Лето с привкусом мелодии флейты

~~~       Изуку нервничает с самого утра и даже немного раньше. Он просыпается ещё посреди ночи, подскакивает на постели в полудрёме и коротко шепчет:       — Экзамен… Этот экзамен…       А затем просто валится назад, засыпая.       О произошедшем в ночи ему за завтраком рассказывает Минета. Одновременно с этим он пытается убедить его расслабиться и ненавязчиво предупреждает, что в судействе будут Полночь, Мик, какой-то супер важный преподаватель из колледжа и Кацуки… На последнем имени Изуку давится вкусными гренками, которые жует, а, когда пытается запить их апельсиновым соком, давится вновь: Кацуки садится к ним за столик.       Он делает это каждое утро на протяжении уже полутора недель, а Изуку так и не может привыкнуть. Каждый раз он все равно дёргается, вздрагивает и краснеет, чтобы тут же отвернуться. И спрятать весь этот стыд и смущение.       Вновь и вновь ему кажется, что все знают об их отношениях и о том, как сильно Изуку любит ластиться в объятьях Кацуки. С того дня — с той драки и с тех комплиментов на берегу озера — объятий становится все больше и больше. То и дело Кацуки обнимает его за талию, когда никто не видит, а вчера Изуку и вовсе просидел в его домике почти три часа, до самого ужина.       Они были там одни, и если вначале ещё просто и невинно играли в карты, то под конец Изуку каким-то образом оказался опрокинутым на кровать, с головой спящего Кацуки у себя на груди. Парень обнимал его за бок, смешно морщил нос, пока дремал или, может, притворялся дремлющим. Изуку просто лежал и пытался не взорваться и не сгореть. Никогда раньше у него так сильно не билось сердце, даже исписанная нотная тетрадь Кацуки, что была в его руках, не могла помочь.       Не могла успокоить его ужас смешавшиеся с пискливым восторгом.       В этот раз, когда Кацуки усаживает к ним за стол, Изуку не отворачивается, а сразу подрывается и вываливается из-за стола и со скамьи, чтобы тут же подорваться вновь, только в этот раз с пола. Сок уже лезет носом и клокочет в горле, вперемешку со странной горечью — судя по спазмам, еще и его рвотный рефлекс дает о себе знать. Минета с Иидой кричат ему вслед что-то взволнованное, но так и не подрываются. Изуку уверен, что они так и не подрываются, потому что грохот который раздается позади более резкий и грубый.       Это точно Кацуки. И он точно перевернул за собой следом всю скамью, когда только подскочил. Он точно разволновался.       Отдаленной частью сознания Изуку догадывается, что скорее всего так и есть, но обернуться и убедиться просто не может. Пытаясь собрать в ладони льющийся из носа сок, не вытошнить недоеденный завтрак и одновременно не захлебнуться, он несется в расположенные за углом столовой туалеты. Добежав, сразу запирается в кабинке и еле-еле откашливается, склонившись над зевом унитаза. Перемешанные с соком слизь и рвота забрызгивают его руки и футболку, пачкают губы и подбородок, а во рту остается неприятный привкус. И все же это определенно меркнет в сравнении с существованием Кацуки.       Почти сразу, как Изуку хоть немного удается отплеваться, дверь в туалет гремит под его руками. Затем вздрагивает уже дверь кабинки.       — Дудочник!.. Дудочник, сука ты такая, ты живой?! Ответь мне, блять, дудочник! Ответь, иначе я сейчас выломаю эту дверь к херам собачьим! — матерясь громче, чем когда-либо, Кацуки ломится в дверь, действительно пытаясь выбить ее, но Изуку не может ответить ему ещё несколько секунд. В горле собирается ком, и он пытается откашляться снова, и снова, и снова.       Дверь вскрикивает, скрипит надсадно и громко, потому что Кацуки не успокаивается. И не успокоится, пока не услышит ответ, вместо надсадного кашля и хрипов.       Изуку отдает его ему не сразу, но как только приходит в себя. Да, как только ему удается сглотнуть и вдохнуть глубже поверхностного, он вскрикивает:       — Нормально!.. Я… Все нормально…       Горло дерет беспощадно, но Изуку кое-как выпрямляется из скрученного положения над зевом унитаза. Кацуки затихает, врезав по двери в последний раз. Затем раздражённо вскидывается:       — Я чуть не обосрался, черт тебя побери! Какого хрена ты творишь, а? Гребанный дудочник…       Его кулак врезается в поверхность двери ещё раз — неожиданно безнадежно. И Изуку лишь вздыхает. Его взгляд все еще залит резко брызнувшими слезами, и он пытается проморгаться, утирает глаза чистым участком ткани на предплечье, а затем и вторым. Вся неожиданная, слишком неожиданная ситуация заставляет его коротко, смешливо хрюкнуть. Он не знает, как выйдет из кабинки с покрасневшими глазами и весь перепачканный оранжевой слизью сока, но, похоже, и Кацуки выгнать прочь ему вряд ли удастся. А выходить к нему в грязной футболке или же без нее с голыми, полностью голыми руками… Уж лучше остаться в этой кабинке до конца своих лет.       И вместо того, чтобы успокоиться да собраться с мыслями или что-то придумать, вместо того, чтобы хотя бы попросить Кацуки уйти, Изуку говорит:       — Не знал, что ты такой трусишка… — не зная, куда деть перепачканные руки, он мотает головой, рассыпая всклокоченные волосы в стороны и смаргивая остаточную влагу с глаз.       — Выходи. Сейчас же, дудочник. — терпение Кацуки совсем не отличается масштабами, и он сообщает об этом вновь. Ручка кабинки грохочет под его рукой и дёргается пару раз, отчего Изуку вздрагивает вновь. Он смотрит на ручку, промаргивается снова и снова.       Ему действительно нужно выйти, умыться и привести себя в порядок, но с той стороны Кацуки. И показываться ему в таком или ином, полуголом, виде нельзя ни в коем случае.       — Я… Да, я сейчас, мне только нужно…       — Ничего тебе не нужно, выходи, я говорю! Я все ещё могу вышибить дверь, слышишь?!       — Или…не можешь? — Изуку чувствует себя полным идиотом, хмурясь, так беззащитно корчась и перебирая влажными пальцами по воздуху. С той стороны Кацуки вдыхает так тяжело и медленно, что, кажется, ещё немного и он просто взорвется.       — Не выводи меня ещё сильнее! Я дохрена пересрал, так что выходи сейчас же, чтобы я проверил, что у тебя все конечности на месте! — он пинает дверь вновь, а затем снова, чуть слабее. И Изуку сдается, отвечая:       — Я… Я грязный и… И зареванный… Я не буду выходить, пока ты там… Я… — он качает головой, утирает из-под носа оранжевую влагу предплечьем и вздыхает. Переминается с ноги на ногу, неожиданно вспоминая из-за чего вообще закашлялся и в итоге оказался здесь.       Кацуки будет судить экзамен. Он будет сидеть за столом, будет смотреть на него и слушать его игру. Он будет оценивать его.       Сам Кацуки. Тот самый Кацуки, который открывал смену своим концертом. Тот самый Кацуки, чью музыку Изуку уже поселил в своем сердце.       Даже зная, что выбранную им мелодию, Изуку играет восхитительно прекрасно, он отчего-то знает, что Кацуки не понравится. Он ведь не любит флейту. И музыку, которую та исполняет, тоже любит вряд ли.       