Паучьи тропы

Гермиона уходит. Гермионе мы оба – заведённые шарманки – лжём о том, что просто хотим немного поболтать наедине. Один чёрт знает, почему она ведётся на откровенную фальшь. Может быть, моя безмолвная мантра – уходи, уходи, уходи! – играет свою роль. Или тварь, сидящая в моей шее, может намного больше, чем думает Снейп. Не самое неприятное открытие, которое ждёт меня сегодня. Гермиона уходит. Гермиона целует Рона на прощание и, вжимаясь щекой в моё плечо, просит: – Пожалуйста, не натворите глупостей. – Что ты, Герм, – я глажу её по волосам, и взгляд Рона обжигает мне пальцы. – Мы уже слишком взрослые для необдуманных поступков. Скептицизм в её глазах до того смешон, что я непременно расхохотался бы, если бы мог сейчас выдавить из себя хоть что-то, кроме насквозь лживого «Всё будет в порядке». Гермиона уходит. Мы смотрим ей вслед. Никто из нас не произносит ни слова, пока мы – две угрюмые фигуры – ищем уединённый уголок. В тёмном коридоре, кроме нас, остаются только косые линии стен и немигающие глаза ламп. Рон садится на подоконник, цепляется пальцами за белый скол, будто боясь упасть, опускает голову низко-низко; отросшие тёмно-рыжие пряди лезут в лицо, прячут от меня его взгляд. Я отчего-то боюсь этого взгляда – что в нём будет? Непонимание? Презрение? Отвращение? Футболка у него белая-белая. Как первый снег. Я почему-то прикипаю взглядом к этой футболке. В левом уголке – эмблема какого-то футбольного клуба. Я никогда в них не разбирался, но Рон – Рон обожает футбол. Может быть, ему стоило бы стать футболистом. По крайней мере, будь он им, этого разговора никогда не случилось бы. Рон всегда ненавидел Снейпа. Кажется, с первого нашего появления здесь, когда Снейп, надменный, остролицый, носатый, вздёрнул подбородок и холодно объявил, что ждёт от нас многого и что не собирается учить кучку безмозглых баранов. Да, тогда я тоже его ненавидел – за насмешливое высокомерие, с которым он смотрел на нас, вчерашних школьников, за ледяной взгляд, за презрение, которое источал каждый его жест; он будто говорил нам: «Вы ничего не стоите. Никто из вас». Это теперь я знаю, что Снейп умеет быть другим. Что дело не в его высоком самомнении и не в предвзятости, которую мы ему приписывали. Что думал бы я о тех, кто, встав на путь спасения человеческих жизней, малодушно пытался бы избежать возлагаемой на них ответственности? Не было ли бы мне обидно, горько и страшно за будущее людей, чьи судьбы однажды окажутся в руках нынешних недоучек? Рону этого не объяснишь. Мне кажется, даже попытайся я, он не поймёт, такая глухая ярость загорается в его глазах при виде Снейпа… Украдкой оглядываюсь. Я рад, что Гермиона ушла. За кого бы она была здесь? За него, за меня или за нашу дружбу? Я не знаю, кого она предпочтёт, если Рон заставит её выбирать; Снейп как-то обронил ненароком, что любовь делает людей неосмотрительными, лишает рассудительности. Любовь… глупое злое слово. Рон молчит. Царапает ногтем подоконник, и звук едва слышный, но неприятный; мне кажется, мой слух усилился многократно, раз я различаю тот глухой писк, с которым его палец проезжается по белой поверхности. Рон молчит. Копит в себе слова, мысли или эмоции – не знаю. Сосёт под ложечкой. Я не должен нервничать, ему не в чем упрекнуть меня; Снейп всего лишь придержал меня, чтобы я не рухнул на пол и не расшиб себе затылок. Снейп не позволил себе ничего лишнего – только скупые, отточенные движения, прикосновения, в которых из личного – лишь мои надежды на большее. Я до сих пор чувствую горьковатый привкус во рту. Привкус дурацкого чувства, на которое я не имею права, – разочарования. – Значит, теперь ты со Снейпом, – вдруг глухо произносит Рон. Он неуклюже сводит плечи, будто стараясь стать меньше, впечатывает большие ладони в обтянутые джинсами колени. И вскидывает голову – так резко, что я по привычке вздрагиваю. Вглядывается в моё лицо с надеждой и мольбой, произносит почти просящим тоном: – Гарри, скажи, что это не так! Я теряюсь. Открываю рот. Сотни слов – «нет, разумеется, мы не…», «он бы никогда…», «между нами ничего…» – застревают в горле, и ни одно не желает оказаться произнесённым. Хватаю воздух, как рыба, что-то мычу… Его взгляд – синий-синий, такого цвета обложка той книги, которую