Лето с привкусом мелодии флейты

I want to be bigger than life For you Years & Years — Eyes Shut

~~~       Изуку обещает себе не грустить от того, что Шото прощает его лишь на словах. Кацуки он этого не обещает, хотя Кацуки и не допытывается. Лишь смотрит так немного напряжённо и с прищуром все то время, пока мальчишка чуть позже тем же днем да нарочно уйдя подальше, сумбурно объясняется с, похоже, теперь уже бывшим другом.       Перед ним Шото не извиняется. Ни за прикосновения, ни за весь этот неприятный подтекст, но все же он говорит, что все в порядке. Да. Он говорит, что между ними все в порядке, но больше не заговаривает первым. Больше не улыбается так мягко, на уголок губ.       Изуку обещает себе не грустить. Мама ещё после произошедшего с Шигараки объяснила ему, что не все ребята могут оценить его самого и его желание — открытое и бескорыстное — дружить по достоинству. Но мама не предупреждала, что это ощущение неправильности будет преследовать его… Правда, недолго.       Весь тот день — насыщенный и странно интересно драматичный — Изуку проводит вместе со своим названным врачом Бакугоу и, даже когда его не пускают на занятие в его чудный шестой домик, почти не бурчит. Лишь напоминает себе, что так или иначе, но он приехал сюда отдохнуть.       Да к тому же никому ведь плохо не будет, если лишь один разочек он вместо того, чтобы взять в руки флейту, возьмёт в них руку Кацуки? Вот и сам Изуку думает так же.       Вначале он задерживается в чужом домике, потому что Кацуки оставляет его на их репетицию: именно оставляет, потому что упертый, не принимающий возражений Кацуки — это не то, с чем можно бороться, а в особенности, если ему Джиро только-только восемь заноз из царапины на пояснице вытащила — после они идут в столовую вместе. И если бы у мальчишки была возможность сказать, что все проходит гладко, он бы так и сказал. Но возможности у него такой нет.       На репетиции, чтобы он перестал так откровенно глазеть на голого по пояс Кацуки — чтобы футболка к бинту не липла нужна так ходить, и не важно, что футболка вроде бы к нему совсем не липнет — ему в руки дают ноты. Они красивые, ровные и выведенные умелой твердой рукой в исписанной нотной тетради. Изуку даже почти жаль, когда он находит в них лёгкую несостыковку, ведь ноты красивы, а ему хочется удержать голову на плечах ещё хоть немного.       Произведение, которое он пытается разобрать — новая песня, придуманная лично самим Кацуки. И по нотам написанная естественно им же.       Только, к сожалению, Изуку узнает это уже после того, как на пятиминутном перерыве подходит к Джиро и осторожно, тихо так, говорит о найденной несостыковке. Кацуки вырастает за его спиной тихо, но так ощутимо, что мальчишка каменеет. Весь мурашками исходит, но непривычно пугливыми.       Эти мурашки — не те, что побежали по его рукам, когда Кацуки обнял его со спины и кончиками пальцев касался нежной кожи его живота сквозь футболку. Эти мурашки — словно преддверие бури.       Даже девушка взволнованно хлопает глазами, уже протягивая руку к нотной тетради. Взять ее не успевает.       — Что ты там ляпнул, дудочник?! — Кацуки вырывает тетрадь из его рук, смотрит уперто и гневно. После прошедшей операции на извлечение заноз он стал много более резким и несдержанным. И очевидно, что ему было больно и больно скорее всего до сих пор, но все же… Изуку, даже все понимая, робеет. Сглатывает напряжённо, хотя от своих слов отказываться и не спешит.       Он ведь тоже музыкант. Флейтист.       — В-вот здесь… Здесь, я думаю, нужно… — он привстает на носочки, чтобы заглянуть в тетрадь, которую Кацуки будто нарочно держит слишком высоко, а затем указывает пальчиком в нужную ноту. Губы поджимает уперто, но скорее даже напряжённо. Бормочет тише: — Более гармонично тут было бы понизить… Хотя можно было бы даже сделать акцент, но нет-нет, просто понизить ее и… Она слишком высокая и поэтому…       — То есть, по-твоему, я не разбираюсь в нотах, дудочник?..       