совесть – и почему бы ей не заткнуться? – начинает скрестись под рёбрами брошенным псом. Странное чувство: словно я обманываю его. Словно поход в клуб – нечто слишком постыдное для того, чтобы сказать об этом Снейпу. Меня отпускает уже в метро: в окружении десятков людей, так не похожих на Снейпа, о нём не думать легче. Ещё легче – перешагивая порог клуба. Несмотря на то, что вечер только начался, здесь уже хватает посетителей: фигуристые официантки снуют тут и там, торопясь донести коктейли до удалённых от танцевальной площадки диванчиков, кто-то сидит у барной стойки, кто-то вовсю зажигает с партнёром – и не разобрать, сколько они знакомы, год или пару минут. Я на секунду застываю, внезапно остро почувствовав собственное несоответствие этому месту, но думать об этом себе запрещаю. Не хочу! Сдёргиваю с шеи шарф с такой силой, что от мягкого вязаного бока на коже остаётся едва заметная розовая полоса, падаю на диванчик. И выдыхаю в ответ на вопросительную улыбку подоспевшей официантки: – Что-нибудь покрепче. Она – высокая блондинка в блузке с глубоким декольте – кивает и уходит, громко цокая шпильками. Я украдкой оглядываюсь. Здесь царит полумрак, неоновые блики света изредка выкрашивают в фиолетовый, синий и красный лица собравшихся здесь людей: довольных собой и своими партнёрами, весёлых, чуточку пьяных. Беззаботных. Минутная зависть неожиданно сильно обжигает диафрагму. Официантка ставит на низкий столик передо мной бокал с чем-то ядовито-голубым. Мне хочется сказать ей, что я не девочка-первокурсница, впервые попробовавшая алкоголь, чтобы яркого коктейля оказалось достаточно, но официантка улыбается, подмигивает многообещающе. Голос у неё – это она говорит мне, что знает наверняка, кому из посетителей какой напиток подойдёт – глубокий и хриплый. Прокуренный. Я по достоинству оцениваю злую иронию собственных душевных метаний и вызывающего цвета коктейля… а потом шлю всё к чёрту и одним большим глотком ополовиниваю бокал. Не разобрать, что здесь понамешано, отчётливо чувствуется только лёгкая горечь. Будто бы полынная… чертыхаюсь про себя, жмурюсь, зло кусаю губы. Я не буду думать о нём. Я не буду! Не сейчас, не там, куда я пришёл, стараясь доказать себе, что у меня всего-навсего давно не было секса. В конце концов, кто в здравом уме захочет Северуса Снейпа? От глухого удовлетворения, которое приносит эта злая мысль, мне становится стыдно и неприятно, приходится запить гадкое послевкусие остатками коктейля, сжевать кислую лимонную дольку. Отпускает. Ненадолго. В голову не бьёт, но в животе становится тепло. И приходит долгожданная, полузабытая лёгкость: точно я могу сделать всё, чего бы ни захотел. – Привет, – ко мне бесцеремонно подсаживается юноша. Немногим старше меня, если не ровесник, высокий, коротко стриженый, с колючим даже на вид ёжиком волос на затылке. Глаза – карие, тёмные, тёплые. Внимательные. – Скучаешь? Я разглядываю его с неприкрытым интересом: хорошо сложенного, довольно крепкого, хотя и стройного, одетого в футболку и обтягивающие бёдра джинсы. И отвечаю хрипло: – Наверное. – Значит, я – именно то, что тебе нужно, – незнакомец улыбается. Улыбка у него обворожительная, белозубая, идеальная. Такие называют голливудскими. Он жмётся ближе, бедром к бедру, бесцеремонно забирается ладонью на моё колено, сверкает глазами. – Неправильно позволять такому красавчику сидеть в одиночестве. Что-то в его интонациях, не манерных, но отчётливо отдающих сладкой штампованностью, меня настораживает. И я тут же одёргиваю себя. Боже, Гарри! Ты становишься параноиком! У тебя есть возможность расслабиться и отдохнуть, не принимая на себя лишних обязательств, – так используй её, а не ищи подвох повсюду! – С чего ты вообще решил, что я по мальчикам? – с интересом спрашиваю я, невольно прикусывая губу. Мой случайный знакомый, чьего имени я даже не знаю, скалится, как довольный кот, устраивает