А значит Изуку наберёт маленький балл. И хотя Полночь сказала им, что эти баллы ни на что не влияют — все равно. Маленький балл для него непозволителен, ведь он будет означать, что все старания, усилия и занятия были напрасны.       К тому же мама точно расстроится. Она не скажет об этом, но посмотрит так печально.       Изуку вспоминает об этом, замирает и жмурит глаза тут же. Он слышит, как Кацуки говорит:       — Значит, я зайду к тебе, — но будто бы и не слушает его вовсе. Только через мгновение, когда дверь резко начинает грохотать вновь, Изуку перетряхивает плечами, резко вскидывает голову и только рот приоткрывает. Но не успевает ничего сказать.       С той стороны ручка слетает с петель и, судя по звуку, отлетает в стену, в то время как со стороны Изуку просто валится на пол вместе с замком. Несколько болтиков со звоном раскатываются по полу. Дверь с тихим, издевательским скрипом открывается на полдесятка дюймов, а затем Кацуки распахивает ее рывком. Осматривает его нагло и грубо.       Чтобы через мгновение выдохнуть всем телом. И скривившись, но без злобы или пренебрежения во взгляде, бросить:       — Выглядишь просто отвратительно. Снимай это.       — Что? То есть… Нет! Нет, я думаю, нужно… Мне нужно дойти до домика… — чуть помявшись, Изуку прикрывает грязными, слизкими руками пятна на футболке и отворачивается, пряча лицо. Взгляд уже бросается к двери, а одна из ног даже делает маленький, неуверенный шажок, но прямо перед ним тут же вырастает Кацуки. И коротко дёргает головой. Его руки уже сплетаются у него на груди, неуступчиво и грозно.       Правда, голос звучит много мягче, когда он говорит:       — Снимай футболку, наденешь мою толстовку. Пока будешь до домика тащиться, завтрак уже кончится, так что давай-ка вымоем тебя тут и поспешим, дудочник. Раздевайся. — указав подбородком на грязную футболку, он вскидывает бровь, на что Изуку лишь скорбно сводит брови и поджимает губы. Он собирается с силами несколько секунд, затем ещё несколько секунд сомневается и только после решается окончательно.       Все это время Кацуки смотрит на него, не отрывая взгляда. И ждёт.       — Там… Мои руки… Ты же… Ты же знаешь, я не…могу и… — это оказывается невероятно сложно. Много сложнее, чем Изуку мог бы себе представить, но у него даже не получается сказать предложение полностью. У него не получается сказать все слова, которые нужно, и попросить не заставлять его делать это. У него просто не получается.       Но Изуку заставляет себя не раскисать. Возможно, сейчас Кацуки выскажется как-нибудь резко, и это будет не очень приятно, но главное — выйти из туалета и дойти до домика, чтобы переодеться. После главное всё-таки позавтракать и ни в коем случае не думать о том, что, если произойдет ссора, Кацуки тем более занизит ему оценку на экзамене.       Главное ни в коем случае не думать…       — Какой же ты замороченный, дудочник. Я бы тебя подёргал за щеку, но ты такой чумазый… Э-э. — коротко, брезгливо скривившись, Кацуки тем не менее расплетает скрещенные на груди руки и подступает ближе. Затем осторожно опускает руку Изуку на спину и поворачивает его к зеркалам. Осторожно подталкивает к раковинам.       — Я… Не надо, Кацу, я просто…не хочу этого. — дёрнув головой, Изуку безнадежно глядит на своего мучителя, но дёргаться слишком яростно не решается. Ему и правда не хочется, чтобы Кацуки заставлял его делать это. Однако, парень касается его спокойно и, хотя на его лице написано лёгкое брезгливое выражение, по его движениям видно, что запачкаться он совсем не боится. И та уверенность, с которой парень удерживает Изуку и говорит с ним, неожиданно подзуживает.       Словно бы спрашивает, осмелится ли он? Решится ли?       И на самом деле Кацуки не заставляет. Подведя его к раковинам, он стоит несколько мгновений, а после включает воду. Регулирует ее. И отступает, говоря:       — Я закрою дверь, а ты пока вымой руки. Никому нельзя видеть, я ведь прав, дудочник?.. — коротко и мягко клюнув Изуку в темные волосы, Кацуки уходит к двери и закрывает ее на замок. Перепроверяет, пару раз нажимая на ручку, чтобы тут же не спеша вернуться.       За это время Изуку успевает кое-как вымыть дрожащие руки и успевает заставить себя не смотреть в зеркало. Чтобы тут же сорваться, как только Кацуки подойдёт слишком близко, и глянуть на него.       Перепуганно.       — Ты же… Ты же закроешь глаза, правда? — он спрашивает с надеждой, но и без нее одновременно. Спокойное, серьезное лицо Кацуки даёт понять, что глаза закрывать он не станет уж точно.       Так и получается.       — Неа, дудочник, не угадал. Глаза закроешь ты. Затем я тебя раздену. Ты умоешься и ещё пару раз вымоешь руки. — коротко скривившись, Кацуки кивает на его руки и вздыхает. Скорее всего ему хочется есть и у него точно есть занятия поинтереснее, чем болтаться тут с Изуку, но тем не менее он никуда не уходит. — А после я одену тебя назад. Все понятно?       Изуку хмурится лишь сильнее, а затем жмурит веки так резко, что перед глазами вскидываются частые белые мошки. Он напрягается всем телом, плечи сводит судорогой, а бедра напрягаются. Уровень его доверия к Кацуки слишком, чрезвычайно высокий, и Изуку только надеется, что таковым он и останется.       Потому что терять этого грубоватого парня ему совсем, ну, совсем не хочется.       Вначале Кацуки касается его плеч. Его руки не настойчивые и не грубые. Они осторожно спускаются вниз — совсем не используя свое положение ради того, чтобы поиздеваться или потрогать — к самой кромке футболки, а затем осторожно тянут край вверх. Изуку вздрагивает от холода, пробежавшегося по пояснице, и от мурашек, пробежавшихся по позвонкам.       Ему не комфортно. И немного страшно. Казалось бы, он доверяет Кацуки много больше чем кому-либо в этом лагере, но неожиданно мелькает мысль:       «А вдруг он сфотографирует?»       «Вдруг он разошлет фотографию его шрамов всем-всем?»       Изуку не успевает испугаться по-настоящему, потому что Кацуки говорит:       — У меня ничего с собой нет. Ни телефона, ни камеры. Ничего, кроме мозгов, ясно, дудочник? — его пальцы осторожно собирают ткань на спине Изуку гармошкой и медленно тянут ее вверх. Без резкости и жёсткости. А голос спокойный и странно покладистый. Такой…понимающий. — И знаешь, что мои мозги мне говорят? Что тебе нужно успокоиться, ведь в какой-то момент тебе все-таки придется при мне раздеться, и я не хочу, чтобы при этом у нас появились некоторые…сложности. Подними руки вверх, дудочник, я стяну с тебя эту тряпку.       Достигнув его плеч, Кацуки мягко дёргает ткань вверх, понукая Изуку двигаться быстрее, но тот наоборот медлит. Замирает, прижимает локти к бокам и тихо, удивлённо спрашивает:       — Раздеться?.. Ты… Ты имеешь в виду, что мы… — кое-как неожиданно начав отговаривать себя открывать глаза, Изуку удивленно замирает, умолкает, а затем почти сразу спрашивает ещё кое-что: — Подожди, ты сказал…«у нас»?       — Я не стану отвечать тебе, пока ты не поднимешь руки, дудочник. И чем быстрее ты это сделаешь, тем быстрее… — Кацуки несильно дёргает ткань вверх вновь, и в итоге Изуку всё-таки сдается ему. Чуть нервно проводит кончиками пальцев по воздуху, откашливается и держит руки над головой, пока с него стаскивают футболку. Кацуки все ещё делает всё бережно и постепенно Изуку проникается этой бережностью. Теперь он встречает ее каждый день от рассвета до заката, если находится рядом с Кацуки, и это заставляет его улыбаться чаще. Но сейчас улыбнуться он не может — слишком уж волнуется. — Вот так-то лучше.       Отложив его футболку куда-то в сторону, Кацуки кладет обе ладони ему на плечи, а затем ведёт к локтям и направляет их под воду, все ещё текущую из крана. Изуку кажется, что он замолкает насовсем, а значит ему придется переспрашивать весь этот стыд вновь, но Кацуки говорит первым:       — Да, дудочник, когда я говорю, что тебе нужно привыкать не бояться раздеваться при мне, это значит именно то, о чем ты подумал. Все четыре базы по порядку. От первой и до… Ты очень сильно покраснел. Все в порядке? Мм, дудочник? — парень верно издевается над ним, говоря все эти вещи и вернув руки назад ему на плечи. Изуку и сам чувствует, как горит его лицо, но все, что он может, это набрать воды в ладони и умыться. Раз, два… Он умывается почти десяток раз, а затем полощет рот. Долго и уверенно.       Кацуки за его спиной ехидно посмеивается. И осторожно поглаживает его теплую кожу большими пальцами. Он держит руки на его бледных, мягких плечах, никуда их не убирая и не заставляя его, Изуку, волноваться об их пропаже.       Потянувшись вперёд, к мыльнице, Изуку выдавливает немного жидкого мыла себе на ладонь и вымывает руки вновь. Тщательно и медленно.       Когда он заканчивает и уже порывается выключить воду, Кацуки осторожно перехватывает его за запястье и убирает его руку в сторону. Говорит, похоже, смачивая пальцы под краном:       — У тебя на шее немного. Я сейчас уберу. Вот же грязнуля, ну…       Изуку коротко, почти незаметно сглатывает и вздрагивает. Ему хочется открыть глаза слишком сильно, но при этом не хочется вовсе. Не хочется видеть собственные руки, израненные и уродливые, но хочется видеть лицо этого парня. Парня, который стоит прямо за его спиной да так близко, что Изуку сможет почувствовать его, если поведет лопатками. Или парня, который держит одну руку на его плече, хотя мог бы ее, свободную, опустить или убрать куда-нибудь, пока другой осторожно вымывает его горло. Его рука движется спокойно и уверенно, а пальцы даже не пытаются надавить или придушить.       Вся та бережность, с которой Кацуки делает каждое новое движение, медленно покоряет Изуку. И заставляет его немножко расслабиться.       А также запастись неожиданной маленькой храбростью. Храбростью, которая помогает ему негромко спросить:       — Ты же… Ты же сказал «у нас»… И ты…       Кацуки не даёт ему договорить и неожиданно вскидывается тихим смехом. Сквозь него Изуку слышит, как вода выключается, а по его шее проходится сухая ткань. Скорее всего это его футболка, но это впрочем и не важно. Ее все равно придется застирать.       Так же, как и Кацуки все равно придется ответить.       И он отвечает:       — Я вообще-то к тебе последние полторы недели подкатываю, ты знаешь… Очень лестно, что ты всё-таки заметил, дудочник. Ты такой проницательный. — его голос чуть-чуть язвительный, но все равно ужасно смущенный. И Изуку слышит это. Его собственный румянец все ещё не сошел, и вообще вряд ли сойдёт, потому что Кацуки не торопится надевать на него свою толстовку. Вместо этого пытается сказать что-то ещё, но Изуку его тихонько перебивает:       — То есть я… То есть… Мы…встречаемся? — его голос немного подрывается в конце и становится писклявым, но Изуку все равно договаривает. Пока Кацуки медленно гладит его по плечам и не заходит ниже локтей, чтобы не нервировать лишний раз, Изуку немного неловко поджимает губы. Приоткрывает рот, чтобы отказаться или сказать ещё что-то, но лишь закрывает его назад. Хмурится, то ли сомневаясь, то ли пытаясь поверить в собственную же догадку.       Достигнув ладонями его плеч вновь, Кацуки медленно разворачивает его, похоже, к себе лицом и продолжает неторопливо поглаживать по худым плечам. Негромко, осторожно говорит:       — Если ты захочешь… Если ты только захочешь, я… Я. Не. Стану. Тебя… Торопить. И. Я. — Кацуки говорит медленно, разделяя слова, словно пытаясь чеканить их, но получается у него плохо. Голос звучит скорее неловко и зажато, но Изуку его не винит. Лишь пофыркивает так негромко и, осторожно, дёргано подняв руку, опускает ее Кацуки на грудь. Пальцы сжимают мягкую ткань футболки, задевают расстегнутую молнию толстовки. Изуку перебивает его осторожно:       — Я тебя понял, да… Я…понял тебя, но я не хочу… Все эти базы и все это… Это очень волнительно, Кацу. Это все…       — Все…нормально. Я ничего не… Я не буду. Ничего…делать. Без твоего согласия. И… Я не наврежу. Тебе, ясно. А теперь давай-ка… Давай-ка ты снимешь с меня толстовку и наденешь ее на себя, потому что мы слишком долго тут возимся, дудочник. Не хочу, чтобы кто-то украл мою булку.       — Н-но… Но я же тут…       Изуку поджимает губы и низко-низко опускает голову. Он жмурится, плечи поднимает выше, словно пытаясь спрятаться внутри себя самого, а затем слышит, как Кацуки тихо смеётся вновь. И неторопливо сам стягивает кофту, решив, видимо, не заставлять Изуку делать это. Для этого еще слишком рано, а им вряд ли вообще нужно торопиться.       — Ты начинаешь понимать, что такое флирт, дудочник. Это хорошо. Это очень хорошо. — довольно хмыкнув, Кацуки бережно берет одно его запястье и протягивает к дырке рукава. Изуку помогает ему, натягивая рукав немного дергано, слишком быстро, а затем уже вскидывает вторую и ойкает. Кажется, он задевает парня, если и вовсе случайно не бьёт его по руке, но сказать ничего не успевает. Кацуки перехватывает и второе его запястье так же мягко, как первое, осторожно, неожиданно целует тыльную сторону ладони и говорит: — Куда же ты так торопишься, дудочник. Только не говори мне, что тебя опять тошнит… Или думаешь, сможешь от меня убежать?       Изуку застывает. На его коже медленно тлеет след осторожного поцелуя, и вторую руку он засовывает в рукав уже много спокойнее. Из его головы исчезает желание раскрыть глаза и посмотреть. Из его головы исчезают все мысли.       И становится очень и очень тихо.       Кацуки до сих пор не рассмеялся над ним и не сказал ничего, что могло бы действительно обидеть Изуку. Тот постепенно начинал привыкать к грубому слогу парня и его привычке материться — хотя определенно не одобрял этого.       