Задумавшись над вариациями замены, Изуку даже не замечает как тетрадь уже исчезает из-под его носа, а парень подступает впритык. Но, вздрогнув, мальчишка все-таки не отскакивает. Голову поднимает, спрашивая непонятливо:       — Что?.. — он не помнит, чтобы успел обвинить Кацуки в чем-нибудь или же успел сказать что-то обидное. Моргнув пару раз, Изуку сжимает руки в кулаки и сам тоже немного сжимается. У парня, возвышающегося над ним, в глазах все буквально взрывается от злости.       Изуку чувствует, что где-то рядом эта самая-самая верная, мысль: Кацуки не хотел, чтобы он присутствовал при операции, но Изуку все равно остался; Кацуки не хотел, чтобы он видел его слабым, но Изуку все равно увидел. Чувствует ее, но поймать за хвост так и не может.       А Кацуки все продолжает распаляться.       — Я сказал. Что ты. Маленькое. Тупоголовое. Стре…       — Кацуки! — Денки позади него вскидывается, будто бы предупреждая, что лучше бы ему последить за языком, а Изуку даже двинуться не может. Лишь неожиданно удивлённо и беззащитно глаза округляет. А говорит неожиданно уперто:       — Я лишь сказал, что одну из нот, написанных там, можно было бы заменить для большего благозвучия. Извини, если сказал, что-то не то.       Оскорбления ему не нравятся. Он все ещё помнит, какой была их первая встреча, но вновь так к себе обращаться уже не позволит. Если Кацуки получил право обнимать его так, как обнимал, и заботиться так, как заботился, то он должен нести за это ответственность.       Чуть отступив, Изуку уже думает вернуться назад на постель — атмосфера в комнате теперь стоит вязкая и странно неприятная, лучше ему убраться куда подальше — но Эйджиро неожиданно выдергивает из рук Кацуки нотную тетрадь, а затем кивает уже ему в сторону синтезатора.       — Пошли, покажешь мне. А ты, Кацуки, постыдился бы. — неодобрительно качнув головой, парень упрямо встречает чужой обозленный взгляд и отходит к инструменту. Изуку тут же оказывается рядом, обходит его так, чтобы быть как можно дальше от Кацуки, а затем углубляется в ноты.       Он старается абстрагироваться от того, как чужой алый взгляд все ещё со своей злостью прожигает его голову, и ему это удается. Эйджиро тут же, почти с полуслова, понимает его. Склонившись к его уху, даже коротко, насмешливо шепчет:       — Я тоже это заметил, ещё когда в первый раз смотрел…       Изуку старается не рассмеяться и даже не улыбнуться, но получается у него плохо. За несколько минут они быстро и слажено подбирают несколько других возможных нот. Эйджиро даже позволяет ему поиграться с синтезатором, и Изуку, беззастенчиво подкрутив пару ручек и нажав несколько кнопок, быстро разминает пальцы, а затем отыгрывает тот кусочек, который они с Эйджем поправили.       На его губах появляется такая широкая яркая улыбка. Он даже не замечает, как уже немного охладившийся Кацуки отрывается от воды, а все остальные ребята, растянувшиеся на полу, поднимают головы.       — Ты по клавишным?       Его голос звучит так резко и неожиданно, что Изуку отскакивает буквально на шаг от синтезатора. Поднимает голову и руки тоже быстро вверх вздергивает в таком беззащитном жесте. Тут же осматривается немного смущенный всеобщим вниманием, а руки рывком вниз опускает. Молча коря себя о забывчивости, об этой беспросветной глупости, он нервно тянет рукава кофты ниже. На самые-самые кончики пальцев.       — Н-нет… Нет, я не…       — Тогда, что это сейчас было? — Кацуки смотрит на него, приподняв бровь и отставляет воду на пол. Выпрямляется. Он все еще немного дерзко настроенный и это заметно, но на этот раз Изуку чувствует себя беззащитным полностью. Его мерзкие, ужасные руки — не то, что имеет права, касаться струн или клавиш теперь. — Ну-ка, дудочник, признавайся. Что ещё умеешь?       