руку на спинке диванчика, почти приобнимая меня, шепчет в самое ухо, обжигая холодным мятным дыханием скулу: – Такое видно сразу. С первого взгляда понял. Но если ты против… Он, почти по-женски грациозный, даже слегка приподнимается, будто демонстрируя, что может уйти. Я ловлю его за запястье, выдавливаю из себя, чувствуя, как начинают гореть уши: – Не против, я просто… я никогда с мужчиной… Он улыбается – обаятельный чёрт с тёмными глазами. И склоняется ко мне, оставляя влажный след поцелуя на подбородке. – Не переживай. Я тебя всему научу. Мы добираемся до его дома на такси, и долгая дорога оказывается такой короткой, если разбавлять её поцелуями; его губы, требовательные, жадные, слишком мягкие по сравнению с теми, другими, о которых я не хочу, не могу думать, повсюду, соскальзывают с подбородка на ключицы и возвращаются, дразнят… простая механика – я завожусь моментально, стоит его ладони с аккуратно подпиленными ногтями лечь мне на пах и легонько сжать. Странное, неправильное желание, оно кажется почти незнакомым. И есть в том, что оно вызвано незнакомцем, какая-то своя глупая ирония. Коридор у него узкий и тёмный, очень похожий на мой; я больно врезаюсь лопатками в висящую на стене вешалку, но едва ли замечаю это, занятый поцелуем; чужие пальцы, умелые и тёплые, забираются ко мне в боксеры, и этого достаточно для того, чтобы стало плевать на впивающиеся в спину крючки. Мы целуемся, целуемся, целуемся, губы начинают болеть, а язык становится слишком чувствительным; я шарю ладонями по его телу, зажмурившись, потому что мне страшно посмотреть в чужое лицо, вжимаюсь губами в его подбородок, щёку, шею, только бы не говорить. Только бы не выдохнуть на очередном движении пальцев по члену предательское «Северус». Северус. Его губы, сухие и жёсткие, и в половину не так осторожны: он не церемонился тогда, когда сжимал мои запястья, заставляя так выгибаться, что мы лишь чудом не упали в ванну… он не трогал меня так – он меня вообще почти не трогал, мне не с чем сравнивать, так почему? Запрещаю, запрещаю, запрещаю себе думать о нём! Здесь и сейчас я в объятьях белозубого красавца, притирающегося ко мне нетерпеливо и страстно, о чём ещё я могу мечтать? Господи, я предаю его. Паникой меня накрывает, когда я теряю опору и спина врезается в мягкий матрас кровати. Надо мной нависают, целуют, вновь лезут в штаны, но я теряю что-то важное, что-то, что позволяло мне наслаждаться его ласками и желать большего; сглатываю, замирая безвольной куклой, и неожиданно для самого себя выдыхаю, когда чужая ладонь ползёт по моей заднице: – Стой… стой. – В чём дело? – он отстраняется, поджимает губы раздражённо, почти зло. – Что не так? – Не могу, – в горле тошнота напополам с ненавистью к себе: то ли за слабость, не дающую трахнуться с тем, кто хочет меня, то ли за то, что я вообще позволил привести себя сюда. – Не могу… прости, я… И почти отталкиваю его. Сажусь на кровати, нервно застёгивая штаны, сжимаю ладони коленями. Он молчит. А потом садится рядом. И спрашивает: – Кто он? Я упрямо, угрюмо молчу. Обсуждать Снейпа – сейчас? Нет. Не хочу. Нет… – Ладно, – после минутной паузы говорит знакомый незнакомец и одёргивает рубашку. – Пойдём. Подвезу тебя. Словами не описать, как я благодарен ему за это нежданное понимание. А потому даже не протестую – только поправляю одежду, утихомиривая остатки желания, ещё бурлящего внутри, и хрипло произношу ему в спину: – Спасибо. Он не оборачивается. Пожимает плечами. И ровно отвечает: – Ты не первый, кто не может. И что вас, влюблённых, вообще заставляет идти в клубы? – он вдруг сердито поворачивается и смотрит на меня тяжёлым немигающим взглядом. – Какой в этом смысл? Я теряюсь, оглушённый звучанием запретного, горького, прекрасного слова, и не отвечаю ничего. Он разворачивается, сверлит меня взглядом – взглядом-обвинением, взглядом-осуждением – долгие мгновения. А после