я никак не могу возвратить Снейпу; книги, в которую он спрятал больше себя, чем в собственную внешность; книги, у которой я упрямо краду каждую крупицу его личности; томика Камоэнса. – Ясно, – желчно выплёвывает Рон, сразу словно становясь старше на несколько лет. – Поверить не могу, что ты мог… с ним. В последнем слове столько яда, что им подавился бы и сам Снейп, что уж говорить обо мне? Сводит нервно пальцы, я подаюсь вперёд назло протестующему телу, выдавливаю из себя: – Рон, я не… – Ты не?! – он почти шипит; вскакивает на ноги, в один широкий шаг приближается ко мне вплотную, хватает за шиворот рубашки, тянет на себя – больно, сильно. У его зрачков – серые крапинки ярости. Я вижу своё отражение: растерянное, беззащитное выражение лица, беспомощная поза несопротивления. И злюсь на себя за то, что позволил себе это, и вырываюсь из его хватки, и выпрямляюсь. И расправляю плечи. И набираю побольше воздуха для того, чтобы сказать ему, что он, Рон Уизли, совсем слетел с катушек. Но он говорит раньше, чем я успеваю начать. Он говорит, этот широкоплечий молодой мужчина с пробивающейся на подбородке щетиной, меньше всего на свете сейчас похожий на моего друга: – Скажи мне, как давно ты не ночевал дома. – О чём ты? – я растерянно моргаю, изумлённый переменой темы; он сжимает кулаки, этот молодой мужчина, и почти спокойно – хотя я вижу, как беснуется раздражение в его взгляде – произносит: – Скажи мне, где ты сейчас живёшь. – Что за глупый вопрос? – голос почти не изменяет мне: я запрещаю себе давать слабину и пропускать в тон фальшь. Вскидываю подбородок. Скрещиваю руки на груди, лишь спустя мгновение понимая, что это снейповский жест. Рон его замечает. Рон ухмыляется – безрадостно, зло и отчаянно. Рон выплёвывает: – Хозяйка сказала, что ты не появлялся у неё больше недели, хотя и внёс арендную плату на полгода вперёд. Так где ты сейчас живёшь, Гарри? Он произносит моё имя так, словно я – жирный таракан, угодивший под каблук его ботинка. Он никогда так со мной не разговаривал. – Конечно, это удобно – и оценки по анатомии подтянутся, и отношение к тебе у преподавателей будет совершенно иным, правда? – друг улыбается: жутко и зло. Я едва не отшатываюсь, сражённый цинизмом его слов. Неужели он и правда… он может допустить, что я способен на такое? Он добивает. О, с каким удовольствием он выдыхает: – Или тебе просто нравится подставлять задницу? Привычная резь в шее – ничто по сравнению с многотонной глыбой, опустившейся на мою грудную клетку. Я закрываю глаза. Я делаю вдох. Где-то там, далеко-далеко, на периферии сознания, что-то трещит и рвётся. Когда я открываю глаза, горечь во мне уже переплавляется в желание ужалить ответно. Я говорю, чеканя каждое слово со старательностью, достойной оратора: – Что, если мне и правда нравится, дружище? Его лицо белеет. Под бледностью не различить веснушек. Рон останавливается, изумлённый, словно не ждал, что я отвечу, открывает рот… Я мстительно перебиваю его сдавленное «Что…» и зло плюю: – Что, если я сознание теряю от кайфа, когда Снейп меня трахает? Что, если мне хочется большего, если я готов умолять его о продолжении? Что, если… – Заткнись, заткнись, заткнись! – его лицо стремительно багровеет, он сжимает кулаки, делает ещё шаг ко мне, но теперь я отступаю раньше, чем ему удаётся взять меня за грудки. И улыбаюсь. И почти нежно тяну: – Знаешь, я бы отдал очень многое за его прикосновение… – Закрой рот! – почти львиное рычание; Рон ближе, ближе, ближе, хватает меня за плечи и сам же отталкивает, смотрит серым от ярости и презрения взглядом, хрипло кричит мне в лицо: – Поверить не могу, что считал тебя другом, подстилка! Я отшатываюсь. Повисает тишина. Тишина звенит в моих висках и поёт в моём горле. Тишина режет мои связки. Что-то обжигает мою шею щекочущим прикосновением мохнатых лап и шепчет мне, двигая нечеловеческими челюстями: – Скажи ему, скажи… Я знаю, как именно Рон отреагирует, ещё до того, как выдыхаю, безотчётно зеркаля его фразу: – Поверить не могу, что считал тебя другом. Ублюдок. Но от удара не уклоняюсь. Он не промазывает; кулак впечатывается в челюсть, разбивая мне губы, но я почти не ощущаю боли: только во рту становится влажно и солоно, а язык щиплет пряной горечью. Рон выпрямляется, отворачивается