Изуку мотает головой, вздрагивает. На пианино у него когда-то давно играла мама, и после того, как Изуку повредил руки, он и сам было решил попробовать. Но ничего так и не вышло. Больше пяти-десяти минут он заниматься не мог.       Ощущение было как когда контрольную трудную пишешь, а времени остается мало — рука затекает. Она наливается тяжестью, пальцы подвывают так тихо, щенками бродячими, и после их ещё полчаса становится сложно сгибать.       Мази помогают, но не слишком. Шрамы больше не исчезнут. И это чувство беззащитности… Это чувство слабости, что бы ни делал и как бы ни занимался… Руки все равно будут болеть, будут затекать, будут каменеть или же искрить агонией, а без рук он словно и существовать не может — вот чем сопровождается это жалкое, низменное чувство. Но Изуку ему не поддается. Никогда не поддастся.       Но и не откроется.       Признаваться Кацуки — да и кому-либо — что у него и правда не со всеми получается дружить, Изуку не станет точно. В глазах этого сильного парня ему хочется выглядеть сильным тоже. Хотя бы немного.       — Я?       Он теряется, а найтись не может. Руки за спину заводит и тут же видит, как взгляд Кацуки на них перескакивает. Сердце заходится резко и неожиданно. И Изуку не обманывается: это страх.       Страх, что его раскроют. Страх, что заставят показать руки. Некоторые шрамы и так забираются на пальцы, и их много больше, чем должно быть. Изуку прекрасно понимает, что кто-то уже мог что-то заметить, но… Он не расскажет. Не признается.       Знает ведь, что после этого дружить с ним уже никто не захочет.       — Кто ещё, по-твоему, только что тренькал по клавишам, дудочник? Ты случаем головой не ударился, когда падал?! — недовольно цокнув, он отворачивается. В последнюю секунду Изуку замечает, как кривятся его губы. И этот жест, эти слова, все это болезненно режет глубоко внутри. Не оставляет его равнодушным.       Где-то за спиной Джиро на выдохе неодобрительно зовёт парня по имени, а все, что видит Изуку — пренебрежительный изгиб губ. Ему не хочется обманывать себя и обманываться. Он ведь знает, что Кацуки хороший, интересный, верный…       Но у Шигараки изгиб губ был точно такой же, каждый раз когда он Изуку видел. Эта грязная смесь холодной ненависти и жестокости в глазах.       Глаз Кацуки Изуку не видит. За мгновение до понимает, что ещё пара секунд и не будет видеть вообще ничего, и поэтому спешно топочет к выходу. Это совпадение, это глупая случайность слишком сильно скребет по сердцу, но больше Изуку геройствовать сегодня не может. Выдохся. Норму выполнил. Ему успели сломать нос и он успел, кажется, лишиться друга, а еще приобрести кого-то большего… На что-то большее у него сил, к сожалению, нет.       Топоча к выходу уверенно и натягивая рукава все ниже и ниже, он кидает такое тихое:       — Извините.       И сзади тут прилетает грубое, слишком грубое:       — Куда, блять, поперся?! А ну-ка стой, сопляк!       Сердце больно бьётся о клетку ребер. У Изуку нет проблем с сердцем. Кажется. Да, у него слабое здоровье, но точных диагнозов Изуку просто не помнит. Забывает прямо сейчас.       Всем этим занимается его мама, на самом деле. Она — все, что у него есть. Он любит ее всем своим сердцем.       — Извините, что помешал!..       Последний раз, когда он повышал голос — никогда. Кацуки точно плохо на него влияет, и Изуку от этого даже не открещивается. Он дергает головой жестко, не видит, гонится за ним кто или нет, но выносится из комнаты вихрем зеленоволосым. По ступенькам летит и чуть ли не кубарем, но удерживается за перила.       Он не признается, что друзей у него нет. Не признается, что на руках уродливые шрамы и дети смеются над ним даже сейчас. Хотя, нет.       Сейчас они отворачиваются в отвращении. И тут же шепчутся. Ведь все знают историю про гитариста-неудачника.       