Чувствуя, как толстовка на нем застёгивается, Изуку вздыхает, а затем медленно поднимает обе руки — осторожно и мягко, чтобы в этот раз случайно не стукнуть Кацуки — и касается его плеч. Аккуратно обнимает за шею, бормоча:       — Спасибо, Кацу. Я… Ты очень…бережный. — на секунду Изуку замирает, боится, что сказанное им слово может оскорбить парня, но чувствуя, как сильные руки обнимают его за талию, тут же успокаивается. Улыбается лучисто, уголками губ и трётся кончиком носа о плечо Кацуки.       Тот так ничего и не отвечает. Гладит его по спине пару раз, затем отпускает и уже разворачивается. Он доходит до самой двери, приоткрывает ее, когда распахнувший глаза Изуку неожиданно тянется следом. Проморгавшись, хватает парня за ткань футболки и взволнованно решается спросить:       — Ты… Это правда, что ты будешь сидеть на экзамене?..       Передёрнув плечами — тем самым освобождаясь от слабой хватки — Кацуки к нему не оборачивается. Лишь кидает:       — Иди и позавтракай, дудочник. Хватит с тебя волнений, — а затем выходит. Оставляет Изуку наедине с правдой, тишиной и смятым комком его грязной футболки.       Отсутствие согласия говорит Изуку много больше и совсем его не успокаивает. Напряжённо поджав губы, он кое-как складывает свою одежду, оставляя всю грязь и вонь внутри складок ткани, а затем засовывает ее в карман чужой толстовки. Его руки чуть-чуть подрагивают.       Без мыслей о том, чтобы избежать экзамена, и без страха Изуку возвращается в столовую. Он завтракает, отнекивается от взволнованных взглядов друзей, а ещё больше не смотрит на сидящего рядом Кацуки.       Прекрасно понимая, что тот поставит ему низкую оценку и по-другому просто не будет, он все равно не злится. Не обижается. Так будет много правильнее — Кацуки может оберегать его, Изуку, но ему все же не нужно его баловать.       И с этим Изуку согласен. Как бы горько от этого ему самому ни было.       На экзамене его имя почему-то стоит в конце, и пока другие ребята и девчонки выступают, он успевает переволноваться и успокоиться раза четыре, наверное. Иногда сердце начинает биться быстро-быстро, а потом все же успокаивается, чтобы тут же начать биться сильно вновь.       Уже через пару десятков минут.       Сидя в очереди, Изуку вытирает ладони о светлые джинсовые шорты, и к тому моменту, когда подходит его очередь, они уже немного потемнели от всей попавшей на них влаги. Тонкая, клетчатая рубашка влажная тоже — подмышками.       И, возможно, он переволновался. Нет, он определенно точно переволновался — Изуку понимает это ясно и четко, когда, пройдя в класс, спотыкается на ровном месте. У него нет с собой нот и нет вообще ничего кроме флейты в руках. В его тонких, испачканных шрамами пальцах, которые спрятать он не может.       Ведь тогда не сможет и играть.       Чуть-чуть откашлявшись прежде чем начать говорить свое имя и название произведения, он поскальзывается глазами на Кацуки — тот сидит за столом наравне с другими преподавателями и вожатыми, немного развалившись и совсем не профессионально — и тут же их отводит. Немного горько сводит брови, говоря достаточно уверенно:       — Мидория Изуку. Джеймс Ласт, композиция «Одинокий пастух».       Полночь приветственно кивает, кидает взгляд на Мика, который записывает название, а затем вновь смотрит на него. Она выглядит много добродушнее и мягче, чем обычно, и это определенно связано с тем, что Изуку волнуется слишком заметно.       Но даже если бы Изуку постарался, перестать волноваться он не может — услышав название, Кацуки хмыкает так не удивленно, что хочется провалиться под землю. Изуку ведь и сам прекрасно знает, что эта мелодия чересчур известная, избитая, но справиться со своей к ней любовью он не в силах.       — Хорошо, Изуку. Начинай, как будешь готов. — она улыбается ему осторожно, поддерживающе и, кажется, пинает под столом сидящего рядом Кацуки, чтобы тот сел ровнее. Парень лишь закатывает глаза да заводит руки за голову.       Изуку видит по его лицу, что слушать его ему не хочется. Перед ним прошла целая череда других музыкантов и инструментов — все уже порядком устали, вымотались.       Но это не важно. Изуку все понимает. И совсем не обижается.       Наверное.       Чуть передёрнув плечами, он кивает, вдыхает поглубже и поднимает флейту к губам. Последним, что он видит, прежде чем прикрыть глаза, становится зевок Кацуки.       Он отдается колкой, холодной болью где-то в груди, но Изуку не плачет и плакать не станет. Если парень ценит его, это ещё не значит, что он обязать ценить и его музыку тоже.       Мама учила его, что у всех разные вкусы. И Изуку выучил это.       Коротко сглотнув, он начинает без единой запинки. Переливчатая, ровная и необыкновенно чарующая мелодия, рождаемая его флейтой, льется осторожным потоком, и Изуку сливается с ней. Он знает это произведение наизусть, и также знает — этого не достаточно. Этого никогда не будет достаточно.       Так же, как для Кацуки никогда не будет достаточно просто перебирать пальцами струны.       Этой мелодией Изуку живёт. Он создал вокруг нее целый мир, он придумал его сам и сейчас он делится им с теми, кто этого достоин. Кто этого заслуживает. Ни на одно мгновение Изуку не открывает глаз и даже не вздрагивает уже близко-близко к концу мелодии — дверь на выходе из класса грохочет оглушительно.       Ему все становится понятно сразу, ведь в комнате нет никого кроме Кацуки, кто посмел бы так грубо обращаться с дверьми. И с людьми тоже.       Точнее с одним маленьким, тоскливым Изуку — у него все же намокают глаза. Совсем немножко. Совсем чуть-чуть.       Но он не отчаивается. Вытянув последнюю милую нотку, Изуку мотает головой, открывает глаза и широко-широко улыбается. Сам он прекрасно знает, что справился. Что все получилось.       Ещё об этом знают Полночь и Мик и даже хмурый на первый взгляд преподаватель из колледжа: мужчина кивает ему, записывает что-то в своем ежедневнике. Кацуки в комнате, конечно же, нет, но вот небольшой листок, на котором он должен был написал балл, чтобы оценить Изуку, лежит на столе.       Обратной стороной кверху.       Зная, что балл там точно низкий — если вообще не ноль — Изуку ничуть не переживает. Конечно, в ближайшие несколько дней видеть Кацуки ему не захочется, но это пройдет. После они будут общаться, как общались и раньше. И Изуку вновь будет смущенно обнимать его — от этого уже никуда не деться.       Ничего не изменится. Это же просто музыка.       Просто музыка… Ведь так?       Переворачивая лист Кацуки и одновременно диктуя другие оценки, Полночь замирает на мгновение. Ее глаза потрясённо округляются, затем вскидываются на Изуку, чтобы тут же вновь метнуться к листку. К той заветной, крошечной циферке…       — И Кацуки… Кацуки поставил тебе восемь баллов. В общей сумме это тридцать восемь и это…самый большой балл среди сдававших, Изуку. Поздравляю. — она улыбается широко-широко, кивает. По ее взгляду Изуку видит, что действительно заслужил такую оценку — вначале лишь по взгляду. Слова доходят до него не сразу и не сразу он понимает — вряд ли Мик, Полночь или тот хмурый мужчина, кажется, его зовут Шота Айзава, стали бы столь сильно придираться и занижать другим сдающим оценки. Это значит, что строг и суров со всеми был лишь Кацуки.       