от меня, подхватывает рюкзак. И, бросая взгляд через плечо, с наслаждением выплёвывает: – Думаю, эта новость понравится деканату. Ещё секунду я сверлю взглядом его лохматый затылок. Считаю про себя. Пытаюсь удержаться. Думаю о Гермионе, наверняка ждущей где-то поблизости, о старой дружбе, которую нельзя, невозможно разрушить вот так, походя… – Как думаешь, – говорит мне Рон, – его сразу уволят? Или сперва превратят эту историю в скандал? Сжатый кулак болит и ноет, сбитые костяшки легонько тянет. Спустя тысячу тысяч секунд я понимаю, что врезал ему, что на его скуле наливается синяк, что сам он – высокий, выше и крепче меня – лежит на полу, а я нависаю над ним, сжимая в пальцах ворот его рубашки. Рон смотрит на меня изумлённо, как будто впервые видит, и даже не пытается дёргаться. Я склоняюсь к его лицу, ниже, жгу взглядом широко распахнутые глаза. Выдыхаю окровавленным ртом, едва шевеля разбитыми губами: – Как думаешь, о ком я подумаю в первую очередь, если это станет кому-то известно? Как думаешь… – тварь внутри меня довольно взвизгивает, шею обжигает болью – она ползёт дальше и глубже. Голова идёт кругом. Рано, Гарри, нельзя, не сейчас! Улыбаюсь. У-лы-ба-юсь. И хрипло шепчу: – Если ты расскажешь об этом хоть одной живой душе… Моя ладонь ложится на его горло. Мои пальцы – не пальцы, когти, паучьи лапы – вонзаются в ничем не защищённую кожу. Рон хрипит, Рон смотрит на меня с ужасом, Рон отчаянно мотает головой… Рон дёргается, силясь сбросить меня с себя, его лицо бледнеет, глаза закатываются… Я брезгливо вытираю руку о джинсы. Встаю на ноги. Усмехаюсь. Говорю ему, повинуясь сладкому, правильному голосу, звучащему в голове: – Советую помалкивать. И плюю сгустком чёрной крови на его футболку – белую-белую, как первый снег.

***

Люди в метро странно на меня смотрят. Я никак не могу понять, в чём дело. Разве они никогда не видели студентов, спешащих домой после лекций? Или я просто снова выгляжу как покойник из-за недосыпа? Хочу взглянуть на своё отражение в дверях метро, но отвлекаюсь, отвожу взгляд… Я что-то не должен был забывать – что-то важное. Но что именно? Странно: болит челюсть и тянет руку. Вспоминаются детские игры, первые драки – я иногда возвращался домой с фингалами, и тётя Петунья, тощая, с длинной шеей, состоящая из брезгливости напополам с паточно-сладкими интонациями, морщилась. Твердила мне, что отправит в школу Святого Брутуса, лишала ужина… И обрабатывала каждую царапинку. Я невольно даже улыбаюсь, вспоминая о её неумелой, неловкой, очень неоднозначной заботе, и стоящий рядом со мной мальчишка отшатывается; смотрю на него удивлённо, но он – бешеный взгляд, сжатые в кулаки пальцы – отскакивает в сторону, отворачивается… Пожимаю плечами. Отворачиваюсь. У меня смутное ощущение неправильности происходящего, я кажусь самому себе каким-то… не таким. А потому из метро, когда поезд притормаживает у нужной станции, выпрыгиваю в рядах первых. Мне, должно быть, просто чудится облегчённый вздох и чей-то едва слышный шёпот позади, там, в вагоне; я уже не оборачиваюсь – взбегаю по лестнице, выхожу из подземки… На улице ночь, лиц прохожих не различить, да я и не стремлюсь – я тороплюсь домой. И без того почему-то сегодня слишком задержался. Снейп, наверное, будет недоволен; он всегда поджимает губы, если я опаздываю, и язвительно осведомляется: «Поттер, ты что, умудрился попасть в пробку в метро?» Мне всякий раз хочется сцеловать с его губ раздражение и беззлобную едкость. Я всякий раз одёргиваю себя. Во мне какая-то непривычная лёгкость, будто мне всё на свете по плечу; болит шея, но это, право, такая малость! Пусть – пожжёт и перестанет, это не похоже на приступ, так, напоминание о себе. Меня почти даже не тошнит от мысли об этом. Дорога до его дома оказывается быстрой: прохладно, я в тонком пальто зябну, прячу пальцы в рукава и невольно ускоряю шаг, так что уже через несколько минут прислоняюсь лбом к двери и коротко стучу. Костяшки вспыхивают болью, я невольно охаю, трясу рукой, будто это поможет избавиться от неприятного саднящего чувства. И где я мог так удариться? Правильно Снейп говорит: «Твоя, Поттер, неуклюжесть меня восхищает – ей нет равных». Он открывает мне дверь и сразу уходит; я пару секунд зачарованно пялюсь на