Нос все ещё опухший и дышать сложно. Изуку выбегает на выход, но и шагу прочь не делает. Дверь за спиной закрылась, а он забыл свои кеды где-то внизу, в гардеробной — Кацуки был довольно серьёзен насчёт порядка в его домике и с ним приходилось считаться, но для Изуку это было не так уж сложно — ступать по игольчатому пологую вперемешку с песком прямо в носках не хотелось. Но на самом деле не хотелось идти хоть куда-нибудь.       Поджав губы и сжав руки в кулаки почти до боли, он запрокидывает голову и мотает ею быстро-быстро. Изуку не хочет плакать. Знает, что у него внутри глупые чувства и что сам он тоже глупый, но все же ему нужно оставаться сильным.       Слеза бежит по щеке.       И этот диссонанс внутри неправильный. Неверный. Изуку знает, что Кацуки может быть хорошим.       Но не знает, хочет ли.       Утерев мокрые глаза рукавами кофты, он дышит глубоко и усаживается на краешек обычного, деревянного крыльца. Ступенька у него всего одна, перил нет. Уперевшись в дерево досок пятками, он шевелит пальчиками ног и подтягивает коленки ближе к груди.       Глубокое, размеренное дыхание помогает и все же слезы высыхают. Мама говорит, что он слишком ранимый, и Изуку не отказывается. Он все ещё не умеет целоваться и даже думать стыдится о чем-то большем. Не может представить себя в отношениях. И на самом деле ужасно стесняет даже дружить.       Но борется с собой. Ради себя.       А Кацуки… Тихо вздохнув, Изуку качает головой печально. Если так продолжится, ему нужно будет отказать. Какими бы ни были чувства и каким бы потрясающим Кацуки ни был, Изуку не будет терпеть Американские горки его настроения и все эти грубости.       Изуку не позволит себя обижать. Шото уже позволил, и Кацуки за него вступился. В следующий раз Изуку обещает себе, что вступится сам.       Сам за себя. Да.       Уложив здоровую щеку на колено, он надувает другую, на которую только с час назад Кацуки клеил пластырь, и почти тут же заливается пятнистым румянцем. Глаза жмурятся так безотчетно, пальчики ног поджимаются от причудливости тех хороших моментов, мелькающих в их отношениях.       Из домика слышится отборная брань и крики. Кажется, что-то разбивается, и Изуку безотчетно понимает, что, скорее всего, это из-за него. Джиро, наверное, вступилась, а Кацуки наоборот разозлился… Как неудобно. После нужно будет извиниться ещё раз.       И пообещать, что не доставит неудобств больше. Постарается.       Можно было бы пойти и сейчас, но это будет точно лишним. Кацуки разозлится только сильнее, когда его увидит. Точно-точно разозлится сильнее.       Меж деревьев пытается пробиться солнце, и у него даже, кажется, получается. Забывшись совсем немного, заблудившись в собственных мыслях, Изуку вновь и вновь надувает оцарапанную, заклеенную пластырем щеку, а затем прикрывает глаза. Солнечные лучи ложатся ему на лоб и пригревают, но мягко.       Топот чужих разгневанных ног, по деревянным ступеням лестницы раздается словно откуда-то издалека.       Изуку не замечает, как в дреме тонет, словно в трясине: медленно и неизбежно. А на грохоте открываемой двери все равно дёргается и глаза распахивает, но тут же жмурит их назад.       Слышится рычание Кацуки, но тот так ничего и не говорит. Выдыхает зато недовольно так, громко.       Расстраивает ли это Изуку? Подумать стыдно, но ему бы правда хотелось себе нежного и мягкого парня. Точнее, раз уж это всё-таки был бы парень… Раз уж это всё-таки оказался Кацуки… На его плечи ложится тяжесть чужой теплой толстовки на молнии. Аккуратно и спокойно. Без единого резкого движения. Без швыряния и дерганного, злого жеста.       На дворе лето, но в хвойном лесу все же прохладно. Солнцу пробиться сложно: секунда, и вот оно уже скрылось за сосновыми ветками. И поэтому повсеместная тень холодит кожу. Рукава у Изуку длинные, а вот брючки джинсовые — и не брючки вовсе.       Шортики до колена.       