Кацуки, который дал его игре восьмерку.       Кацуки, который сбежал.       Кацуки…       Его глаза расширяются, губы приоткрываются — Изуку так поражен, что чуть не роняет флейту. Он дёргается к выходу, не спросив, не поблагодарив и полностью забыв про вежливость, чтобы тут же замереть, глянуть на Полночь и получить ее развеселый кивок.       Кивок, позволяющий ему сорваться прочь и на бег. Кивок, позволяющий ему разыскать Кацуки и накричать на него.       Восторженно. И счастливо. ~~~       — Чертов. Гребанный. Дудочник.       Сбежав от всех к чертям, Кацуки еле-еле не роняет чуть мятую сигарету на песок и слышит, как за спиной хрустят ветки. Эйдж слишком тяжелый и слишком не желает прятаться от него. Скрытность — не та линия поведения, которая могла бы прийтись ему по вкусу.       — Ты обещал бросить, Кацу… Ты же…       — Пошел нахер, ясно?! Пошел, блять, нахер, ебучий ты говнюк! Я не вывожу, я просто не вывожу этот пиздец, блять, ты посмотри на мои ебанные руки, у меня никогда, никогда так не тряслись руки, слышишь?!       Даже не оборачиваясь, он срывается на крик и валится задницей на песок. Вода далеко впереди, но она нихрена не успокаивает. Полчаса назад он раздевал дудочника. Полчаса назад он помогал дудочнику отмыться. Полчаса назад он одел дудочника в свою толстовку.       И, говоря откровенно да честно, завтрак прошел просто ужасно. Притворяться, что все в порядке, было невыносимо и чертовски сложно — Кацуки ненавидел лгать всю свою жизнь, просто не понимая в чем фактический смысл лжи, если он всегда может отстоять правду своими жесткими кулаками. Однако, полчаса кряду за завтраком ему пришлось строить из себя клоуна. Ему пришлось напрягать бедра до судороги и невыносимой, перенапряженной боли, только бы не сорваться.       Только бы не напугать дудочника своей истерикой.       Своей едущей к чертовой матери крышей.       И своими трясущимися руками.       — Вау. Никогда не видел, чтоб тебя так крыло. Это из-за… Из-за него, да? — Эйджиро опадает на песок рядом, чуть кривится от дымного облака, случайно прилетающего ему в лицо, и качает головой. Кацуки выглядит определенно паршиво, потому что его трясет, трясутся его руки и его глаза выглядят дикими.       Просто ненормальными.       Качая головой и пытаясь успокоиться никотином — мать будет недовольна, но это гребанная крайняя мера — он трет глаза пальцами, трет переносицу. Нихрена не помогает. У него в груди сердце бьется как ненормальное, и все никак не может успокоиться.       Словно и не собирается.       — Я… Это пиздец, чувак, я не знаю. Он классный и все прочее, но он не… Я же его сломать могу одной рукой и не напрягаясь! И я говорю не только про его тело! В его голове дохрена херни, он мелкий, неловкий и он… Я просто, блять, не вывожу! Все идет хорошо, но сегодня я… Я видел его голым, немного, и черт побери его руки! Его гребанные руки, Эйдж! Это не ужасно, это просто омерзительно, ты понимаешь?! Я не… Я не уверен, что смогу сдержаться, если только встречу Томуру, потому что… — Кацуки качает головой, срывается, мотая ею, и чуть не роняет сигарету. Ему до отвратительного страшно. Одновременно боясь за дудочника и дудочника, Кацуки чувствует, как его разрывает напополам.       Одна часть его орет, что дудочник слишком хорош для него.       Другая же часть кричит и срывается: дудочник опасен для него. Потому что цепляет внутри него то, чего не должно существовать вообще.       Но по-другому Кацуки не может. Он не понимает, как ему быть грубым теперь, после всего и после столького, и какое право на грубость он имеет вообще. Но не быть грубым… Измениться… Потерять себя…       — Это пиздец. Но много больший пиздец будет, если Полночь почувствует, как от тебя пахнет куревом. Потому что зная Полночь… — Эйдж пытается успокоить его, правда, пытается перевести тему, перенести фокус внимания в другую сторону, но Кацуки это не помогает. И не поможет. Ничего ему уже не поможет, потому что буквально меньше часа назад он пообещал дудочнику, что они будут вместе. Еще он пообещал ему все гребанные базы.       От первой. До самой последней.       Вместе.       И отказывать от своих слов Кацуки не то что не может, он не хочет. Но дудочник такой хрупкий… Он просто не хочет сломать его, даже не заметив. Кацуки просто не хочет, чтобы он уходил.       — Полночь идет нахуй и ты тоже! Думаешь, я не знаю, что ты пялишь Денки?! Прекрати этот гребанный фарс и лучше подкинь совет, потому что мне, блять, еще экзамен судить, на котором он будет играть, ясно? Он будет там, со своей тупой дудкой и со своими тупыми огромными глазами! Я, блять, сдохну, слышишь ты, сука! Его гребанная игра меня убивает изнутри, настолько он хорош! — отшвырнув так и не скуренную нормально сигарету, Кацуки подрывается, рассыпает вокруг себя волну песчинок и поворачивается к Эйджу.       Парень поднимается следом и со всего размаху бьет его кулаком по лицу. Застрявший в собственном клубке противоречивых эмоций, Кацуки не ожидает этого и тут же отшатывается. Не успевает он прийти в себя, как друг хватает его за шкирку и, протащив пару шагов, швыряет в воду.       Если бы Кацуки не запнулся за собственную ногу, все еще было бы в порядке, но он запинается и о всего размаху валится вниз. Даже несмотря на то, что это — еще самый берег, глубина тут не такая уж и маленькая. Кацуки уходит под воду с головой, немного захлебывается, быстро выныривая и тут же начиная отплевываться. Убирает влагу с лица ладонями и зачесывает волосы.       Вся его бессовестная, беспочвенная ярость на себя самого, на ситуацию и на гребанного дудочника исчезает словно по щелчку. Вода отрезвляет, просачивается, кажется, везде, и когда он выходит на песок, одежда неприятно облепляет тело. Эйджиро чуть морщится, чувствуя, что за его выходку по головке его погладят вряд ли. Кидает напряженное:       — Только не по лицу, ладно. Это была крайняя мера, потому что тебя крыло не по-детски, прости, Кацуки. — засунув руки в карманы шорт, он пожимает плечами, немного голову в плечи втягивает, но Кацуки лишь дает ему щадящий подзатыльник. Кривит губы в ухмылке.       — Нормально. Мудак ты, конечно, но это ладно. — потянув футболку вверх, Кацуки ее стягивает и выжимает. Скула совсем немного ноет после хорошего, сочного удара, но так даже лучше. Будет на что отвлечься во время этого проклятого экзамена. — Надо будет поговорить с этим придурком… А то еще глядишь, в следующий раз он под руку попадется. Что-то я сомневаюсь, что у него хватит сил пихнуть меня в озеро или хотя бы ударить.       