его худую спину, обтянутую чёрной водолазкой, а потом всё же переступаю порог… и, разумеется, спотыкаюсь. – Поттер, подними стойку для обуви! – кричит Снейп из гостиной, пока я, оглушённый произведённым мной шумом, неловко барахтаюсь в своих кроссовках и его строгих, начищенных до блеска туфлях. Тело меня подводит: встать удаётся не сразу, я путаюсь в шнурках. Кое-как привожу в порядок стойку, расставляю обувь… Палец замирает на гладкой коже его ботинок, ласкает – и я, понимая, что творю, отдёргиваю ладонь. Так, Гарри, это уже попахивает психическим расстройством. Стягиваю кеды – лёгкие, слишком лёгкие для такой погоды, – почти на цыпочках прохожу в гостиную… Снейп сидит на диване спиной ко мне; я вижу только затылок, но мне до жути легко представить, что на носу его – нелепые очки, а в руках – раскрытая на середине книга. Не оборачиваясь, он задумчиво произносит: – Я и не знаю, дождусь ли дня, за который ты ни разу не споткнёшься обо что-то. Ты ходячее несчастье, зна… Вот теперь он оборачивается. И почему-то замолкает на полуслове. Чёрные брови ползут вверх. Медленно, как он делает всегда, если сердится или волнуется, Снейп откладывает книгу в сторону. Снимает очки. Встаёт с дивана. Приближается ко мне – я замираю, как кролик перед удавом, опьянённый его запахом. Жёсткие пальцы сжимают мой подбородок, вынуждают зачем-то повернуть голову вправо и влево. Очень тихо он спрашивает, так резко переходя на официальный тон, что я даже теряюсь: – Вы кубарем катились по лестнице, мистер Поттер? – О чём вы, сэр? – я удивлённо улыбаюсь. Выражение его лица я расшифровать не успеваю – эмоция мелькает на секунду и исчезает. Снейп протягивает руку, но не касается моего лица, только настойчиво повторяет: – Вы упали с лестницы? Врезались в стену? С вашим везением могло случиться что угодно. – Профессор, – осторожно начинаю я, отводя его руку и позволяя себе на краткое мгновение сжать его пальцы, – мне кажется, вы сегодня устали, и… – Не смей играть со мной в эти игры, мальчишка! – он вспыхивает легко, как спичка, и без причины, раздражённо прищуривает глаза. Вскидывается – хищник перед броском. – Хватит валять дурака! Что с твоим лицом? – Да не понимаю я, о чём вы говорите! – я не хочу кричать, но почти ору это; нижняя губа отдаётся болью, начинает печь, горячее и тёплое ползёт по подбородку. Я автоматически прижимаю ладонь ко рту. Когда я убираю её, на тыльной стороне остаётся отчётливый кровавый поцелуй. – Что, чёрт возьми… – мне кажется, я готов осесть оземь, но Снейп не позволяет мне даже этого; вздёргивает за плечи, тащит куда-то, чертыхаясь сквозь зубы, я – кукла, перебирающая ногами, но больше мешающая, чем помогающая – глупо пялюсь в его плечо, от чёрной ткани в глазах начинает рябить. Он подталкивает меня к раковине, становясь позади; высокий, выше на голову, и очень злой… хватает за подбородок, заставляя привстать на цыпочки, отрывисто приказывает: – В зеркало! Человеком в отражении не могу быть я. Я – Гарри Поттер, всего лишь Гарри Поттер, двадцатилетний студент ничем не примечательной внешности. Там, по ту сторону стекла, замирает растрёпанный молодой человек; глаза у него тёмно-серые, почти чёрные. Его скулы и подбородок – сплошь краска уродливо застывшей крови; из лопнувшей нижней губы ещё тянется тоненькая красная ниточка, засохшие чешуйки в уголках рта кажутся пурпурными. Отражение подмигивает мне, и я отшатываюсь. Снейп придерживает меня за плечо, глядя в зеркало, и холодно, с явной угрозой в голосе, спрашивает: – Теперь ты соизволишь объяснить мне это? Я смотрю на то, как его напряжённые пальцы белеют на моём плече. На то, как встревоженный и разозлённый взгляд выжигает стекло. На то, как скалится – почему, почему он этого не видит?! – зеркальный двойник. Жмурюсь. Прислушиваюсь к себе. Что-то… рыжие волосы, синие глаза… сжатые кулаки… уходящая Гермиона… куда она идёт? почему я не иду с ней? торопливые шаги… нервное напряжение… дрожь пальцев… под ложечкой сосёт – случится что-то непоправимое… но что? ближе, ближе… отвращение… «ты теперь со Снейпом?» Шею обжигает болью. – Поттер! – меня встряхивают, как тряпичную куклу, и я едва не впечатываюсь в зеркало лбом. – Хватит играть в кисейную барышню, чёрт бы тебя побрал! Что случилось? Неудобно. Я