И любой толстовки он совсем против не будет, а особенно если это толстовка Кацуки. С его запахом. И его голосом в придачу.       — Я знаю, что ты не спишь, дурилка. Че разревелся-то?       Он усаживается рядом и шуршит подошвой кроссовок о еловый настил — успел обуться. Изуку глаз не открывает, но не потому что боится. Страшно это когда он кричит там где-то или когда стоит в десятке шагов. Вот тогда страшно. А когда кончики его пальцев мягко, словно нервно немного тычут Изуку в пятку яркую, почти канареечную — совсем не страшно.       Но глаз Изуку не открывает все равно. Потому что млеет. Чужая кофта тяжёлая — словно созданная специально, чтобы Кацуки веса придавать — и она так тепло да уютно на плечах лежит, что даже двигаться не хочется.       Кацуки подцепляет резинку его носка, оттягивает, затем отпускает. Раздается щелчок, но это совсем не больно. Изуку тихо-тихо хихикает.       Только сейчас вспоминает, что со всеми этими приключениями не успел пообедать. Ещё и расплакался. Ну, не глупыш ли?..       Ерунда. Все это — просто ерунда, на самом деле.       — Ведёшь себя, как мальчишка иногда. Маленький такой, стесняющийся и неловкий. А иногда наоборот кричишь и материшься так, что спрятаться хочется. — вздохнув и без единой задней мысли начав говорить, Изуку обнимает колени крепче. Ему за все эти откровенности знатно влететь может.       А может и не влететь.       — Ты… Я…не люблю прятаться. И не люблю, когда ты кричишь. Я…       — А что ты любишь?       Перебивает. Кацуки перебивает его, и Изуку мало того, что с мысли сбивается, так ещё и краснеет. Щеки печет сильно-сильно, и теперь он глаза уже не откроет точно.       Его откровения оказываются слишком, просто невыносимо откровенными для них обоих, но не проходит и десятка секунд, как Кацуки неожиданно громко, заливисто смеётся. Гремит, откидываясь спиной на деревянные доски и за живот, наверное, хватается. От его злости — той лишней, неуместной и на самом деле просто слишком взволнованной — не остается и следа.       Изуку все ещё не смотрит, быстро и неловко думает о том, отвернуться ему со своими щечками горящими всё-таки или же нет. Но так и не отворачивается.       Потому что Кацуки говорит:       — Не переживай, дудочник, я тебя понял. Только больше, — его пальцы вновь касаются пятки Изуку, костяшки мягко так гладят голую щиколотку, и мальчишка вздрагивает. Губы поджимает, только бы не улыбнуться, даже немножко. И все ещё не видит, как парень подаётся близко-близко, чтобы коснуться другой рукой прядки его волос, а на ухо прошептать, — не убегай так, хорошо?.. А то вдруг я волнуюсь, ну, знаешь.       И все пропадает внутри. Образуется просто мягкий, нежный вакуум, который не распирает изнутри, а живет и движется в унисон с биением сердца и дыханием. Кажется, так каждый раз происходит, но Изуку не уверен. Кацуки просто оказывается близко, говорит что-то подобное…       Коротко, пораженно так выдохнув, Изуку все ещё чувствует кончики чужих теплых пальцев у себя на щиколотке, и вопрос срывается с его губ сам. Ни о какой осторожности, кажется, больше нет и речи. Ни о чем больше нет речи. Только:       — Вдруг?..       Он снова смеётся — более сдержанно, но все ещё так легко. Изуку хоть иногда плачет, но много старается не глупить. Он уже заметил, что рядом с ним Кацуки заметно остывает и словно бы успокаивается.       После этой драки, затеянной кем-то одним или же произошедшей случайно, это заметно сильнее. Намного сильнее — заметно, что на самом деле Кацуки хочет и может быть хорошим. У него просто не всегда получается.       Но Изуку видит, что он старается. Еще Изуку слышит:       — Да-да, вдруг. Слово такое есть. «Вдруг» в значении двадцать четыре на семь, дудочник.       Ярче уже некуда и поэтому, возможно, румянец медленно сходит. Поведя плечами под кофтой, Изуку чувствует себя смущённым, маленьким и неловким птенчиком, но все равно говорит.       