Тяжко вздохнув, он встряхивает футболку, косится на мокрые шорты и кроссовки, но лишь фыркает. Капли с футболки попадают на Эйджиро, и тот морщится недовольно. Молчит, понимая, что за бросок в воду, он мог приобрести много больше, чем банальные капли, летящие в лицо.       Уже на обратном пути Эйджиро, кажется, пытается начать тему его собственных отношений с Денки, но Кацуки посылает их обоих далеко-далеко, не имея ни малейшего желания выслушивать. В добавок он добавляет ни столько обидное, сколько просто броское «пидоры», и в итоге Эйджиро чуть действительно не ввязывается в драку, пытаясь намекнуть на их с дудочником собственные отношения.       Кацуки и сам понимает, что скорее петушится и пытается отстаивать никак не задетую честь дудочника, но все же удержаться от мата не может. Благо, разнимать их не приходится, потому что из-за одного из домиков появляется Полночь — видимо, услышала крики — и тут же интересуется, почему это Кацуки мокрый.       Тот ей, естественно, ничего не отвечает, лишь напоминая про экзамен таким тоном, словно она могла бы забыть.       Уже в домике он переодевается, вспоминает про свою толстовку, отданную дудочнику, и лишь вздыхает. Все происходящее его действительно волнует, потому что с каждым днем нервозность будто бы увеличивается в геометрической прогрессии. Он общается с дудочником много и даже слишком, и все время ведет себя максимально аккуратно.       Но ведь сказка не может длиться вечно.       Кацуки стыдно признаваться, что он боится быть с дудочником так же сильно, как боится его лишиться. Это будет неприятно. В то время как быть с ним — будет нервно. Для них обоих.       И от этого никуда не деться, но выбор такой сложный. Если Кацуки оступится, если только ошибётся… Вечно быть аккуратным у него получится вряд ли. Но как можно подготовить к его ярости, настоящей ярости, такого нежного дудочника? Дудочника, который стесняется целовать его в щеку? Дудочника, который так трепетно обнимает его в благодарность за то, что Кацуки игнорирует его руки и просто не высмеивает его самого?       На экзамен Кацуки не опаздывает, а скоро уж приходит заранее. От него пахнет мятной пастой и гелем для душа, потому что ему действительно не хочется проблем с Полночью, а еще он старается держать себя в руках. Слишком уж долго он добивался этого места, слишком долго требовал от матери рекомендацию… Да, это всего лишь летний лагерь, это ничего не значит и этот экзамен — пустое.       Но для Кацуки это все равно важно, ведь раз он сидит здесь, значит может быть беспристрастным. Может быть спокойным и беспристрастным.       Может контролировать свои чувства и быть профессионалом.       Ребята проходят вереницей. Один за другим, один за другим. Струнные, клавишные, духовые, ударные… Он не ставит ни единой семерки, а шестерки ставит от силы раз пять, если не меньше. Полночь косится на него с сомнением, кривит губы, но уже давно ничего не говорит.       Кацуки прекрасно знает, что настоящую, стоящую оценку ей — как и Мику, как и этому наглому, надменному мужику-преподавателю — не позволяет поставить ее добросердечность. И мысль о том, что это всего лишь летний лагерь.       У него у самого тоже есть и сердце, и понимание, что это просто лагерь, но также у него есть знание, что они должны выкладываться полностью. Как бы ни были обучены, что бы ни исполняли и сколько бы лет им ни было — они не имеют права ослаблять хватку.       Когда в комнату, наконец, проходит дудочник — это Кацуки попросил, чтобы его поставили последним, это Кацуки попросил, потому что знал, что не выдержит — он заранее знает, какой будет оценка. Самая высокая, самая похвальная и самая стоящая.       Он заранее знает, что поставит дудочнику восьмерку. В свое время ее удостоились лишь два человека — Момо и Шото. Даже Эйджиро с Денки и Кьекой получили на балл меньше, но эти двое… Они играли лучше всех, кого Кацуки когда-либо слышал. И как бы он ни ненавидел двумордого, как бы ни кривил губы при виде этот длинноногой мымры — они были хороши.       А Кацуки просто не был достаточным подонком, чтобы сметь отрицать это.       Когда в класс зашел дудочник, казалось, в его легкие перестал поступать воздух. До того момента, пока он не поднял выше свою дудку и не начал играть, Кацуки не мог вернуть себе связь со своей головой и своим телом. Он делал что-то, как-то двигался и как-то усмехался — презрительно — но он себя не контролировал.       Сейчас они были здесь вместе. Этот самый шестой домик, дудочник прямо перед ним и он дудит. Слишком красиво. И слишком близко. Каждый раз, часы просиживая под окнами этого класса, Кацуки хотел оказаться внутри.       Однако, сейчас ему хочется уйти. Ему хочется закрыть глаза. Ему хочется умереть. Потому что он чувствует, как начинают слезиться глаза от того, насколько красива мелодия, и это тупо. Это просто ужасающе тупо.       Он смотрит на дудочника. И чувствует, как дудочник отражается в его взгляде со своей стойкой фигуркой, со своими переломанными пальцами и со своими прикрытыми глазами. Он медленно вытягивает из Кацуки душу своей мелодией.       Он его буквально убивает. И обещает сладкое перерождение — Кацуки не привык верить. Еще — не привык открываться. Быть осторожным, мягким и покладистым.       Это все против его природы, против него самого и это его убивает. Медленно расчленяет напополам, потому что по-другому он вести себя не имеет права. Ведь тогда дудочник умрет.       А Кацуки так сказать и не сможет — когда весь его мир сузился до этого шебутного, неловкого мальчишки.       Его сердце выдерживает очень и очень долго, но оно не железное. Начиная где-то с половины мелодии, оно начинает пропускать удары. Или может сбивается на тахикардию? Кацуки не знает терминов и не знает, что с ним происходит, но он выводит восьмерку, гордую и заслуженную, дрожащей рукой, а затем переворачивает лист. Терпит, покачивает нервной ногой, надеясь, что его еще отпустит.       Не отпускает. Он готов подорваться, схватить дудочника и унести его куда только захочется. Он готов обнимать его и целовать до самой смерти, он готов не выпускать его из своих рук никогда.       Только вот дудочник к этому не готов. Ему нужно терпение, ему нужна поддержка и осторожность. Кацуки был таковым слишком долго, и страх того, что он вот-вот сделает что-то неправильно, разросся в нем слишком сильно.       Возможно, это просто нервы или легкая тревожность, а может лишь глупые гормоны, на которые все спихнуть было бы легче всего. Но он просто не выдерживает. Сердце бьется слишком сильно, внутри все переворачивается и, кажется, его сейчас вырвет.       Никогда, ни в одних из своих дружеских или романтических отношений Кацуки не боялся так сильно все разрушить. Однако, сейчас он напуган. И он бежит.       