Лето с привкусом мелодии флейты

~~~       После их мягкой, смешной шалости ничего так и не случается. Изуку отмечает проходящие дни в лагере в небольшом карманном календарике. День с «перенастройкой» инструментов он обводит маленьким таким кружочком и каждый после него помечает точечкой. Он терпеливо ждет день, затем второй, после третий… Он ждет день, когда к нему придут с требованиями собрать вещи, да покинуть его постель/домик/весь лагерь. Он ждет, когда же наказание найдет виновника.       По утрам Кацуки все еще приносит ему вкусные булочки, после Изуку все еще занимается в своем шестом домике. И никто не ругает его, никто не обвиняет его. Только если Шото, но… Шото неожиданно обналичивает свои обвинения далеко не ему.       Во время одного из обедов, в начале уже второй недели, Изуку как раз хочет приняться за свою еду, даже ложку в руку берет, а затем вновь замечает полный ужаса взгляд Ииды напротив. Как и тогда парень смотрит ему за спину, но не успевает даже слова сказать, как на всю столовую раздается грохот.       И следом тут же звучит:       — Какого хрена ты делаешь, чмо двумордое?! Ты, мать твою, говно…       Изуку оборачивается, хмурится, поджимает губы и почти сразу находит эпицентр возможного «взрыва». Кацуки сжимает руки в кулаки, а на его майке хорошее такое пятно от горячего супа. Его взгляд мечет молнии, и, кажется, даже Эйджиро, уже подскакивающий сзади, не сдержит его в этот раз.       — Кацу, нет… Хотя бы прекрати так ор…       — Этот уебок вывернул на меня говножрачку! А ну, иди сюда, кусок ты… — Кацуки шумно, обозленно вдыхает и уже делает шаг. Шото напротив него выглядит спокойным, но Изуку кажется, что он замечает, как у парня совсем незаметно дергается глаз. Тот тоже почти на грани, но если и нет, внутри него все тоже уже давным-давно вскипело и вспенилось. Самое время дать выход.       — Не позорься, идиот. Пошли на улицу. — Шото обходит лужу из вывернутой еды и направляется к выходу. С той траекторией, по которой он идет, парень фактически не должен задеть Кацуки, но все же он задевает. Жестко и нагло пихает его плечом.       Кацуки делает вдох вновь и кажется где-то в горле у него клокочет рычание. Отпихнув Эйджа прочь, озлобленно зыркнув на него, он напряженно идет следом. Руки, сжатые в кулаки, засовывает в карманы темных джинс.       У Изуку в животе скручивается плохое предчувствие, и он медленно опускает ложку во все еще полную тарелку. Проводив ребят взглядом, оборачивается, упрямо поджимает губы. Он не смотрит на кого-то конкретного, а скорее просто в пустоту. И он определенно не хочет, чтобы Кацуки выгнали из-за драки. К тому же они ведь расстроили инструменты вместе, так что и отвечать должны вместе.       Бок о бок.       — Ох, нет, дорогуша. Я знаю этот взгляд, и знаешь что? — Минета качает головой, перехватывая взгляд Изуку, и указывает на него вилкой. Медленно и твердо говорит: — Даже не думай. Попадешь под руку, а они даже и не заметят. Ты правда хочешь пострадать? Я думаю, нет. И все понимаю, но…       Изуку не отвечает и медленно берет стакан с соком. Затем немного смачивается горло парой глотков, глубоко вздыхает. До Ииды тоже постепенно доходит, что за желание переливается в ярко-зеленых глазах напротив, и он тут же мотает головой. Упирается ладонями в стол, будто бы желая подорваться и всеми возможными доводами убедить Изуку даже не думать над тем, чтобы идти куда-нибудь.       