Нет-нет, бормочет:       — Я — флейтист. Флей-тист.       Парень ничего не отвечает тогда, но его пальцы ещё касаются мягкой бледной кожи чужой щиколотки. Изуку приоткрывает один глаз, только бы увидеть, как весь такой грозный временами Кацуки, прикрыв глаза, пытается греться на редком солнышке.       И больше так никуда и не уходит. ~~~       Они сидят так довольно долго, а у Кацуки голодание буквально через поры рвется. Как кислородное, только тактильное. Совершенно не тактичное. Он касается кончиками пальцев чужой, слишком нежной для парня лодыжки, затем поглаживает ее костяшками. Остановиться не может да впрочем дудочник, кажется, и не жалуется.       За этим Кацуки следит очень строго и тщательно. Знает ведь, что и так временами ведет себя, как урод — вслух этого не признает точно, но все же от внутреннего осознания деться ему некуда — но ведь тут уже не просто слова. Прикосновения — нечто большее. И Кацуки лишний раз правда совсем не напрягается, но настороженно прислушивается.       Присматривается.       Каждое движение, каждый звук… Он правда не хочет терять этого негодника-дудочника и правда не хочет обидеть его. О поцелуях даже не думает, не говоря уже о чем-то более откровенном и пошлом.       Казалось бы, его должна волновать гендерная принадлежность и чужое, общественное мнение, но об этом Кацуки даже и не вспоминает. Перед глазами лишь образ матери стоит вдохновленный и такой возвышенный: она рассказывает о собственном отражении в глазах своих любимых, настоящих фанатов.       По-настоящему его волнует лишь мироощущение дудочника, но Кацуки никогда и никому в этом не признается. Его образ крутого, дерзкого музыканта совсем не складывается с необъективным, глупым желанием поцеловать чужую щиколотку. Но ведь от желания этого никуда не деться, а выполнить его — Кацуки не решится.       Даже не так — просто реализовывать не станет.       Дудочник выглядит невинным и — Джиро точно ему за это подзатыльник впишет, только заслышав, да — тискательным, но Кацуки совсем не хочется, чтобы о нем подумали, как о помешанном на сексе придурке. Да и обманывать доверие дудочника… Возможно, Кацуки и не прав. Возможно, все это глупости.       Но ему отчего-то кажется, что, если он поторопится, то попросту дудочника упустит. Тот подхватит свое сердце, не заметив, сердце Кацуки заберет в придачу, а после скроется. Убежит. Испарится.       И поэтому Кацуки не торопится.       А еще потому, что торопиться ему, правда, не хочется.       Ему нравится наблюдать за скрутившимся в малюсенький комочек дудочником, у которого все еще румянятся щечки, а пальцы ног то и дело вздрагивают. Сам он не двигается вообще, но вот пальцами в носочках перебирает. Только поняв уже через полчаса, наверное, что просто не может смотреть на это без улыбки, Кацуки почти сразу отсаживается, а после и вовсе поднимается.       От объяснений его спасает чужой урчащий живот.       — Ой… Я… Это неловко.       Дудочник отворачивается, нос потирает, а Кацуки, усмехнувшись, лишь предлагает сходить все-таки пообедать. Для него самого еда — не столь важный жизненный аспект. Иногда бывают дни, когда он настолько зарывается в музыку, что забывает не то что есть, даже спать.       Но это у него. Еще у него хорошее здоровье, иммунитет на высшем уровне и жим от груди почти на двести с половиной фунтов.       — Обед… По-моему он уже должен был закончится, разве нет? Я не хотел бы доставлять неудобства, да и, — дудочник поднимается на ноги и кутается в толстовку Кацуки, накинутую на плечи. Тот в первую секунду еще если и думает вернуть свою кофту, то от этой мысли избавляется мгновенно: на Изуку она висит почти мешком, но все же смотрится. Не лучше, не хуже. Просто смотрится. — ужин ведь…скоро?..       