разворачиваюсь в стальной хватке, боясь посмотреть в зеркало снова, заглядываю в чёрные глаза Снейпа и испуганно, как ребёнок, потерявшийся в лесу, выдыхаю: – Я не… я не помню. Его лицо застывает восковой маской. Снейп молчит. Держит меня за подбородок – от прикосновения пальцев глупое тело выламывает сладкой болью, но я не смею сказать ему об этом, – хмурит брови. Едва заметно шевелит губами. И неожиданно осторожно, словно извиняясь за прежнюю грубость хватки, проводит ладонью по моим губам. Глухо выговаривает: – Для начала нужно разобраться с этим. Я не морщусь, когда он щедро льёт на мои губы перекись, обеззараживая рану, и стараюсь не дёргаться, когда он стирает кровь мокрым платком; я держу голову подчёркнуто ровно, крепко-крепко сжимаю пальцами бортик ванной… Снейп сосредоточен и внимателен, ему некогда отвлекаться на меня – наверное, потому он забывается, подаётся вперёд, устраиваясь между моих бёдер. Высокий, белокожий. Даже не худой – тощий в этой своей водолазке, льнущей к телу. Мне кажется, если я осмелюсь дотронуться до тонкой чёрной ткани, под подушечками пальцев отпечатываются бугристые рифы рёбер. Но я, конечно, не осмеливаюсь, только судорожно втягиваю воздух сквозь зубы, когда он наклеивает пластырь на мою нижнюю губу: она пульсирует глухой болью, пугающей, страшной, невесть откуда взявшейся болью. И боль эта отдаётся жжением в шее. – Профессор… – слово падает с губ тяжело и грузно; я будто потерял право на это обращение. Смотрю в сторону. Плитка под взглядом вот-вот расплавится. Снейп – в одной руке круглобокий флакон, в другой окровавленный платок – отстраняется и сухо бросает: – Я слушаю. В его тоне – откровенное предупреждение; он слишком сердит на меня (или на кого-то ещё), чтобы вновь положить ладонь мне на макушку, обнять меня или… или… я яростно мотаю головой и вспыхиваю под его насмешливым взглядом. А потом неловко, путаясь в словах, бормочу: – Мне кажется… что-то произошло. – Какая наблюдательность, Поттер! – усмешка приподнимает уголки его губ, и Снейп, чуть помедлив, осторожно ставит флакон на полочку над раковиной: аккуратный, собранный, держащий себя в руках. Контролирующий ситуацию намного лучше меня. Я до спазма в горле завидую этому его умению. – Нет, вы не поняли, – я только сейчас рискую поднять на него глаза – всего на секунду, но этого хватает, чтобы снова смутиться и растерять остатки мужества. Поворачиваю голову. Прикасаюсь к шее – ранки давно нет, но я могу отыскать её с закрытыми глазами, слишком хорошо помню, как она разрасталась вот тут, под ухом… скольжу ниже, веду дорожку пальцами. И, добираясь до ключицы, застываю: здесь, под костью, на несколько дюймов ниже положенного, замер плотный бугорок. – Что-то произошло, – с нажимом повторяю я. Снейп совсем близко, его дыхание обжигает кожу; мне в голову приходит неуместная мысль, что кончик крючковатого носа вот-вот вонзится мне в плечо, и от этого хочется глупо хихикнуть. Я еле удерживаю себя от этого желания – только прикрываю глаза. И вздрагиваю: ледяной мазок пальцев оказывается неожиданным. – Что ты чувствуешь? – ровно спрашивает Снейп, скупыми движениями повторяя контуры твари. – Больно, горячо? Жжёт? Я прислушиваюсь к себе. И отрицательно мотаю головой. Он выпрямляется, отворачивается от меня, начинает переставлять все эти свои флакончики, выуженные из домашней аптечки… Я смотрю на его худое бедро, обтянутое штанами, смотрю, смотрю, смотрю. Понимание того, что значит отсутствие боли, приходит ко мне не сразу, но бьёт – наотмашь. – О господи, сэр, это же… – я вскакиваю на ноги, едва не врезаясь в его плечо, потому что в тесной ванной слишком мало места, нервно сжимаю пальцами его локоть, кусаю губы. – Они… сэр! Последнее выходит совсем истерично – но Снейп не разворачивается и не надавливает на мои плечи, вынуждая сесть. Я даже не дожидаюсь раздражённого окрика; он словно уходит в себя. Только потом, спустя целую вечность, которую я не дышу, сверля напряжённым взглядом его лопатки, Снейп глухо произносит: – Он продвигается слишком быстро. Я не успеваю вставить слово – меня не слушают; он опирается на раковину, склоняет голову. Я вижу ряд узких выступов шейных позвонков, и мир перед глазами покачивается, как корабль на воде. – Слишком быстро… – Снейп