приближается, опускает руки мне на плечи. И говорит: – Я бы многое отдал за то, чтобы меня кто-то любил так. Чтобы сама идея секса с другими казалась неправильной. Чтобы… а. Дурак. И отступает. Только сейчас я спрашиваю у него, кривящего губы: – Как тебя зовут? Он запрокидывает голову и хохочет, не разобрать, чего больше в этом смехе – веселья или горечи. Отсмеявшись, он трёт переносицу, прикусывает губу, явно стараясь не усмехнуться. – Поверить не могу, что ты решил спросить про это только сейчас. Джонатан. Джо-на-тан. Я повторяю про себя это имя: имя того, кто понял меня раньше и лучше меня самого. Имя… непривычное, не ложащееся на язык. Неужели я теперь каждое буду сравнивать?.. Я пожимаю его ладонь, и мы смеёмся над абсурдностью ситуации – так легче проглотить разочарование. Он и впрямь подвозит меня прямо до дома Снейпа. Притормаживает, опускает пальцы на гладкую кожу руля, скользит большими вдоль, лаская. И, когда я вылезаю из машины, вдруг опускает оконное стекло, манит меня к себе, берёт за руку. Вкладывает что-то мне в пальцы. Заставляет сжать кулак. Подмигивает. – Если тебе когда-нибудь понадобится помощь. – Джонатан, я… – смотрю на него во все глаза, и сердце глупо сжимается. Он отмахивается, выдавливает из себя усмешку: – Знаю-знаю, я очень крутой. Бывай, Гарри. Ещё увидимся. Что-то в этих предложениях меня настораживает, заставляет вскинуться, напрячься. Джонатан уезжает, посигналив мне на прощание, а я стою у крыльца дома Снейпа, смотря ему вслед и решительно не понимая, что меня так смутило. Лишь после, уже накрывая ладонью дверную ручку, я вздрагиваю. Имя. Я не говорил ему, как меня зовут.

***

Это всё ещё занимает моё сознание, когда я отпираю дверь и оказываюсь в прихожей. Здесь горит свет, хотя крошечная лампочка светит всё более и более тускло; значит, меня ждут. Странное, почти приятное чувство. Разуваюсь, пряча дрожь пальцев в суетливых движениях, проглатываю остатки опьянения вместе с трусливым «может, не выходить к нему?..» и – выхожу. У каждого человека есть своё любимое место для отдыха; Снейп по необъяснимой для меня причине так любит проводить вечера в гостиной, что даже моё присутствие никогда не становится для него достойным поводом проигнорировать кресло и книжные полки. Он что-то читает, едва заметно хмуря брови. На украшенной горбинкой переносице покачиваются очки в тонкой оправе. Я совсем недавно узнал, что он носит очки, да и увидел-то случайно. Снейп тогда сперва рассердился, будто было в этом что-то постыдное, а потом холодно произнёс: «Возраст не щадит ничьё зрение, Поттер». Ему едва ли больше сорока – так, может, дело не в возрасте? Но спрашивать я тогда не стал. А теперь застываю, уткнувшись взглядом в эту чуть косо сидящую дужку, в тёплый цветастый плед, укрывающий его колени… Снейп выглядит невероятно домашним, и мне вдруг становится до чёртиков обидно, что я лишил себя нескольких часов наблюдения за ним из-под полуопущенных ресниц. Я мог бы, как делаю часто, притвориться дремлющим… И тогда, устав от чтения, он встал бы с кресла, потянулся, потёр виски… и украдкой мазнул бы ладонью по моей макушке. – Нагулялся? – негромко спрашивает Снейп, и я облегчённо выдыхаю: голос у него спокойный и ровный, в нём не звенит сталь и не крошится лёд, значит, на меня не сердятся. Киваю, сажусь на софу, ещё не вполне доверяя себе после лёгкого, но всё-таки опьянившего коктейля, одёргиваю рубашку. Глупо улыбаюсь: – Что вы читаете? В его глазах проскальзывает удивление – будто он не ожидал от меня этого вопроса, хотя уж Снейп-то знает наверняка, как я люблю забрасывать его глупыми «что?» и «почему?»; он прикрывает книгу, удерживая большим пальцем жёлтый уголок нужной страницы, касается свободной ладонью тёмной обложки. И размеренно, явно цитируя, произносит: – L'homme est d'abord ce qui se jette vers un avenir, et ce qui est conscient de se projeter dans