Его неловкое выражение лица подкрепляется очередным урчанием, и Кацуки лишь головой качает. Махнув в сторону домика, он отвечает:       — Давай без этой патетики и жертвенности, дудочник. Раз уж ты есть не хочешь, значит пойдем и накормим меня. Уверен, сытым я буду нравиться тебе еще больше.       Подмигнув дернувшемуся дудочнику, который точно-точно попытается откреститься от собственных чувств, если только дать ему шанс, Кацуки быстро разувается и сбегает наверх, чтобы взять телефон, а заодно накинуть сверху какую-нибудь футболку. Ничего неловкого в том, чтобы щеголять с голым торсом для него нет, однако, уж точно не на территории самого лагеря. Полночь, если заметить, такой разнос устроит…       Наверху Джиро с парнями сидят на одной из постелей и неторопливо играют в карты. Судя по их лицам, Денки привычно и бессовестно выигрывает, но игра все равно идет. Стоит ему появиться в проходе, как они все втроем поворачивают к нему головы. И смотрят так требовательно. Молча.       — Да нормально все, че вы, блин… Не надо на меня так смотреть!       Огрызнувшись почти сразу, Кацуки щелкает зубами и забирает с тумбочки свой телефон. Тут же замечает осколки разбившейся еще с полчаса назад чашки, но вместо того, чтобы увлечься ими, берет со стоящего рядом стула футболку. Встряхнув ее и проверив на наличие пятен или запаха, все же натягивает на себя.       — С дудочником…       — Я сказал, все нормально! Хватит с этим сводничеством, ясно?! — дернувшись в сторону уже начавшей говорить девушки, он чуть кривится и шипит. От слишком резких движений оцарапанная поясница поскрипывает, вскидывается легкой, но все равно неприятной болью.       А Джиро неожиданно смеется. Головой мотает быстро-быстро, откидывая карты на постель и убирая прядки волос за уши. Эйджиро смотрит на нее выжидающе, ждет, когда же она объяснится, а Денки пока пытается незаметно подсмотреть ее карты.       Уже на пороге Кацуки слышит довольное и при этом такое легкое, дружелюбное:       — Да ему ж самому неловко, ты только посмотри на него, аххахаха!.. Удачной прогулки, Кацу!       Дернувшись, пробормотав себе под нос ругательство, Кацуки уже не возвращается и никого не колотит. Замирает только на верхушке лестницы и видит, как внизу дудочник, завязывающий шнурки, подтягивает на плечи его кофту. Таким уверенным, спокойным жестом.       Словно бы привычно/привыкши. Без смущения или стеснения.       Его лицо начинает пылать медленно: вначале скосы челюсти, после щеки и скулы. Оно — от природы бледное и скорее грозное, чем милое — заливается краской до самого лба. Кацуки понимает, что не может двинуться. Так и стоит. Смотрит вниз. Кажется, дудочник бормочет что-то себе под нос тихо-тихо.       Его пальцы работают уверенно и спокойно.       Его пугающе шрамированные пальцы.       Это случилось лишь больше получаса назад — Джиро рассказала ему. Она всегда была такой: собирала информацию отовсюду сразу, чтобы использовать ее после с пользой для их группы. Или же просто с пользой для них.       Прямо сейчас польза была, да-да, польза точно была, но полученная Кацуки информация… Была двоякой.       Когда дудочник вынесся прочь, он сдерживался пару мгновений. Вначале разозлился, думал, послать его к черту и просто закончить все это. Не то что следом не бежать, даже не общаться больше.       А затем Денки сказал, что ему надо бы извиниться. За грубость.       Откровенно говоря, Кацуки ненавидел, когда они лезли в его отношения, но в то же время понимал — их советы зачастую бывали кстати. Ладно, их советы были кстати всегда. И всегда же были однообразны.       Извинись.       Будь мягче.       Меньше груби.       Меньше матерись.       Сколько бы раз Кацуки ни начинал отношения с девчонками, каждый раз все шло нормально первые пару месяцев. Затем его просто бросали, потому что он был все-таки слишком жестким. И хотя плакаться к ребятам он не приходил никогда, а все равно они приходили к нему. Запирались в гараже репетируя до самой ночи вместе с ним.       