Но Изуку действует раньше, чем они успевают что-то ему сказать. Подскочив, резво/быстро/будто благодаря какой-то невидимой пружинке внутри, он кидает:       — Я быстро. Не волнуйтесь. — а затем быстро выходит из-за стола. Он старается идти спокойно, но все же каждым шагом напряженно бьет в пол. Напряжение внутри почти вскипает. Изуку чувствует, что он буквально должен остановить драку. Он должен постоять за Кацуки. Он должен все объяснить Шото. ~~~       Еще утром Кацуки просыпается далеко не в благодушном настроении. Ночью снится что-то дурацкое и совсем сумасшедшее, и осадок остается порядочный. Вначале ему еще кажется, что репетиция поможет прийти в чувство, но и тут тоже ни черта не ладится. А потом Денки рассказывает ему, что Изуку вроде бы сдружился с Шото, и ребята говорят, что они постоянно болтают вместе перед занятиями и после…       Кацуки достигает почти что апогея ярости/злости/горечи, но даже обуреваемый всеми этими эмоциями понимает, что Денки определенно нужно сожрать свой чертов язык, если он не умеет держать его за зубами. И парень даже говорит ему об этом и не только, тем самым почти что доводя его до слез. Нет, конечно, во многом сравнение преувеличено, Денки держится молодцом, снося чужие обозленные оскорбления, но стоит Кацуки выйти, оглушительно хлопнув дверью, как он просто прикрывает глаза и потирает лицо руками. Эйдж лишь подходит, да хлопает по плечу.       Иногда с Кацуки определенно невозможно общаться.       И что самое удивительное, сам Кацуки знает об этом. Он уходит из лагеря. Перелезает через ограждение, доходит до озера и сидит на берегу до самого чертового обеда. Бросает блинчики по водной глади. Совсем немного, но ему становится легче.       На самом деле Кацуки и сам не знает, что его так уж сильно волнует. Во-первых, есть дурацкий малыш-дудочник, который волнует его сердце и определенно пытается выкрасть его душу. Во-вторых, Шото так до сих пор и не ответил на его шалость, и это тоже чувствуется волнительно.       Кто мог знать, что выкинет этот двумордый ослик?       Раньше, попадая в одни и те же смены, они часто вот так вот донимали друг друга. А теперь… Кацуки не нравилось думать, что придурастый шрамированный мальчишка вырос из их потасовок, потому что это было весело. Им ведь действительно было весело.       Ну или хотя бы ему одному. Какая разница?..       Вернувшись в лагерь к обеду, Кацуки может с уверенностью сказать, что он должен булочку Денки и что он также больше не должен сорваться хотя бы до конца дня. А затем Шото подрезает его и пихает поднос на него. Горячий суп попадает на майку и немного обжигает сквозь ткань. Говорить о том, что одежда испорчена даже и не приходится.       Да к тому же эта вечно спокойная морда напротив. Шото смотрит на него надменно и с ненавистью, но все же эта тупая надменность выбешивает Кацуки сильнее. Выбешивает до зубного скрежета и глухих/сильных ударов его горящего сердца.       Когда выходят на улицу, заворачивают за угол. Проходят еще пару шагов. Кацуки позволяет вести себя, Кацуки просто позволяет. Ему-то уже похую, выгонят или нет, испортится его репутация или останется на том же уровне… Для него этот лагерь — пережиток. Не прошлого, не будущего, но он просто достался ему от матери. Достался надолго, и вот пришел последний год. Возможно, последняя хорошая драка.       И если уж его погонят с вещами на выход, Кацуки не расстроится. Он соберет вещи, он гордо пойдет к выходу, но все же где-то между этими двумя моментами — он клянется — попробует притягательные губки этого тупого дудочника на вкус. Скорее всего для того это будет первый поцелуй — просто потому что придурок выглядит, как самый полноценный девственник — и скорее всего Кацуки выкрадет его бессовестно, украдкой, а затем навсегда останется этаким злодеем в ярко-зеленых глазах, но… Неужели же все рыцари в сияющих доспехах всегда были галантны и имели между ног именно белую лошадь?.. Дичь все это.       И не то чтобы ему хочется быть для дудочника рыцарем в сияющих доспехах. Но поцеловать его Кацуки определенно должен. Один раз. Как минимум.       — Какого хрена ты это сделал, ты!.. — он начинает первым. Встает напротив, пощелкивает костяшками, похрустывает шеей. На коже ощущается горячее, мокрое пятно прилипшей ткани, а еще ожог, и поэтому Кацуки стягивает майку. Кидает ее на настил из еловых веток, да иголок, ведь все равно вещь придется выстирать после.       Однако Шото не дает ему договорить оскорбление, и это на самом деле то, что Кацуки ненавидит в людях. Конечно, он не идиот и не прикладывает так много усилий, но ведь в оскорблениях самый сок, самый жар, а тут… Шото — просто гребанный мудловатый ублюдок, который даже не ценит его стараний. Шел бы он лесом.       Но Шото стоит напротив и смотрит с затаенной угрозой. В секунду — одну из многих еще в самом начале — Кацуки кажется, что он злится не из-за червей в своей трубе или не трубе, хрен знает, как эта изогнутая говняха называется, но все же парень отметает эту мысль. Ведь больше Шото злиться и не из-за чего, так что…       А затем двумордый говорит:       — Прекрати задевать его. Вообще. Он не твоего района досягаемости. Ему это не надо.       Его глаза мечут молнии тоже. Кацуки хмурится, однако думать долго не приходится. Думать не приходится почти вовсе.       Чертов дудочник.       Чертов дудочник вываливается из-за угла позади них — похоже, он побежал вокруг домика в другую сторону — и смотрит немного круглыми глазами. Даже не собираясь устраивать «дележ добычи» при нем, Кацуки уже хочет предложить ему уйти нахуй или, хотя бы, вернуться в столовую, но опять не успевает.       То, с какой вольностью эти двое перебивают его, начинает бесить просто до края.       — Шото, Кацу, я… Подождите! Не надо, ладно?.. Это я… То есть, не только я, но… — дудочник перебивает сам же себя и подходит так, что останавливается почти-почти между ними. Кацуки такое положение тел/дел не нравится сразу, ведь если они начнут драться, то мелкому может прилететь тоже. И нет, конечно же, он не заботится о сохранности этого хлипкого/фарфорового тельца, но блять, да! Да, он не желает иметь на поруках покалеченного дудочника! — Это была моя идея. С… С инструментами. И я… — он бросает короткий взгляд на Кацуки, но взгляд этот тут же убегает. Будто бы мальчишка боится, что следующие слова ему, Кацуки, не понравятся, хотя… Получается примерно так. Дудочник лопочет: — Я извиняюсь за нас обоих. Прости, что испортили твою трубу и все… И все остальные инструменты.       А затем он наклоняет голову. Низко-низко.       Кацуки сжимает зубы, сплевывает в сторону мерзкую горечь и старается держать себя в руках. Теперь ему хочется наподдать не только Шото, но и этому треклятому дудочнику. За то, что тот извиняется. За то, что вообще ведет себя так.       Шото того не стоит.       — Ох, нет, Изуку. Все в порядке, я знаю, что это была не твоя идея. Мы с Бакугоу сами разберемся, хорошо?.. — Шото поднимает руку и мягко поглаживает Изуку по голове. А затем подхватывает его подбородок парой пальцев: осторожно так, трепетно. Этот жест однозначный, этот жест — легкий, ощутимый флирт.       «Ох, блять, сука, ты попал.» — звучит в голове Кацуки, и во второй раз он уже не сплевывает. Во-первых, как же его вечно выводит, что это существо со свернувшейся блевотиной на лице вместо кожи все еще/всегда зовет его по фамилии, а во-вторых… Он почти видит, как Шото желает сказать «посмотри на меня». Или «все в порядке». Или «тебе не о чем волноваться, Изуку».       И, ох, ты ж, блять, Кацуки знает этот его тон. Кацуки находится с этим мудлом в одном лагере слишком долго. И Кацуки знает, куда попадают все те милые гитаристки/арфистки/кларнетистки/пианистки после того как слышат что-то, сказанное таким тоном.       — А ну, блять, руки свои от него убрал, сучара!.. — он делает рывок вперед и кулак врезается в скулу Шото. Кацуки — «боец» бывалый, он рассчитывает все так, чтобы не задеть дудочника, но все же он не рассчитывает на то, что Шото не заденет его тоже.       И Шото как раз таки задевает.       Его рука, все еще держащая мягкий, точеный подбородочек, дергается и бьет мальчишку наотмашь неожиданно сильно. Тот тут же отлетает на иголочный покров, тихо дергается в полете, тихо вскрикивает.       — Какого блять?! — Шото кидается вперед и всаживает кулак ему под дых в ответ. Кацуки теряет воздух, но не теряется. Его грудная клетка такая же стальная, как сердце. Он дает коленом в пах — нарочно сильно, чтоб не повадно было больше лезть на чужую «территорию» — а затем сжимает голову ублюдка руками и засаживает ему коленом в лицо.       Шото стонет, уже и падает, сраженный, но утягивает его за собой, успевает подгадить в последний раз: какая-то палка раздирает Кацуки бок.       Он рычит, но на крик не срывается. Отпихивает стонущего уебка прочь, переворачивается, пачкаясь в этих тупых иголках. И первым, что разыскивают его глаза, становится дудочник.       Его пальцы, пытающиеся зажать нос, в крови. Из глаз текут слезы.       У Кацуки на миг, кажется, даже сердце останавливается. ~~~       Изуку знает, что Шото на самом деле не виноват, по крайней мере уж точно не в этом. Изуку знает, Изуку верит. Но менее обидно от этого не становится. А еще боль кажется просто космически сильной. Конечно, он не может и близко сравнить ее с той, что приходила вновь и вновь, когда Шигараки разбивал гитару о его руки тогда, давно-давно, но все же… Его отбрасывает в сторону. Перед глазами на миг мутнеет.       Он слышит позади мат, затем глухие звуки ударов, рычание Кацуки. Все кажется странным. Изуку вроде бы и был готов к такому исходу, но все же… Все же… Кажется его нос сломан. Сказать точно сложно.       Усевшись, привалившись спиной к ближайшей сосне, Изуку пытается перекрыть поток крови/остановить кровь, но та не останавливается. Зато у него просто прекрасный вид, на стонущего Шото и расцарапанного Кацуки. Кацуки, который смотрит на него пораженно и шокированно. Кацуки, который шепчет на границе с тишиной:       — Дудочник?..       Изуку плачет. Ему правда больно. И правда обидно. Но всхлипывать возможности нет. И позвать на помощь возможности нет.       Он лишь смотрит в ответ. Не прячет свою боль, не прячет свою собственную горечь. И кажется ему удается донести все это до Кацуки без слов, без единого звука. Потому что тот рывком подрывается. Его бок расцарапан сильно и даже очень, но он будто бы и не чувствует этого. Подскакивает на ноги.       — Ребята, я… Какого?! Кацуки, что тут… — из-за угла выходит Полночь, одна из старших вожатых, и тут же кидается к Шото, что замечает первым. У того все лицо в крови, и он все еще держится за пах. Тихо постанывает.       Похоже, Кацуки не пожалел силы.       — Все в порядке. Уведи его к медичке. А этого я сам… — Кацуки подхватывает свою майку с земли и направляет к Изуку. Довольно заметно сжимает зубы, будто бы отказываясь от боли/не поддаваясь ей/отрицая ее.       — Этого это… Ох, мой бог, Изуку?! — девушка определенно в шоке. Она уже хочет бросить Шото и кинуться к нему, ведь Изуку все же самый младший и хрупкий тут, но она не успевает. Подошедший Кацуки подхватывает его, ставит на ноги, а затем быстро и ладно встряхивает/складывает свою майку. Тут же вкладывает ее между окровавленными пальцами и носом. Прижимает, будто бы показывая с какой силой держать.       — Я его уведу, а ты…       — Смотри сколько крови! Да вы ему нос сломали и…       — Я вставлю. А ты…       — Кацуки, нужна квалифицированная медпомощь, а не…       — Иди нахуй, Полночь! — рык в итоге срывается на гневный крик. Кацуки скалится в ее сторону и, поняв, что все бесполезно, больше не медлит. Быстро развернув Изуку, он приобнимает его и ведет в неизвестную сторону.       