l'avenir. Я изумлённо пялюсь на него, расслабленного, откинувшегося на спинку кресла, прожёвываю сладость неясных, но оставляющих смутное ощущение понимания слов и говорю ему отчего-то охрипшим голосом: – Не знал, что вы говорите по-французски. Снейп фыркает, но уголки его губ всё же приподнимаются. Хотя, отвечая мне, он щедро сдабривает свои слова ехидством, что-то в его глазах, глубоких, тёмных и далёких, не позволяет мне обидеться: – Я по-французски читаю, Поттер. Что посоветовал бы и вам, но… – выразительная пауза; будто он может достать меня насмешкой этой тишины! – Но из уважения к вашему уровню развития делать этого не стану. Я всё никак не могу привыкнуть к нему такому – каждый раз сладко и горячо обжигает тело. Он манит меня к себе, чуть вскидывая чёрную бровь в знакомом выражении нетерпения, и я – подгибающиеся ноги, вспотевшие ладони – приближаюсь, подхожу, шаг за шагом преодолевая бесконечное расстояние до кресла. Снейп снимает очки. Откладывает в сторону книгу. И опускает ладонь на мою шею, вынуждая вздрогнуть. Я ещё не снял шарф, но он и не лезет под мягкую завесу шерсти – только спрашивает, зачем-то обжигая взглядом мои губы: – Сегодня болит? Я мотаю головой. Мне кажется, сейчас, пока он прикасается ко мне, болеть у меня не может ничего. Снейп удовлетворённо кивает, прищуривается: – Значит, дальше он пока не двигается. Я не хочу обсуждать паука, сидящего под моей кожей, я не хочу гадать, когда эта тварь решит двигаться дальше и доберётся до ключиц. Во мне ещё искрится лёгкость, я всё ещё могу… я всё могу! Могу – потому что это не Джонатан, у Джонатана глаза и волосы светлее, а кожа… кожа напротив. Кожа темнее, в ней нет этой белизны, которую я хочу попробовать языком. А губы куда полнее и чувственнее, но разве это самое важное в губах? – Гарри? – Снейп, обеспокоенный моим молчанием, касается моего плеча. И этого оказывается достаточно для того, чтобы мне сорвало крышу. Я не помню, с чего начинаю и что целую первым; под атаку губ попадают тонкие – нежнее крыла бабочки – веки, острые скулы, неуступчивый рот, узкий треугольник подбородка. Я покрываю его лицо, это холодное, спокойное лицо, жалящими поцелуями, сжимая его плечи с такой силой, что напряжение пальцев отдаётся в запястьях, я… скольжу горячим языком по тонкой линии его губ, вымаливая поцелуй, как милостыню, неловко переступаю с ноги на ногу: в таком положении, когда он сидит, я выше его, приходится наклоняться… Мне кажется, он меня оттолкнёт. Брезгливо вытрет рот и зло бросит: «Да вы с ума сошли, Поттер!». Я бы, наверное, сделал именно так. И когда его тело напрягается под моими руками, я жду только этой реакции – но Снейп опускает тяжёлую тёплую ладонь мне на затылок, впивается сильно, стискивает в кулаке короткие пряди… и дёргает меня на себя, так, что на ногах удержаться не удаётся, я – сто тридцать фунтов костей и мяса – падаю ему на колени, дёргаюсь, готовый встать. Он не позволяет – теперь он целует меня сам, не оставляя шанса задуматься, зачем он это делает, забирается влажным языком мне в рот, выглаживает нёбо, скользит по моему, и я льну к нему ближе, и выгибаюсь в его руках, и мне хорошо, ох, господи, если бы я знал, я бы сделал это намного, намного раньше… Снейп не пьян – он вполне отдаёт себе отчёт в том, что делает, но его глаза становятся ещё чернее и глубже, а о взгляд его можно обжечься. Но это приятный огонь: его вызываю я. Его ладонь, боже, ладонь, сухая, узкая, с длинными пальцами, ползёт по моему бедру в безмолвной ласке, и я безотчётно ёрзаю на проклятом колючем пледе, и жмусь ближе, выпрашивая новые поцелуи, и… о-ох, да. У него стоит; от одного этого знания моё собственное возбуждение усиливается стократно, член упирается в ширинку, наливаются знакомой свинцовой тяжестью руки и ноги. Он хочет меня! Северус Снейп – хочет. Меня. Мой полузадушенный стон – это его рука, ложащаяся на мой пах, и лёгкое