говорит не со мной, он не ищет мой взгляд в отражении, он прячет глаза под завесой чёрных волос. Неожиданная трусость, больно бьющая по диафрагме. – Но почему, почему? Что могло произо… Он вдруг осекается. Выпрямляется, неловко сводя плечи. И отрывисто бросает: – Поттер, как ты относишься к гипнозу? И всё, что мне остаётся, – нервно рассмеяться, обхватив его за пояс, чтобы не упасть. Теперь Снейп находит в себе силы повернуться ко мне. Обхватывает моё лицо ладонями, будто собирается поцеловать, смотрит встревоженно и с необъяснимой, рвущей мне сердце горечью, гладит большими пальцами за ушами – я и не знал, что здесь моя кожа так чувствительна… А потом произносит: – Неважно. Я просто хочу попросить тебя… довериться мне. Это тяжело, я знаю, но… Я перебиваю его легко, обхватывая тонкие костлявые запястья пальцами и сжимая, чтобы он не смел убирать руки: – Я доверяю вам. Чёрные глаза расширяются. Он не ожидал. Я вижу, как он борется с изумлением, как сражается с собой за право нацепить маску равнодушия. Целую тысячу лет Снейп не отрывается от меня, лишь потом осторожно высвобождает пальцы и кивает: – Хорошо. И я шагаю за ним в гостиную, и падаю бесформенным кулем на диван, и закрываю глаза. Спасительный сон не приходит ко мне, есть только полуобморочная слабость, и сквозь её непомерную тяжесть я с трудом могу различить его тихие шаги. Снейп на кухне – я слышу, как скрипит, отодвигаясь, стул, как он тяжело, будто разом постарел на несколько лет, садится… Мне даже кажется, напряги я слух, и смогу уловить длинные гудки. Он кому-то звонит. Вслушиваться в разговор у меня сил нет. Я обретаю способность приподнять голову, чтобы устроиться затылком на валике подлокотника, когда Снейп уже договаривает, и ловлю только обрывистое «Хорошо, буду ждать». В глаза словно насыпали песка. Я не знаю, чего во мне сейчас больше – желания вжаться лицом в его плечо, чтобы он гладил меня по спине, осторожно и неумело, будто ему никогда не приходилось прикасаться к кому-то, или острой необходимости побыть в одиночестве. Снейп решает за меня. Садится рядом, опускает широкую сухую ладонь на мой пылающий лоб. Непривычно мягко произносит: – Сибилла скоро придёт. Не засыпай. Я хочу сказать ему, что не смогу уснуть, но усталость наваливается на меня неподъёмной глыбой, и я проваливаюсь в странное подобие дремоты, переполненной отрывками кошмаров вперемешку с явью. И только его ладонь на лбу не позволяет мне забыться окончательно. После правильной, почти уютной тишины трель дверного звонка кажется оглушительной; я рывком сажусь, ещё успевая заметить, как морщится Снейп. Он уходит открывать дверь, а я устраиваюсь поудобнее, нервничая, как девчонка на первом свидании, сцепляю пальцы… Вошедшая в комнату женщина смотрит на меня сквозь огромные стёкла очков, делающие её похожей на стрекозу, и я совершенно бестактно выпаливаю: – Профессор Трелони?! – Здравствуй, мой мальчик, – похоронным тоном отвечает она, кутаясь в безразмерную цветастую шаль. И зачем-то прикасается пальцами к моему шраму – тому самому, полученному в аварии. Произносит глухо: – Быть помеченным так рано… Меня пугает её полубезумный взгляд, и я невольно вжимаюсь в спинку дивана, стремясь уйти от прикосновения. Но сумасшедшую старуху это не останавливает: она нависает надо мной, что-то ищет в моём лице… и безошибочно прижимается ладонью к плотному шарику, спрятанному под ворот рубашки. Меня передёргивает. – О, мой бедный мальчик… – тихо и печально произносит Трелони. Снейп раздражённо цокает языком, перехватывает её руку, вознамерившуюся расстегнуть пуговицу на воротнике, одёргивает: – Я позвал тебя не за этим. Мне нужно, чтобы Пот… Гарри, – и хотя он произносит моё имя с едва уловимой гримасой, необъяснимое тепло разливается в моей груди, – вспомнил, что произошло сегодня. Трелони разом отбрасывает потусторонний тон. Выпрямляется, деловито поправляет очки, мягко произносит: – Северус, пожалуйста, сделай мне чаю. Он растерянно вскидывает бровь; Трелони по-птичьи склоняет голову набок и повторяет таким тоном, что по моей коже бегут мурашки: – Чаю, Северус. Без сахара. Но ложечку положи. Я в первый раз вижу, как он уходит, не оставив за собой последнего слова, и задаюсь вопросом: а так ли проста Трелони, как