Бок о бок.       Сейчас все было до странного иначе — дудочник ну уж точно девчонкой не был, да и был много-много храбрее, интереснее, если честно — а советы оставались теми же.       И Кацуки правда не собирался идти за ним, бежать за ним. Он понимал, что это все равно закончилось бы ссорой, в которой у него не хватило бы смелости извиниться или хотя бы не наезжать снова. Еще понимал, что по сути действительно был не прав, но неловкость, ощущение собственной не абсолютной силы и гордость, смешиваясь, не давали ему и шагу в сторону выхода сделать.       А потом Джиро просто попыталась его выпихнуть силой. Чуть по лицу за это не получила — случайно, действительно случайно, Кацуки не замахивался, у него просто рука дернулась, но даже так он никогда бы не позволил себе ее ударить — но вывела-таки его на ответную агрессию. И они бы ругались так, наверное, до самого вечера, если бы не прозвучало одно имя.       И Денки случайно не разбил его чашку, столкнув ее с тумбочки.       «Шигараки».       Мгновенно внутри головы Кацуки вспыхнула сверхновая и разорвалась. Все подмеченные моменты, все странные совпадения тут же срослись вместе, сложились Вольтроном и больше не распались.       Дудочник был тем самым мальчиком-гитаристом. И дудочник был уже сильнее кого-либо, кого Кацуки встречал на своем веку — после, конечно же, матери, для нее в его сердце была отдельная ниша — потому что он был тут. Дудочник просто все еще был тут. Теперь в его руках уже не было гитары, и вряд ли она когда-нибудь там появится, но вместо нее была его дуда.       Его чудесная дуда, которая…       — Эй!.. Ты… Ты в порядке?       Уже обувшийся дудочник не зовет его по имени, но окликает. Кацуки вздрагивает, моргает пару раз и лишь ладонью лицо потирает. Матерится мысленно, пытаясь заставить румянец сходить быстрее. Ему нельзя так очевидно реагировать на дудочника, чтобы тот не зазнавался — хотя тот и вряд ли станет, скорее уж сам зардеется, только увидев чужой румянец — или еще чего себе не надумывал, но это оказывается сложнее, чем можно было представить.       — Да, пошли уже. Готов?       Быстро сбежав по лестнице и натянув кроссовки, он подступает к двери, открывает ее, но выйти не успевает. Дудочник осторожно так хватает его за рукав футболки, тянет, откашливается.       — Я… Кофту… Могу я… Эм, то есть… Она твоя, и я… Эм.       Видя, как дудочник неловко сминает в пальцах свисающий с плеча рукав, будто бы отпускать не хочет никогда вовсе, Кацуки коротко смеется и приобнимает его за плечи мягко. Выводит вместе с собой из домика, говоря немного насмешливо:       — Если хочешь, могу отдать хоть до конца смены. Будешь в ней спать, как тебе идея?..       От неловкости, подбивавшей к нему клинья всего с пару минут назад, рядом с друзьями, не остается и следа, а за ней исчезает и мнимая злость. Дудочник тихо, задушенно пищит что-то неразборчивое, на своем дудочном языке и вырывается из-под его руки. Отворачивается, пытаясь снять себя обвинения.       По мнению Кацуки его алиби — такое себе.       — Я не… Я не такой. Просто… Просто имею в виду, что сегодня…прохладно. Да-да, сегодня холодно совсем, а я из теплого ничего и не взял. Вот.       Его лицо — верх умиления, когда дудочник поджимает губы так смешно и пытается сделать выражение лица убедительным. Кацуки, естественно, совсем ему не верит, но вслух говорит другое.       Негромко так. Но до чертиков довольно.       — На дворе август, дудочник. А тебе не нужен повод, чтобы забрать у меня толстовку и носить ее. К тому же у меня есть еще одна.       Усмешка Кацуки — просто верх обворожительности, а вздох дудочника похож на ежиное шебуршание. Но его взгляд: такой стеснительной, полный вопроса, ответа и надежды одновременно.       Этот его взгляд нравится Кацуки много больше, чем блеск слез да рукава, испуганно натягиваемые до самых кончиков пальцев. ~~~