движение его бёдер доводят меня до подобного – выходит глухим и смятым; его ловят чужие губы, выцеживают, отбирают себе, ладонь с моего затылка сползает на шею… Я закрываю глаза, целую, целую, целую, скорее мешая, чем помогая ему снять с меня шарф, бесполезная шерстяная тряпка летит на пол. И Снейп останавливается. Я – сгусток эмоций и ощущений, дрожащий от близкой разрядки – поднимаю голову. Натыкаюсь на его спокойный ледяной взгляд. – Поттер, – отрывисто, будто преодолевая себя, выплёвывает Снейп. – Убирайся. – Что?.. – в горле сворачивается горький ком. Его глаза раздражённо, зло, уязвлённо блестят: он выглядит разочарованным, этот Северус Снейп, которого я моментально перестаю узнавать, он… он сам сталкивает меня со своих колен – я врезаюсь в край устилающего пол ковра копчиком, опираюсь на ослабевшие руки. Снейп поднимается на ноги. Педантично складывает плед. Ставит книгу на полку. Я понимаю, что произошло, только когда он подходит к двери кабинета. – Ничего не было! – какой жалкий писк выходит вместо крика… Я пытаюсь подняться, но пальцы слабеют, не находя опоры, а голова идёт кругом. – Послушайте!.. Снейп, да постой же! Не знаю, откуда во мне берутся смелость и силы вскочить на ноги, в пару широких шагов преодолев расстояние между нами, и стиснуть его худое запястье. Снейп разворачивается лицом ко мне, равнодушный, ледяной, закованный в броню безразличия, без особенного интереса вскидывает бровь. А мне зачем-то важно оправдаться перед ним – и я лепечу, глотая слоги от волнения: – Я просто хотел… хотел доказать себе, что могу с другими. Это ненормально – так… тебя… – чёрт бы побрал красноту, расползающуюся по щекам! – Это ничего не значит, я… я не смог. – Поттер, мне прекрасно известны особенности твоего возраста, – его губы презрительно и едко изгибаются. – Я не запираю тебя тут и ни в чём не ограничиваю. Ты волен отыскать себе любовницу или любовника на свой вкус; я и слова не скажу. Но не смей, – он будто становится ещё выше, и я ёжусь под этим пронизывающим взглядом. – Не смей. Втягивать. В это. Меня. Сейчас он так бесконечно далёк от меня – с этими его кривящимися губами… Я должен что-то сделать, объяснить ему, оправдаться. Зачем, зачем я пошёл в этот клуб? Господи. Господи… Он решает за меня. Не глядя поворачивает ручку и застывает на пороге, готовый вот-вот шагнуть в открывшийся дверной проём. Я смотрю на его бледное лицо, глотаю судорожные вдохи… – Если это всё, можешь идти. У меня много работы, – с потрясающей вежливостью произносит Снейп. А во мне откуда-то берётся понимание, что если он сейчас закроется там, в этом своём кабинете, между нами больше никогда… ничего… – Нет, подожди! – плевать на манеры и вежливость, я не смогу назвать сэром того, на чьих коленях сидел минуту назад. Он смотрит на меня с выражением вселенской скуки, как будто одно моё присутствие – испытание для его терпения. Теряя запал и давясь тысячей глупых слов, я шепчу – раньше, чем успеваю обдумать эти слова: – Я хочу тебя. Он молчит. Разглядывает меня с ленивым интересом, словно я – редкая букашка, пойманная коллекционером-любителем и загнанная под стекло. А потом сухо кивает. – Я уже понял, Поттер. И, как я сказал, если тебе не терпится, ты мож… Ловлю его за руку. Кожа под пальцами – горячая, горячая – на секунду обжигает ладонь. Ловлю его за руку. Чтобы не сбежал. Ловлю его за руку. И дерзко выдыхаю, глядя прямо в расширившиеся чёрные глаза: – Ты не понял. Я хочу тебя. Между нами повисает тишина такой плотности и тяжести, что её можно разрезать ножом. Снейп коротко мотает головой. Отступает на шаг; его пятка угрожающе зависает над выступом порога. Он сглатывает – кадык дёргается, и я опять с болезненной жаждой повторяю это движение взглядом. – Исключено, – хрипло произносит Снейп. – Поттер, это называется по-другому. Вы ко мне привыкли, вы, вероятно, благодарны… это совершенно иная плоскость