Он действительно бежит прочь. Из класса, из домика, с территории лагеря. Ноги двигаются быстро, Кацуки заставляет себя делать крюк, чтобы немного выдохнуться, и когда прибегает к озеру, лишь упирается ладонями в колени.       Воздуха не хватает. Он пытается надышаться, склоняется ниже и срывается на рычание. Обозленное. Разгневанное. Громкое.       И, кажется, его попускает. Сердце в итоге успокаивается, вдыхаемого воздуха становится достаточно. Проходит не так много времени, как позади раздается треск, шум и, вроде бы, задушенный, недовольный вскрик.       Кацуки не хочет оборачиваться, не хочет видеть его — боится. Ему страшно, потому что его чувства выходят из-под контроля. А перед глазами все еще стоят испачканные шрамами руки и то, как просто дудочник справляется — невероятно. Невозможно. Нереально.       — Кацу! Кацу, ты тут?! — он зовет его по имени, и Кацуки жмурится на миг, чтобы тут же обернуться. Его лицо так и не лишается этого потерянного выражения, хорошо еще хоть страх удается спрятать. Но дудочник вообще ничего словно не замечает.       Только выбравшись из пролеска, он оглядывается, распахивает глаза шире и его губы тут же растягиваются в самой красивой улыбке из всех, что Кацуки когда-либо видел. И дудочник срывается с места. Дудочник срывается с места, несется к нему, даже не собираясь замедляться — Кацуки не готов ловить его.       Кацуки не готов сближаться с ним.       Кацуки не готов…       Дудочник прыгает на него со всей скорости и со всего размаху; Кацуки ловит его под бедра. Лишь покачивается немного, чуть не падая на песок, но это совсем не важно. Потому что дудочник уже тискает его за шею, прижимается, обхватывает ногами за талию.       Он совсем не стесняется и, кажется, совсем не боится. Кацуки ведь знает его, знает его неловкую, смущенную и зашуганную сторону, но вот дудочник запрыгивает на него, обнимает так искренне и крепко…       — Ты поставил восьмерку, да, Кацу! Восьмерку! Тебе, правда, понравилось?! Я… Я не могу поверить, я думал, что ты терпеть не можешь флейту, но ты!.. Ты поставил восьмерку, Кацу-у! — дудочник жмется к нему еще теснее, коротко вскрикивает и дрожит в его руках от счастья. Кацуки не пытается оторвать его от себя, только голову поднимает повыше и пытается сконцентрироваться на верхушках этих бесполезных елок. Или может сосен.       Не имеет значения.       Дожидаясь пока дудочник чуть успокоится, он говорит:       — Я сегодня сорвался на Эйджа… — и мальчишка тут же замирает в его руках. Он пытается отстраниться, заглянуть ему в глаза, но Кацуки не позволяет, прижимая ему ладонь между лопаток и заставляя обнять его назад. Заставляя просто слушать. — После того, что было утром, я не… Я не уверен, что у нас…получится. Ты очень и очень…сильный. Я знаком с тобой достаточно, чтобы эти слова не были пустыми, но все же…       — Почему ты сорвался на него? Что-то случилось? — дернувшись чуть резче, дудочник слабо прикладывает ему флейтой по плечу, передергивает плечами и приложив всю свою силу, все-таки отстраняется. Заглядывает Кацуки в глаза, бесстыдно перебивая его. На самом деле, похоже, даже не собираясь слушать всю эту чушь. — Кацу?..       — Ты… Ты меня беспокоишь. Я довольно грубый, и я не думаю, что такие отношения тебе подходят. Я… — Кацуки все еще не смотрит на него, но видно, что каждое слово дает ему крайне тяжело, с усилием. Все последние несколько дней он не давал даже повода усомниться в себе. Не показывал, как нервничает и как волнуется — после того комплимента, который он сделал дудочнику тут же, на пляже, он словно сам осознал, насколько все реально.       В том числе и его чувства.       Они слишком сильные. Раньше такого не было, и Кацуки не знает, как с таким справляться и что вообще делать. Прекрасно понимая, что единственный знакомый ему выход — агрессия — не подходит из-за самой сути дудочника, Кацуки просто теряется. И сбегает.       Бежит так быстро, как только может.       — Что? — дудочник хмурится недовольно, но скорее непонятливо. Его бровки сходятся у переносицы, носик так смешно морщится. Кацуки видит это лишь отчасти, потому что все еще смотрит куда-то прочь, на кроны высоких сосен.       Ему хочется поскорее с этим покончить.       — Ты знаешь что, блять. Изначально это не могло быть… Не могло быть настоящим, и эти отношения тебе не подходят! — дернувшись, Кацуки почти что скидывает мальчишку с себя, резко ставя его на песок и переплетая руки на груди. Он только переводит взгляд на дудочника, но тут же понимает, что сделал это зря. Тот выглядит задетым до самой глубины души, расстроенным, и Кацуки знает, какими именно словами. Останавливаться он не собирается. — Ты мелкий, тощий и…       Сжав зубы, дудочник шумно выдыхает, перекидывает флейту в другую руку и залепляет ему такую пощечину, что отзвук грохочет у Кацуки в ушах еще пару секунд после. Щека разгорается болью — она та же самая, по которой утром ударил Эйджиро. И синяк на скуле выступил почти незаметный.       Теперь он, похоже, с радостью станет ярче       — Не смей решать за меня! Ты… Ты пытаешься отвадить меня, но я… Я не уйду, ясно?! Ты сильнее, выше, старше и ты… Я знаю, что ты можешь меня прибить прямо сейчас, но я тебя н-не боюсь! Я хочу… Хочу быть с тобой и дальше, и ты не посмеешь прогонять меня! Я имею право решать, где мне хорошо, а где — плохо! Ты не можешь решить это за меня! Я имею право решать, что мне подходит, сам! — встряхнув головой, Кацуки поводит нижней челюстью, хмурится и сжимает зубы покрепче. Он слышит голос дудочника, и, кажется, словно тот злится, однако, заглянув ему в глаза Кацуки видит лишь ужас. Страх. И очень сильный шок.       Сжимая руки в кулаки, дудочник сдаваться даже не собирается. Ни собственному испугу, ни на милость Кацуки, который действительно пытается его выгнать.       — Я грубый! — его голос звучит разъяренно, а ответ выходит резким, наглым. Кацуки делает шаг вперед, рассчитывая на то, что дудочник отступит. Этот мелкий, неловкий дудочник… Даже не сдвигается с места.       — И ладно! Мне все равно! — он дергает головой, шумно и рвано дышит. Перепуганный, но стойкий он поднимает голову выше, продолжая смотреть Кацуки в глаза. И даже не собираясь отступать.       — Я матерюсь, курю, обожаю драки и потасовки! Что ты будешь делать, если я случайно ударю тебя?! Как в тот раз, а?! Что ты будешь делать…       — Пойду за пластырями! Я не девчонка, Кацу, я знаю, что такое драки, и я… Я не боюсь боли, ясно?! — вызов в его глазах такой детский, напуганный и яркий, что Кацуки отступает сам. У него начинают дрожать руки. Он просто не может поверить, что этот дудочник, стоящий перед ним, тот же, что смущался, отводил глаза и краснел так сильно.       Он выглядит неузнаваемо храбрым.       — Я боюсь, ясно тебе?! Я не контролирую ситуацию, я боюсь, что могу навредить тебе, и это заставляет меня нервничать! А когда я нервничаю — я срываюсь! Эйджу пришлось врезать мне и кинуть нахрен в озеро, чтобы успокоить! А что будешь делать ты, а? Я не хочу, чтобы ты попал под горячую руку! — он срывается на крик, потому что держать все это внутри нет сил. Кацуки не был готов к этим чувствам. Он боится себя, боится дудочника, и страх — определенно не то, что он готов принять в себе.       Страх — это лишнее. Страх — это непозволительное.       На последних словах его рука вскидывается, сжимается в кулак. Дудочник видит это, а Кацуки видит дудочника: ему тоже страшно. Он бесстыдно врет, что не боится боли. И бесстыдно врет, что не боится Кацуки.       Опасается точно.       И почему же тогда вообще пытается отстоять эти отношения? Кацуки не понимает его, но только руку вскидывает — не собирается бить. Дудочник роняет свою дудку на песок и рывком оказывается впритык. Он обнимает его так крепко и сильно, что Кацуки на мгновение каменеет и, кажется, забывает вдохнуть.       Дудочник не дрожит. Но все-таки жмурится. Дышит носом быстро-быстро, словно загнанная в угол белка. Слишком храбрая белка, чтобы Кацуки мог притворится совсем не восхищенным.       — Я тебя не боюсь. Я тебя не боюсь. Я тебя не боюсь… Я… — его пальцы впиваются в ткань футболки Кацуки на спине, а щека впечатывается в его грудь, под самыми ключицами. И он все еще отстаивает свое, так мужественно: — У тебя нет права решать за меня. Я хочу быть… Я хочу быть тут, и значит я буду тут. Только тут и н-нигде больше! Ты грубый, жесткий и очень наглый, но ты… Ты бережный и…       — Я не могу всегда быть бережным. Я буду грубить тебе, расстраивать тебя и ты… — Кацуки качает головой и длинно, медленно выдыхает, почти готовый застонать от того, насколько вся ситуация тупая и стыдная. Кажется, весь воздух выходит из него вместе с яростью и гневом. А затем он напитывается чистым-чистым воздухом вновь. — Я не подхожу…       — Я знаю! И я выросту, я стану сильнее, я научусь не расстраиваться! Я знаю какой ты, слышишь ты или нет?! Я буду там, где хочу быть, и сейчас я хочу быть рядом с тобой! Не смей… Не смей гнать меня прочь! — дудочник безжалостно, хоть и не сильно бьет его по спине кулачками, стучит и стучит, пока Кацуки не обнимает его. Пока не прижимает к себе.       Прикрыв глаза, Кацуки странно-печально посмеивается, качает головой немного тоскливо и осторожно целует дудочника в макушку. Потянув его вниз, за собой, он усаживается на песок, сажает мальчишку к себе на колени. Шепчет:       — Ты выступил просто охренительно, дудочник…       Почти не меняя позы и продолжая обнимать дудочника, Кацуки целует его в висок. И неожиданно слышит тихий, смущенный смех. Дудочник качает головой, трется щекой о его плечо. Бормочет так мягко и довольно:       — Охренительно… — он повторяет сказанное Кацуки слово, пробует его на вкус и пару раз кивает. Кажется, это ему подходит. Кацуки такой, какой есть, ему подходит. — Мне нравится такая похвала. Я думал… Думал тебе вообще не нравится моя игра и флейта.       Кацуки хмыкает, качает головой и прикрывает глаза. Он почему-то совсем не удивляется, но раскрывать все свои тайны даже не собирается. Ни о том, как сидел и будет сидеть и дальше под окнами шестого домика, ни о том, как ему нравится само слово «дудочник»… На сегодня с них хватит откровений определенно.       — Ты слишком много думаешь, глупый дудочник. — его голос становится мягче и спокойнее с каждой новой минутой. Все-все сказанные слова, настоящие откровения, делают его очень тихим и незаметно смятенным/смущенным. Кацуки не переживает, что дудочник будет болтать налево и направо обо всем этом, но ему все равно неловко — никогда и никому он не признавался в том, что иногда тоже трусит. Крайне редко и тем не менее.       В какой-то миг его взгляд неожиданно падает на рукав рубашки дудочника, а следом самыми кончиками пальцев он касается пуговки на манжете, но не расстегивает пока что. Дудочник, конечно же, замечает его взгляд. Хмурится совсем чуть-чуть, затем оглядывается — никого поблизости нет, да и вряд ли кто появится. Беспокоится совсем не о чем.       — Это… Это же из-за шрамов, да? Ты… Тебе неприятно? Они тебя…напугали? — дудочник поджимает губы, ожидая ответа с затаенным дыханием, но Кацуки ему не отвечает. Только качает головой молча, не желая признаваться, что да, да эти шрамы и все то, с чем они были связаны, напугало его, чтобы тут же осторожно вытолкнуть пуговку из петли. И не услышать никакого протеста.       Конечно же, дудочнику все еще стыдно и неловко, но ведь утром Кацуки видел все и так. Он ведь уже все-все видел.       — Тогда… Тогда почему ты нервничаешь? — видя, как медленно-медленно его рукав закатывают до самого локтя, дудочник вздрагивает, но, судя по всему, взгляд не отводит. Кацуки незаметно следит за любыми изменениями на его лице и лишь после, уже открыв его предплечье, переводит туда взгляд. Его пальцы касаются очень осторожно, почти неощутимо. Дудочник вздыхает, прижимаясь боком и плечом к его груди плотнее. — Это уже не больно, Кацу. Это… Это просто некрасиво, но совсем не больно, не волнуйся. Это было давно.       Пожав плечами, дудочник тянется вверх и, помедлив лишь мгновение, осторожно целует Кацуки в щеку. Словно пытается успокоить и вновь говорит с Кацуки только уже не словами:       — Если это ты, то все в порядке. Я доверяю тебе.       В этот раз его поцелуй более осознанный и голос, звучащий почти сразу, оттенен смущением уже много меньше, чем раньше. Его голос все такой же негромкий, мягкий и до черта красивый. Кацуки был бы рад слышать его рядом с собой каждый день до конца своей жизни.       — Спасибо за восьмерку. Я рад, что тебе понравился.       Кацуки лишь усмехается, качает головой, но глаз так и не поднимает. Он переводит взгляд дальше, на водную гладь, и продолжает поглаживать мальчишку по руке. Под его пальцами каждый шрамик чувствуется очень четко и ярко, но это ужасает уже не так сильно, как еще утром.       Все уже зажило. Прошло. Кануло в прошлом.       — Я поставил восьмерку твоей игре, а не тебе, придурок. Ели бы я оценивал тебя, я бы поставил одиннадцать. — его губы кривит надменная усмешка, а в груди все, наконец, распадается окончательно. Кацуки понимает, что ему не нужно справляться в одиночку, и на самом деле каким бы стыдным ни было разделение проблем и тягот — стыд не страх. Со стыдом бороться ему намного легче. — Из десяти, конечно же.       Дудочник фыркает, а затем тихо смеется. Его голова укладывается Кацуки на плечо, а глаза прикрываются. Кацуки не может представить себе насколько для него непривычно прикосновение к шрамам, но и остановиться не может тоже. Он гладит все еще нежную кожу, вышагивает по ней кончиками пальцев, осторожно трет… И вновь и вновь видит, как дудочник мило морщит носик.       Его все еще хочется поцеловать, но теперь это желание более спокойное и осознанное. Больше Кацуки не боится собственных чувств. Потому что понимает: он с ними ратует за одно и то же.       За дудочника. ~~~