У него самого даже сил нет на то, чтобы сопротивляться. Чуть сместив чужую майку, Изуку дышит ртом, потому что дышать носом возможности нет вовсе. А еще они идут быстро-быстро. Но ни единого разу Изуку не падает, потому что Кацуки держит его.       Так странно…       Изуку все ждет и ждет, когда же над ним, неуклюжим, да слабым начнут смеяться, но Кацуки так и не начинает. Он поддерживает его за плечи, он помогает ему идти дальше, когда нога запинается за ногу, и он молчит. Лишь дышит шумно, обозленно.       Их домик — Кацуки и его друзей — такой же как и у всех. Парень распахивает перед ним вначале входную дверь, а после дверь ванной. Изуку идет следом, все еще крепко-крепко держит чужую майку у носа. Во многом он боится, что если уберет ее, то увидит, что кровь все еще льется потоком.       Это очень пугает. Умирать не хочется.       Стоит ему зайти в небольшую ванную, с привычными унитазом, душевой кабиной, да раковиной со шкафчиком над, как Кацуки тут же же закрывает дверь. Опускает крышку унитаза. Распахивает шкафчик и вытаскивает аптечку.       Его движения резкие и порывистые. В каждом нетерпение и ярость. И кажется…страх?.. Сказать сложно.       А Изуку, следящий за ним/его движениями, не чувствует страха. Боится, что истечет кровью, а вот парня не боится. Затем усаживает на закрывшуюся крышку. Уже хочет спросить, что будет дальше, но не успевает от слова «совсем». Кацуки поворачивается к нему, дергает его руки вниз, затем швыряет майку в раковину и рычит:       — Завали ебало.       Его руки жестко, но в то же время мягко, рывком вправляют Изуку нос.       Тот дергается, но не кричит. Именно этот момент он выбирает, чтобы вдохнуть, и кажется крик застревает к горле. И так и не рождается.       — Вот так, дудочник. Ебать я пересрал. Вот кто тебя туда лезть просил, а? Ну не твоего это малюсенького ума дело было, ну!.. — Кацуки весь будто бы наоборот выдыхает рывком. Его руки становятся мягче, и не приходи Изуку все еще в себя, он бы возможно даже начал ластиться к прикосновениям. К тому, как самыми кончиками хоть и чуть грязных пальцев оглаживают его щеку… К тому, как мягко запрокидывают голову коснувшись под подбородком…       — Я просто…       — Да завались ты, блять. Знаю я и так, что ты… — Кацуки машет на него рукой, мягко щелкает по подбородку и выпрямляется. Мотает головой, отворачиваясь и включая в раковине воду. Пока мылит руки, а затем и смывает мыло, он говорит: — Никогда не извиняйся. Понял, блять? Особенно, когда даже не ты был зачинщиком. Спасатель, блин. Только не бурундук, а дудочник, да? — немного потерянно из-за пережитого стрессового мгновения рассмеявшись, Кацуки вытирает руки и, наконец, проводит ими по лицу, зачесывает короткие прядки назад. Изуку бесстыдно краснея под свернувшейся, собственной же кровью, рассматривает его сильную спину.       На самом деле Кацуки нельзя назвать ни накачанным, ни сухощавым. Его мышцы явные, но будто бы просто…обычные. Они выглядят как что-то с чем он родился. Весь Кацуки выглядит так, словно родился сильным.       И Изуку поджимает губки, тихо сглатывает. Он не может опустить голову, и поэтому царапину ему не видно, однако, ему видны плечи, ребра… Ему видны мышцы, ходящие под кожей. Мышцы, которых так хочется коснуться. Эх.       — Я вижу, как ты пялишься. Быстро же ты перескакиваешь с раскаяния на то, чтобы разглядывать меня, дудочник… — Кацуки смотрит на него через зеркало. И усмехается. Довольно так усмехается.       Изуку краснеет лишь жарче, да прикрывает глаза. Ему так стыдно еще никогда не было. Нет, ну правда.       