чувств. – Правда? – вкрадчиво, почти шепча, спрашиваю я и наступаю, вынуждая его понемногу продвигаться вглубь комнаты. В другой ситуации я непременно осмотрелся бы – я здесь никогда не бывал. Но не сейчас. Сейчас я не вижу ничего, кроме упрямства и раздражения его взгляда. Он не может отступать вечно – и, разумеется, в какой-то момент упирается в письменный стол. Я замираю, оставляя между нами считанные дюймы расстояния, и урываю торопливый короткий поцелуй. Он вскидывается, разозлённый, готовый выставить меня вон, но я ловлю судорожно сжатые в кулаки пальцы, тяну к губам, касаюсь каждой костяшки. Тихо спрашиваю: – Это – благодарность? Придвигаюсь ближе, притираюсь бёдрами к его, коротко толкаюсь, заставляя Снейпа подавиться проклятием. Тихо спрашиваю: – Это – благодарность? Тяну его ладонь ниже, пусть он не расслабляет руку, но от ощущения – моего желания, едва ли уменьшившегося даже после безобразной сцены – ему не деться никуда. Тихо спрашиваю: – И это – тоже? – Поттер… – утомлённо выдыхает Снейп, закрывая глаза. Делает глубокий вдох. Ошпаривает меня кипятком взгляда. – Иди. Иди. Дай мне побыть одному. Теперь я слушаюсь. Теперь я выпускаю его руку, отворачиваюсь и решительно шагаю прочь. Только перед тем, как закрыть дверь в святая святых, бросаю ему: – Даже если это из благодарности. Даже если. У вас есть такое оправдание, сэр? И – ухожу. Мной мог бы гордиться даже такой язвительный ублюдок, как Драко Малфой, но ни торжества, ни чувства удовлетворения я не испытываю. Бреду по гостиной, натыкаясь на столик, кресло, софу, меряю шагами ковёр… мне сейчас не уснуть, сердце бьётся судорожно и нервно. На тысячном круге натыкаюсь ногой на пухлый бок упавшей со стола книжки. Поднимаю. Вглядываюсь в обложку и зло усмехаюсь. Сартр. Чёрт бы его побрал. Мне хочется размахнуться, закинуть книгу куда подальше, чтобы Снейп с ног сбился, пытаясь отыскать её… но я могу только осторожно опустить её на софу – и уйти в ванную, ловя пальцами косяки. Уже здесь, перед зеркалом, я позволяю себе стать прежним слабым Гарри. Во мне не остаётся ни грамма насмешки, отыскавшейся, чтобы ужалить Снейпа; только оглушительная пустота. И горький привкус неудовлетворённости. Стягиваю одежду, залезаю под душ… горячие капли бьют по макушке и плечам, от них – парадоксально – по телу ползут мурашки. Бесконечно долго, целых несколько секунд, я не решаюсь прикоснуться к себе. А потом сдаюсь. И двигаю ладонью, выворачивая руку, неловко и торопливо, и мне почти больно от этого грубого, неправильного удовольствия. И разрядка – долгожданная разрядка – не приносит ни спокойствия, ни облегчения. В зеркале отражается вытирающийся полотенцем парень. Парень? Почти мальчишка ещё, вчерашний подросток, едва-едва переступивший порог двадцатилетия; близоруко щурящиеся зелёные глаза, растрёпанные волосы. Я снял линзы. Но даже без них прекрасно различаю багровые следы пятен на шее. На месте Снейпа я бы тоже озверел. Я бы… Странно – я не помню, чтобы Джонатан целовал меня здесь. И здесь. Веду пальцами по следам, едва касаясь, без допинга видно плохо, всё расплывается и размазывается. Потому то, что я замечаю, сперва кажется мне игрой зрения. Я прикасаюсь к одному из самых больших следов: насыщенно-алому, почти идеально круглому. И под моей ладонью краснота стирается, оставаясь жёсткой засохшей краской на подушечках пальцев. Человек и правда, должно быть, в силах привыкнуть ко всему, потому что это не пугает меня так, как напугало бы неделю, месяц назад. Я только стираю каждый из следов, скользя пальцами по шее почти ожесточённо, и долго смываю странную шелуху с рук. Я кажусь себе грязным, ужасно грязным. Достойным вместилищем для уродливой твари, которую уже нельзя прощупать под кожей, так глубоко она забралась. От этой мысли меня начинает трясти. Малодушно запретив себе об этом думать, выхожу из ванной и возвращаюсь в гостиную. Устраиваюсь