Лето с привкусом мелодии флейты

~~~       Восторг.       Изуку готов чуть ли не пищать от восторга и трепета. Он буквально не может надышаться происходящим. Вся его голова уже второй день кряду была занята Кацуки и мыслями о нём. Вновь и вновь прокручивая воспоминания вчерашнего утра, он с жадностью впитывает их своим существом, но напитаться не может. Каждое слово, каждое действие!       Даже то, что со стороны может показаться негативным, вызывает в Изуку переживания радости и гордости. Ведь Кацуки ему открылся! Кацуки, вечно хмурый или надменный, слишком редко искренний и, кажется, от рождения черствый, открылся ему!       Даже пытаясь представить скольких усилий ему это стоило, у Изуку не получается. По весомости и тяжести это точно было сравнимо с солнцем для этого сурового парня. А ведь солнце очень и очень тяжелое.       Но это было не единственным важным моментом… Еще Изуку смог заявить о себе. Вновь и вновь возвращаясь мыслями ко вчерашнему утру, он понимает, что это произошло случайно. Поверить в собственную — очевидную — храбрость и браваду ему не удается. Сколько он ни пытается как-то с мыслью об этом познакомиться, как-то с ней сжиться, ничего у него не получается. И поэтому он просто решает, что это произошло случайно: то, как он заявил о своем желании остаться в этих странных, сумбурных отношениях и стараться дальше.       То, как он заявил о своем праве выбирать — уходить или оставаться.       То, как яростно и громко он говорил об этом…       В самом Изуку это оставило осадок из блесток и сахарной ваты. Раньше он даже помыслить не мог о том, чтобы отстаивать что-то кроме своего музыкального звания да еще и настолько настойчиво и уперто. Только вот, сказать по правде, уже в новом дне возвращаясь в прошлое он с радостным удивлением приходил к мысли, что нет такой уже большой разницы: ратует он за то, что он флейтист со своей флейтой, или же за то, чтобы самостоятельно решать, какие отношения ему подходят, а какие — нет.       Только во втором случае Кацуки его слышал и не игнорировал. В отличие от первого.       Это было смешно и, впрочем, Изуку даже не задевало. Ну… Или почти.       Он нелепо хихикает в кулак, пытаясь разобрать ворох собственных мыслей. Хочется носиться по комнате, скакать и громко смеяться без остановки. Хочется глубоко-глубоко дышать, а ещё кричать — звать Кацуки. Кричать его имя так долго, пока не сорвется горло. Ведь лучше сорвется оно, чем Изуку сорвется на лишние, иллюзорно глубокие признания. Ещё слишком рано. А он знает Кацуки… Слишком мало он знает о Кацуки.       А кричать всё равно хочется. Хочется делать странные глупости. И хочется смеяться. Смеяться вместе с Кацуки, пока живот не заболит от хохота.       — Дорогуша… Ты выглядишь так, словно сейчас лопнешь, знаешь. Хочешь поговорить об этом? — Минета даже глаз на него не поднимает от своего глянцевого журнала. Лишь слюнявит палец, переворачивает страницу. Его лицо выражает крайнюю заинтересованность новинками моды и фотографиями моделей.       В тот же миг, как он слышит чужие слова, лицо Изуку заливается багрянцем. Он поднимает глаза от книги и почти незаметно следом поднимает и саму книгу, пытаясь спрятаться за ней. Спрятать себя, свой стыд и свои чувства, вдруг резко ставшие такими очевидными. За те десятки минут, на которые Изуку провалился в собственные мысли, он уже успел позабыть, что в комнате он далеко не один.       Без слов пялясь на Минету поверх книги, Изуку пытается придумать какую-то отговорку или чистую ложь, в крайнем случае, но в голове, как нарочно, мыслей не осталось вообще. Только ступор и неловкость. Да ни единого слова на языке. В поисках какого-то решения он переводит взгляд на Ииду, но тот — в очередной раз отличаясь послушностью и правильностью, которой даже Изуку мог бы позавидовать, — уже давно спит, отвернувшись лицом к стенке. Как и положено им всем во время тихого часа по уставу. Возможно, именно благодаря своему усердию Иида был настолько хорошим музыкантом, однако, в нынешней ситуации Изуку был бы жутко рад, если бы друг проснулся прямо сейчас и сделал хоть что-нибудь.       Да хоть бы просто прокашлялся. Изуку был бы так рад просто отвлечься на него, вместо того, чтобы оставаться вот так, один на один, с Минетой и его вопросом, повисшим в воздухе.       — Эм… Ну…я… — вновь переведя взгляд на Минету, Изуку сглатывает, пытается вдохнуть, впрочем, тут же начиная говорить. Затея это провальной оказывается сразу, и он просто надувает щеки на выдохе, издавая негромкие, неопределенного типа звуки. Минета начинает тихо посмеиваться, жмурится, трет веки. Изуку тут же быстро-быстро мотает головой и начинает говорить вновь, чуточку чётче: — Понимаешь, я…       В эту же секунду его прерывает стук в окно.       