кажется на первый взгляд? Она улыбается мне по-матерински ласково, вся сотканная из замысловатых узоров и причудливых линий рун, и садится в кресло, непринуждённо поправляя шаль. Тишина между нами становится гнетущей. Северус раздражённо гремит чашками на кухне; я представляю, как он сердито сжимает тонкие губы, как отбрасывает упорно лезущие в лицо волосы… тепло щекочет живот. – Странный выбор, Гарри, – говорит Трелони, и в лицо мне бросается краска. Старая кошёлка! Я неловко свожу колени, выпрямляю спину, бросаю на неё вызывающий взгляд… Сдуваюсь почти моментально – огромные глаза за стёклами очков смотрят с участием и пониманием. Трелони почти улыбается: – Странный, но не отвратительный. И не безнадёжный. Приходит Снейп, и я отвлекаюсь на него. Странный выбор… сутулый, с наскоро собранными в хвост волосами; две пряди уже выбились из импровизированной причёски и обрамляют худое угрюмое лицо. Он опускает на столик блюдце, на него ставит чашку. И замирает, явно не зная, куда ему податься. Трелони кивает: – Сядь с Гарри, Северус. Ему потребуется опора. Он садится рядом – худой и холодный, даже не смотрящий на меня, но его ладонь на долю секунды прикасается к моим волосам в успокаивающем жесте поддержки, и я прикрываю глаза. Странный выбор? Самый правильный, профессор. – Очень хорошо, – говорит Трелони и устраивает блюдце с чашкой на ладони, но не делает ни глотка – начинает помешивать чай простой, совсем не вычурной, очень по-снейповски аскетичной ложкой. По часовой стрелке. И смотрит на меня – я почему-то не могу отвести взгляд, хотя хочу; сил хватает лишь на неловкое дёрганье, и Снейп – горячее бедро, прижатое к моему – сжимает мою руку. – Ты забыл что-то важное, Гарри, – её слова падают с грохотом валунов, и я готов втянуть голову в плечи, выставив перед собой руки в защитном жесте. – Я помогу тебе вспомнить, но для этого ты должен впустить меня. Впустить куда? Что за представление? Она и впрямь выглядит безумной: покачивается из стороны в сторону, помешивает этот проклятый чай, и каждый взвизг, с которым ложка ударяется о фарфоровое дно чашки, отзывается в моих висках болью. Я смотрю, смотрю, смотрю в огромные глаза за толстым стеклом, смотрю, смотрю… Я падаю, падаю, падаю… Её голос повсюду; он окружает меня, давит на барабанные перепонки, упрашивает закрыть глаза. Я позволяю себе смежить веки лишь на секунду… Но темнота, наступающая после этого, оказывается бесконечной. Ничего нет, только беспроглядная Чернь, куда ни глянь; ничего нет – только упрямый звон ложки и тихий голос, повторяющий: – Впусти, впусти, впусти… «Впусти» отражается о несуществующие чёрные стены и стократно множится, возвращаясь эхом; я прячу лицо в ладонях, мотаю головой, я вот-вот оглохну от визгливого скрежета; мне некуда бежать, вокруг меня – пустота, впереди и позади нескончаемая Ночь, и голос, голос, глухой хриплый голос приказывает мне: – Впусти меня. – Впускаю, впускаю, только прекратите!.. – мой крик оказывается почти беззвучным, я сворачиваюсь в позе эмбриона, ожидая, что вот-вот на меня обрушится новая волна звуков… Но ласковая тишина шершавыми ладонями проходится по моим вискам, смывая боль, и Голос говорит мне: – Умница. Ты сильный, храбрый мальчик. А теперь покажи мне. Что-то во мне – что-то горячее, липкое, твёрдое – протестует; что-то в моей шее исходит глухим писком, царапается, скребётся, извивается огромной сороконожкой, не желая уступать; я запрещаю, запрещаю, запрещаю себе поддаваться! Я покажу, покажу, покажу… я разгребаю завалы своей памяти, как ящик со старыми игрушками, откидывая в сторону лишённые смысла фрагменты, и нужный обжигает мои ладони до мяса. Воняет палёным; я кричу, трясу руками, но к пальцам намертво приросли осколки, въедающиеся под кожу, и Голос тянет: – Тише, тише… сейчас всё закончится. Перед глазами – калейдоскоп картинок. Рыжие волосы. Злая усмешка. Вызывающий взгляд. Жестокие слова, от которых я пошатываюсь. Ещё один осколок перерезает линию жизни. «Думаю, эта новость понравится деканату». Ярость, ненависть и отчаяние, сливающиеся в коктейль. «Как думаешь, его сразу уволят?» Горький налёт на языке. Стекло, стекло, стекло, всюду стекло, куда ни повернись, я ползу на звук Голоса, слепо натыкаясь незащищёнными ладонями на осколки, я