поудобнее, забираюсь под одеяло. Позволяю себе один-единственный взгляд на тёмную дверь, под которой зияет узкая полоска света. И решительно отворачиваюсь. Снейп теперь не выйдет до глубокой ночи – а я, наверное, буду уже спать. Если сумею уснуть. Пока же… Надеваю старые, давно не используемые нигде, кроме дома, очки. Так не похожие на снейповские: эти круглые, с тонкой, неаккуратно замотанной скотчем дужкой. Снейп всегда морщится, когда видит их, как будто будь его воля, он бы их вышвырнул. Не буду о нём думать. Мне есть чем ещё заняться. Пухлый томик сочинений Сартра ложится мне в ладони, старая бумага мягко щекочет пальцы, будто приветствуя. И, хотя я плохо знаю французский, я даже не открываю часть, переведённую на английский. Какое странное чувство – увидь я все эти слова по отдельности, по одному, я ни за что не смог бы уловить их значение, но вместе они приобретают особый, доступный даже мне смысл. И мне не нужен перевод, чтобы понимать, что имеется в виду. Я зачитываюсь допоздна; когда ноющие глаза и зарождающийся в горле зевок напоминают мне, что пора спать, экран мобильника услужливо подсказывает: сейчас 00:12. Снейп всё ещё в кабинете. Вставать нам в шесть, и я задаюсь вопросом: а сколько спит этот невыносимый человек? Достаточно ли? И не потому ли он так раздражён по утрам, что загоняет себя до смерти, не давая себе времени остановиться? В тёплой кровати уютно и мягко, да меня и не должен волновать тот, кто выставил меня за дверь. Но я зачем-то откидываю край одеяла, встаю и, зябко переступая босыми ногами по холодному полу, приближаюсь к его двери. Стучу осторожно, готовый отдёрнуть руку, если дверь резко распахнётся. Но Снейп не торопится открывать мне. Только спрашивает – выходит приглушённо из-за разделившего нас дерева: – Поттер, почему ты ещё не спишь? Уже поздно. – Вам тоже пора спать, – почти робко возражаю я. И хотя я не слышу этого, я почти уверен, что там, за письменным столом, Снейп тяжело вздохнул. Его шаги почти беззвучны, вот почему я так пугаюсь, когда он открывает дверь, и отшатываюсь. На его лице застывает недоумение. В чёрных глазах ещё горят отзвуки минувшей бури: тлеющие угли, готовые разгореться вновь, если я рискну напомнить о сегодняшней сцене. Но я не напоминаю. Только неуверенно улыбаюсь: – Вам стоит отдохнуть. – Нет мира нечестивым, – с тяжёлым вздохом отвечает мне Снейп, оглядывается на стол… я даже отсюда вижу гору бумажек. Видимо, работы, которые он проверяет. И я почти уверен, что он скажет мне ложиться спать. Но Снейп меня удивляет: он трёт переносицу и кивает. Потом суховато, но тепло произносит: – Пожалуй, ты прав. Его ладонь почти по-отечески – это особенная форма жестокости – ложится мне на макушку, и Снейп, едва ли осознавая, что делает, коротким движением ерошит мне волосы. – Не стой на холодном полу. Иди в постель. Я тоже сейчас лягу. Мне приходится смириться – позволить ему мягко притворить дверь, юркнуть под одеяло… Мне кажется, после всего, что было сегодня, я не усну, но усталость наваливается неожиданной тяжестью, давит, подгребает под собой. Хочется закрыть глаза – я охотно поддаюсь этому желанию, прячу зевок в кулак, прижимаюсь щекой к подушке. Сон, беспокойный, мрачный, накрывает меня с головой. Я не жду других: с момента появления первых пауков не было ни одной ночи, когда мне не снились бы кошмары. Я надеюсь на одно: что в этот раз не разбужу Снейпа. Я наловчился просыпаться до того, как горло издерёт криком; он и не подозревает, что… Не смей жалеть себя, Гарри! Я слышу, как шумит вода в ванной, как он переходит из комнаты в комнату. Наконец Снейп закрывает за собой дверь спальни, и дом погружается в тишину. Даже на грани сна и яви я не могу определить, чего во мне остаётся больше – дурацкой детской радости от этих тёплых ноток в его тоне, от того, что он меня хочет, или злости на себя – за глупость – и на него – за неверие.