Уже в следующий миг он вновь чувствует чужие пальцы на своем лице. Влажным кончиком полотенца Кацуки стирает всю кровь, оставляет его горящие, яркие щеки беззащитными. И будто бы желая еще сильнее поиздеваться, дует на них. Шепчет:       — Я вот никак не пойму… Это ты так на солнце сгорел или…это внутри, мм, дудочник?..       — Это не… Оно… — Изуку пытается ответить, правда пытается, но затем Кацуки вновь дует ему на щеку, и та, кажется, вспыхивает лишь сильнее. Он бормочет: — Их так не потушить…       Кацуки лишь тихо смеется. Стерев всю кровь, он проверяет не идет ли она все еще, но крови больше нет. Тогда он опускает голову Изуку назад, поднимает его, подводит к раковине. Изуку не сразу открывает глаза, будто бы привороженный тихими прикосновениями, однако руки, все же вымывает сам. Долго и тщательно.       Парень где-то за его спиной копошится в аптечке, бормочет что-то себе под нос. Затем негромко спрашивает:       — Шото…приставал к тебе?       Этот вопрос не ставит Изуку в тупик. И даже не удивляет. Он лишь хмурится, боится поднять глаза на зеркальную гладь, боится встретиться с Кацуки взглядом. Однако отвечает честно:       — Нет. Но… Он… Он был… — говорить о таком сложно. Правда сложно говорить о том, в чем ты не слишком учен или тем более силен. Однако, мальчишка старается. Скорее даже не ради себя, а ради… Он правда не знает ради кого, но, кажется, ради Кацуки. Изуку бормочет: — Когда он оказывался рядом, то… Его было слишком много. Я не уверен, но, кажется…он пытался ухаживать за… За мной. Но…его было слишком много… — он выключает воду и стыдливо краснеет. Глаз так и не поднимает.       Шото, который приобнимает его, уверенно, но как-то неловко. Шото, который зачем-то берет его руки в свои. Шото, который становится слишком близко. Шото, который…трогает его колено.       По плечам бежит дрожь, и он жмурится. Неприятно. Так ему не нравится. Не нравится, когда есть какой-то подтекст, и он чувствуется. Не нравится, когда все получается как-то громко, и это оглушает.       Руки сжимаются в кулаки, кулаки/пальцы впиваются в края раковины. Изуку не знает, как объяснить это. Оно просто неприятно и все тут. Слишком нагло. Но при этом слишком неловко. И как-то мерзко. Будто бы он дешевка, которую хотят взять, но еще и сами не уверены, что хотят…       Изуку не только не знает, как рассказать. Он не знает, как отказать тоже.       Кацуки подходит почти бесшумно. Становится со спины, но не касается совсем. Его руки шуршат оберткой пластыря, а затем осторожно неощутимо заключают Изуку в свой круг. Мягко, не желая спугнуть или наклеить криво, парень крепит прямоугольный пластырь на переносице Изуку, поверх легкой припухлости и перелома, а затем усмехается. Тихо-тихо шепчет где-то рядом с ухом:       — Открой глаза, маленький боец… — и его голос такой теплый-теплый, что Изуку не может/не хочет сопротивляться. Он сглатывает, затем открывает глаза. Пластырь красный, но не яркий. Скорее какой-то мягкий такой. Словно мельчайший, липкий песочек. Или может словно пыль.       Он не уверен, что это верная характеристика цвета, но это кажется не слишком важным. Почти сразу взгляд перебегает на Кацуки.       Ванная маленькая ведь. Им, конечно, не тесно, но все же. Они так близко. И они одни совсем. Парень шепчет:       — Ты можешь рассказать, дудочник.       А затем убирает руки назад, начинает открывать еще один, большой и квадратный пластырь. Только вот глаз не сводит.       И Изуку неожиданно чувствует себя таким защищенным. И таким сильным. Одновременно. Он сглатывает, а говорить отчего-то начинает почти сразу. Ему просто не нужно собираться для этого с силами.       — Я не…знаю… Я просто не могу сказать ему… Боюсь обидеть… Мне не нравится, как он делает. Он слишком…везде. Слишком всюду. Это… Оно мне не нравится! — зажмурившись, он мотает головой быстро-быстро и лишь сжимает край раковины сильнее. Мелькает воспоминание, как с десяток минут назад Шото погладил его по голове. Затем взял за подбородок.       В животе становится мутно. Изуку не знает, как сказать «нет». Изуку просто боится задеть его чувства и…       На плечо ложится сильная, теплая и уверенная ладонь. Эта ладонь не сомневается. И не берет. Она просто закрывает его собой, обеспечивая — не обещая и не предлагая, а именно обеспечивая — защиту. И эта ладонь не сомневается.       Изуку замирает. Борется с собой маленькую такую минутку, а затем шепчет:       — Н-но…ты… Мне н-нравится, как ты…это делаешь… Мне просто…нравится.       Он не уверен, что может объяснить о чем говорит. Правда не уверен. Просто… То, как Кацуки смотрит. Как он говорит. Как держится. Как приносит ему булочки. Как пускает в свой домик и свою ванную. Как вправляет нос. Как до всего этого без слов дает свою майку.       Кацуки тихо смеется и лишь качает головой. Потянувшись назад, он подхватывает антисептик и ватку, затем смачивает ее. Говорит:       — Надуй щеку левую, дудочник. Тут ссадина, промыть надо. — его бок болит просто ужасно, но парню на это так плевать. Вытащить щепки, да забинтовать он сможет и позже, а сейчас… Сейчас ему нужно позаботиться о фарфоровом дудочнике и заклеить все его трещинки. А то еще развалится ведь.       Изуку кивает и надувает щеку. Медленно-медленно открывает глаза вновь. Кацуки касается все еще мягко, но все же уверенно. Он относится к этому так, словно это — его работа. Он не жалеет Изуку, но и не пытается сделать больно.       Он просто делает это.       А Изуку просто понимает, что ему нравится.       Вместе с ваткой приходит легкое жжение, но он терпит. Затем его щека заклеивается большим и мягким квадратным пластырем. Присмотревшись, Изуку видит на нем контуры отчего-то зеленых барашков. Его щеки вновь вспыхивают.       Сбросив все ватки/обертки в мусорку под раковиной, Кацуки выпрямляется вновь. Замирает. Затем поднимает руки вверх, показывая, что полностью безопасен. Это немного смешит, но Изуку правда пытается спрятать улыбку. Пытается.       Вновь опустив руки, Кацуки осторожно забирается ими Изуку на талию. И ждет. Он и сам понимает, что ни с кем и никогда не стал бы вести себя так же, но ведь это — гребанный дудочник. Дудочник, которому сегодня уже и так досталось.       Ох, дудочник… Изуку делает шаг назад сам. Он не уверен, что готов ко всему-всему, но он все же не хочется выглядеть полным трусишкой. Поэтому он делает шаг и встречает спиной грудь Кацуки. Тот выше его на почти целую голову. Почти-почти.       И его теплые ладони так чудно скользят по его, Изуку, бокам поверх футболки. Затем они сплетаются в замок на его животике. И будто бы говорят: мы тебя никуда не пустим.       А еще Кацуки смотрит на него. Встретившись со взглядом ярко-зеленых глаз на поверхности зеркала, он их больше не отпускает. Постепенно его взгляд становится все более хитрым и даже чуточку смущенным. Кацуки лишь фыркает, да прикрывает глаза, похоже, начиная наслаждаться такими, их, объятьями.       Изуку же продолжает смотреть. Он помнит, что у Кацуки раненый бок. Он знает, что тоже поможет ему. Но чуть-чуть позже. Ведь этот момент… Этот момент он ведь такой трепетный, такой зыбкий и такой чувствительный.       Кацуки поглаживает его по животу кончиком одного указательного пальца. Кацуки выдыхает ему в макушку. Кацуки, очень сильный и теплый, стоит позади. Кацуки не пытается сделать что-то лишнее/дурацкое.       И его дудочник лишь чувствует, как внутри расцветает целый сад. Один на двоих. С мелодией флейты, текущей по воздуху. ~~~