оставляю кровавые следы, я бегу на четвереньках – бегу прочь, прочь! Я не хочу, не хочу, я не!.. – …билла! – окрик режет уши. – Хватит! – Всё хорошо, Северус, – Голос спокоен, но звенит от напряжения, и я иду на Его зов, упорно петляя между прожилками рушащейся стеклянной изгороди. – Он справится. Кто справится? С чем? На зубах хрустит хрустальная крошка. Чьи-то сильные руки обнимают меня, я утыкаюсь носом в чью-то твёрдую грудь, протестующе мычу, рву горло всхлипами: отпусти, отпусти, я испачкаю тебя, изрежу!.. – Ш-ш-ш, – шепчет мне, потерявшему ориентацию в пространстве и оглушённому, Снейп. – Я здесь. Я распахиваю глаза, и приглушённый свет гостиной бьёт по ним не хуже ослепительного солнца пустыни. Снейп держит меня в объятьях; его пальцы, побелевшие от напряжения, больно сжимают моё бедро, вторая ладонь покоится на моём затылке. Он выглядит встревоженным – между нами несколько сантиметров расстояния, можно различить каждую морщинку. В другой раз я воспользовался бы этой редкой возможностью как следует, выучил бы в сотый раз все черты его лица, но сейчас… – Снейп! – я давлюсь «профессором» и «сэром», а его имя не идёт с губ. – Я… я ударил его! Я… он… – Тихо, – его губы сжаты. Я хорошо знаю эту гримасу: он в бешенстве. Но почему-то продолжает прижимать меня к себе так бережно, словно я – драгоценный древний томик Шекспира. Хорошо. Хорошо, что он держит; я не уверен, что не рухнул бы с дивана, окажись я без поддержки. Меня трясёт и колотит. Что произошло? Как я мог позволить себе это? Как я… Вспышка: сладкий голос, угнездившийся в затылке, безотчётное стремление довериться, послушать, сделать, как сказано… Мне кажется, меня сейчас вывернет наизнанку; тошнота подступает к горлу. Я жмусь к Снейпу доверчиво, как глупый уличный кот, которого легко обмануть минутной лаской, он перебирает мои волосы, растирает мои виски, снимая боль и отвращение… Трелони, о присутствии которой я почти забыл, вежливо откашливается, и я отстраняюсь, едва не сваливаясь с дивана. Снейп ловит меня буквально за шкирку, дёргает на себя, усаживает рядом, по-прежнему бедром к бедру. Мне страшно поднять глаза и на него, и на Трелони, но из двух зол я выбираю меньшее. И встречаю задумчивый стрекозий взгляд. – В этот раз они сильнее, – говорит Трелони, глядя на меня, но обращаясь к напрягшемуся Снейпу. Её губы искусаны, пальцы, по-прежнему сжимающие блюдце, дрожат: значит, по ней ударило тоже. Я чувствую противоестественное, гадкое, но приносящее с собой облегчение чувство удовлетворения, какое бывает от разделённого страдания. Трелони гладит расписной бок чашки, а потом почти с омерзением отставляет её на столик. И твёрдо произносит: – Медлить нельзя. Я не понимаю, о чём она говорит, но, похоже, понимает Снейп; он весь подбирается, подаётся вперёд, неуступчиво и зло сжимает зубы. Выдавливает: – Нет. Он не готов. – Он? – на её губах – улыбка. Страшная потусторонняя улыбка, от которой хочется спрятаться. – Или ты? Как многого я не знал о Трелони? И сколько ещё не знаю? Она смотрит на меня одобряюще и мягко, но во взгляде этом – сталь. Это несопоставимо со Снейпом: он весь – оголённый клинок, отточенное лезвие. Трелони – завеса бархата. Под которую заглядывать я не хотел. – Северус, – со вздохом говорит она. – Они стали умнее. И изощрённее. Ты знаешь, что это значит. Они сражаются взглядами – две высоких тощих фигуры, замершие друг напротив друга. Я растерянно мотаю головой, неуверенно тяну: – Профессор? Что… – Позже, Поттер, – он обрывает меня так резко, что мне становится горько; я не справляюсь с собой – гримаса обиды искажает губы сама собой. Снейп замечает её. Почему-то меняется в лице. Сжимает моё плечо. И отрывисто произносит: – Я всё объясню. Потом. Оставь нас. И указывает на дверь в свою персональную святыню – в свой кабинет. Я вскидываюсь, готовый протестовать… но они оба – Снейп и Трелони – смотрят на меня одинаковыми взглядами, и двойная тяжесть молчаливого приказа слишком велика для меня. На негнущихся ногах я добираюсь до двери. Распахиваю её. Замираю на пороге, готовый вернуться, если меня окрикнут, но они не издают ни слова, позволяя мне уйти. Дверь закрывается за мной почти бесшумно, надёжно пряча от любопытных глаз и ушей всё, что происходит в гостиной.