***

С этого дня между нами устанавливаются странные отношения, полные недомолвок и недоговорённостей. Я почти уверен, что он избегает меня; Снейп всё так же по-домашнему почти-мягок дома и беспристрастен в университете, но есть в нём какая-то отчужденность, что-то… он словно старается не прикасаться ко мне лишний раз. За неделю после нашего поцелуя он дотрагивается до меня лишь однажды. В этот день у меня ужасно болит шея, что значит только одно: паук пришёл в движение. Не знаю, как у меня хватает сил добраться до мужского туалета и набрать смс. Опираюсь на раковину, дышу, выталкивая воздух из лёгких сквозь спазм, вглядываюсь в собственное отражение – сумасшедшие глаза, зрачок почти затопил радужку, искусанные пересохшие губы. Шея… шея. Как больно! Прижимаю ладонь к тому месту, которое пульсирует и жжёт, и тут же с глухим всхлипом убираю пальцы. – Поттер! – он запыхался; должно быть, бежал. Странная радость – острый контраст с резью над ключицей. – Что тут у вас? Дайте я посмотрю. Будто я могу быть против. Когда я, полуобезумевший от боли и жара, едва не падаю Снейпу в руки, его ледяные пальцы прижимаются к моей коже. И тут же исчезают. Он спокойно произносит: – Очевидно, что-то мешает ему двигаться без перерывов. С момента… вторжения, – мы оба кривимся, – прошло пять дней. За это время он преодолел расстояние… Снейп щурится. Ловит подушечкой большого пальца уплотнение на моей шее. Я едва не всхлипываю – больно и страшно услышать продолжение, но я не могу позволить себе не слушать. Снейп что-то вымеряет, пока не отстраняется и не произносит: – Около двух дюймов. – Это плохо? – тут же спрашиваю я, закусывая губу: боль утихла, но он ещё прижимает большой палец к шее, и это всё равно что прижигать рану. Ловлю его непонятный, сумрачный взгляд, но Снейп почти сразу же отворачивается. И произносит: – Это нормально, Поттер. У всех всегда по-разному. Но что-то в его тоне говорит мне совсем о другом. Я не переспрашиваю, а он не горит желанием со мной откровенничать; он просто зачем-то придерживает меня за плечи, хотя вспышка миновала, и я могу двигаться. И стоит близко-близко. Если бы мне только хватило мужества повернуть голову, чтобы его прерывистое дыхание коснулось щеки… – Ещё болит? – его голос холоден, но я отчётливо слышу нотки беспокойства, и за одно это я готов ответить отрицательно. Снейп проводит ладонью по моей шее, теперь это – ледяной мазок – приносит облегчение. Я позволяю себе прикрыть глаза и чуть расслабиться. А в следующее мгновение дверь в туалет открывается. Мы отскакиваем друг от друга, как ужаленные; я почти уверен, что моё лицо горит, поэтому поспешно отворачиваюсь и принимаюсь мыть руки. Пальцы, пока я выдавливаю мыло на ладонь, судорожно дрожат. – Гарри? Профессор Снейп? – Рон. Рон. Чёрт. Из сотен студентов… почему именно он? Закрываю глаза. Стараюсь игнорировать сосущее чувство под ложечкой. И, поворачиваясь к нему, нервно улыбаюсь: – Привет, дружище. – Что здесь происходит? – а взгляд у него внимательный-внимательный, совсем незнакомый: мой Рон Уизли не смотрит так пристально, невольно набычившись, не темнеют от подозрения, вот-вот готового перерасти в уверенность, голубые глаза. Я вытираю пылающие ладони о джинсы и открываю рот, но Снейп перебивает меня, уверенно и льдисто произнося: – Вам озвучить, что обычно происходит в уборных, мистер Уизли? Рон багровеет. Переводит обвиняющий тяжёлый взгляд на меня и раньше, чем я успеваю ему что-то сказать, вылетает из туалета. Я судорожно выдыхаю. Закрываю лицо руками. Тру виски: – Боже, что он подумает… – А что он может подумать, Поттер? – у Снейпа в голосе насмешка. Это же не его друг увидел, как его обнимает за плечи преподаватель! В мужском туалете. Сложно расценить это двояко, особенно если не знать… а Рон не знает. И не узнает. Будто услышав мои мысли, Снейп решительно кивает в сторону двери и, выйдя следом за мной, негромко произносит: – Ты не планируешь поделиться этим с мистером Уизли, – тут его губы презрительно изгибаются: Рона он не любит, – и мисс Грейнджер? Я открываю рот. И закрываю. Отрицательно мотаю головой. Снейп никак не комментирует моё откровенное нежелание делиться подобным, только вздыхает и останавливает меня взмахом руки. Я замираю, покорный его воле, и он щурит чёрные глаза, произнося: – В таком случае тебе придётся придумать очень убедительную историю для мистера Уизли. Полагаю, ты понимаешь, что ни мне, ни тебе не нужна вся эта грязь. И уходит, гордо держа голову. Я смотрю ему вслед, почти не дыша. Вот, значит, чем он счёл бы наши… Грязью. Я трачу добрые десять минут на то, чтобы вернуть себе самообладание и выученное у него хладнокровие. А потому на пару безбожно опаздываю – какое счастье, что старуха Трелони, погружённая в монотонное бормотание, не замечает, как я крадучись пробираюсь к последним рядам. Здесь меня ждёт удар: почти все места заняты, но парта рядом с Роном пустует. Взгляд у друга тяжёлый и цепкий. Мне ничего не остаётся, кроме как со вздохом сесть рядом. – Поговорим? – тихо шипит мне Рон, отмахиваясь от встревоженной Гермионы. Я отрицательно качаю головой, одними губами произношу: – После занятия. Пара, которая должна была длиться долго, очень долго, заканчивается почти моментально. Я ловлю нетерпеливый жест Рона. Сглатываю. И киваю.