Изуку вздрагивает. Его взгляд перескакивает с Минеты на стену, потом на тумбу подле его постели. А тело уже тянется назад, к окну, голова поворачивается. Он сидит слева от окна, откинувшись на стену спиной, поэтому, только голову повернув и чуть развернув плечи, тут же видит светловолосую макушку.       Через мгновение в окно прилетает новая шишка, вслед за первой издавая короткий стук.       Это Кацуки.       На лице Изуку расцветает широкая, лучистая улыбка. Он не может сдержать её. Он в любви, кажется, по самые кончики волос. Как нелепо. Но как же приятно и тепло в груди. И сердце бьется так сильно-сильно. Он закусывает щеку изнутри, пытаясь подавить улыбку, но вся эта миссия, конечно же, с треском проваливается.       За его спиной остается Минета со своим журналом. Там же остается и спящий Иида. А Изуку уже поворачивается, становится на колени на постели и смотрит в окно. Оно закрыто и это очень хорошо, потому что следующая шишка прилетает в стекло прямо на уровне его лба. Вздрогнув и дернувшись, он жмурится, но тут же вскидывает руку и машет.       Они с Кацуки встречаются взглядами. Тот ухмыляется довольно и нагло. В своей привычной манере. И манит его рукой к себе. А затем раздается негромкий голос, приглушенный закрытым окном. Изуку читает по губам.       — Выходи ко мне.       Его глаза удивленно и немного напуганно распахиваются. Во время тихого часа покидать домики запрещено во всех ситуациях, кроме экстренных. Если вдруг понадобится медицинская помощь, например, или будет эвакуация лагеря, естественно, никто не станет запирать их тут. Но в остальное время лучше не выходить.       На входных дверях всех домиков установлена система сигнализации, которая считывает каждый раз, когда дверь открывается. Ее включают только во время тихого часа и, если кто-то решит покинуть домик в это время, не будет ни визгов сирены, ни отряда военных, которые появятся из ниоткуда и тут же затолкают тебя назад внутрь. На телефон Полночи просто поступит сигнал, и она придет проверить все ли на месте.       Отрывать Полночь от отдыха и нарушать правила Изуку очень сильно не хочется. Он хмурится, поджимает губы немного уперто. Кацуки закатывает глаза в своей привычной манере, явно с легкостью догадываясь, что за мысли возникают в зеленоволосой голове. А затем начинает вставать на ноги.       От ствола сосны к самому окну Изуку тянется широкая-широкая ветка, и парень еще мгновение назад сидел на корточках именно на ней. Теперь же он вставал в полный рост и — к великому ужасу Изуку, — начинал медленно приближаться к его окну. Затея эта определенно была не самая безопасная.       Тут же потянувшись к ручке, Изуку открывает окно и взволнованно шепчет:       — Т-ты что… Ты что делаешь?! Тут же высоко, Кацу! Ты сейчас свалишься, быстрее слезай!       — Это ты вылезай ко мне давай, дудочник. Нам надо по делам сходить, поэтому давай пошевеливайся! И черта ли ты шепчешь вообще?! — Кацуки скалится, тянется к нему руку и машет в свою сторону, будто пытаясь Изуку вытянуть из домика. Тот только головой мотает, отстраняется, все еще смотря большими-большими глазами. Парень для него сейчас выглядит, как акробат, без страховки забравшийся на высоту в сто тысяч миль над землей. Лишь одной свободной рукой он держится за соседнюю ветку.       Слишком тонкую соседнюю ветку.       — До конца отдыха еще полтора часа. Я… Я не стану нарушать правила…! — Изуку даже отодвигается от окна, усаживается на пятки и мотает головой. Перспективы, которые ему предлагает Кацуки отнюдь не радужные. Ни выходить из домика, ни попадаться Полночи на глаза, ни вылетать из лагеря — ничто из этого ему не нравится точно. А Кацуки уже глаза закатывает вновь и губы поджимает так раздраженно. Его пальцы крепче сжимают тонкую ветку сосны, пока Изуку весь замирает, чуть нервно хватается кончиками пальцев за край рукава. Его сердце вздрагивает от этого грозного взгляда, чтобы тут же зайтись где-то внутри своим суматошным бегом.       Признаваться не хочется, но мимолетно ему кажется, что вот сейчас, вот ещё секундочка и Кацуки вновь примется браниться на него. Изуку этого очень и очень не хочется.       — Кацуки, давай живей, вся мороженка растает, пока мы придём, — сказать что-либо Кацуки так и не успевает. Откуда-то снизу доносится голос Джиро, и Изуку тут же тянется вперед вновь. Оперевшись руками на подоконник, он выглядывать наружу и видит внизу Джиро, Эйджиро и Денки. Те топчутся чуть в стороне, у ствола сосны, на которую забрался Кацуки, и ближе не подходят, похоже, не желая оказаться мишенью, если вдруг под Кацуки надломится ветка и тот начнёт падать.       — Живей-живей… Я, блять, пытаюсь, а он не идет, — недовольно пробурчав себе под нос, Кацуки вновь привлекает внимание Изуку своим голосом. Следом говорит: — Давай, дудочник, вылезай, твое время для храбрости пришло. Не обломится ветка. Ты ж…       — Тощий, — Изуку угадывает новое слово чужой речи, говоря его за Кацуки, и губы поджимает чуть расстроенно. Тот неожиданно только морщится, будто съел что-то кислое, противное. А после бросает раздраженно:       — Да не тощий ты, блять! Ты мелкий, ветка большая. Вылезай быстро, иначе я сейчас за тобой полезу, — блеснув каре-алым угрожающим взглядом, он и правда делает новый шаг вперёд. Ветка не скрипит, выдерживает его, но Изуку быстро-быстро качает головой и тут же руки вскидывает вверх, будто сдаётся. У него в голове мелькает мысль о том, что Кацуки все еще не полетел вниз, а значит и сам Изуку, что явно меньше его, полететь не должен. И с этой мыслью Изуку все-таки соглашается.       Не с уговорами Кацуки и предчувствием какого-то нового, удивительного приключения, а именно с мыслью. Да-да.       — Хорошо-хорошо! Сейчас я только за обуюсь и возьму кофту, подожди, Кацу, — отшатнувшись от окна посередине собственной речи, он соскакивает с кровати и устремляется в сторону лестницы, ведущей на первый этаж. Щеки немного загораются от румянца, — немыслимо, его точно-точно выгонят, если узнают, что он ушел из домика в тихий час, но Кацуки ведь зовёт его куда-то, Кацуки хочет что-то ему показать, — и Изуку сам не замечает, как начинает улыбаться. Но слышит слишком отчетливо, как где-то у него за спиной Минета фыркает малость смешливо и будто отвлечённо:       — Кто бы мог подумать, что брачные игры Бакугоу Кацуки выглядят именно так…       Ответить что-либо Изуку ему не успевает — он уже ступает на верхнюю ступеньку лестницы, вот-вот собираясь сбежать по ней за своей обувью и кофтой. Впрочем, ответ его и не требуется. За него отвечает Кацуки, резким, разъяренным:       — Э, слышь, ты че там сказал?!       Очень надеясь, что за время, пока он забирает обувь, в комнате не начнётся драка, Изуку все-таки сбегает по лестнице, один раз даже чуть не валится с нее, на запутавшихся ногах. Его сердце бьется быстро и взволновано и мама, если только узнает, точно будет в ужасе, но улыбка так и не сходит с лица Изуку. Он будто бы перенимает у Кацуки все эти настроения непослушания с каждым днём все сильнее, и отказываться от них совершенно не хочется. Особенно пока внутри гремит веселье и это странное, вкусное предвкушение: он сможет провести с Кацуки время тихого часа. С Кацуки, которому нравится.       Быстро подхватив собственную обувь, Изуку стучит подошвами друг об друга, стряхивает на коврик у входа еловые ветки и песочек, а после обувается. Его пальцы чуть дрожат, пока он шнурует свои алые кеды. Его пальцы дрожат и привлекают внимание. Изуку опускает к ним свой взгляд, напряженно, грустно хмурится на десяток секунд от вида шрамов. Но вспоминает, как Кацуки целовал его ладонь, как гладил все эти шрамы, и почему-то становится не так грустно. У него даже получается мимолетно улыбнуться на уголок губ, к моменту, когда второй кед оказывается зашнурован тоже.       Выпрямившись и подхватив свою кофту, — ту кофту, что дал ему Кацуки, ту кофту, что Изуку не вернул и уже именовал своей, — он взбегает назад по лестнице. Руки чуть путаются в рукавах, пока он пытается на бегу натянуть кофту, но Изуку справляется с этим. Только уже оказавшись в комнате, он понимает, что сделал очень и очень большую глупость: ему придется залезть на кровать в обуви.       — Ну че ж ты такой копуша-то, а, дудочник? Сосна успела на три метра вырасти, пока ты копался, давай быстрее, — Кацуки, только заметив его, вздыхает преувеличено устало, головой качает. Он вновь вернулся к стволу дерева и теперь стоял оперевшись на него плечом в ожидании. Разве что на часы, которых у него не было, не косился.       — Да-да, я сейчас, мне надо только… — разочарованно поджав губы, Изуку усаживается на кровать и быстро расшнуровывает кеды назад. Пальцы его спешат, торопятся, и где-то за спиной Кацуки уже бросает, что ждет его внизу — Изуку не придаёт этому большого значения, пока не забирается на подоконник, держа кеды в одной руке. Нет-нет, даже тогда он, слишком занятый этой сложностью, связанной с обувью, не думает о словах Кацуки.       Те становятся поперек его действия уже в тот миг, когда Изуку, обутый и готовый с большим, веселым приключениям, осторожно делает первый шаг на ветку сосны. А после поднимает глаза и видит, что Кацуки на ветке уже нет.       — К-кацу?! — его глаза округляются в страхе, а пальцы, держащиеся за внешний край подоконника, сжимаются с удвоенной силой. Ветка под его ногой чуть опускается, но все еще не трещит, не ломается. В ширину она настолько большая, что он смог бы уместить на ней обе свои ноги, только это уже не имеет смысла. Изуку каменеет весь, понимая, наконец, в полной мере, что имел в виду Кацуки, когда говорил, что ждёт его внизу.       — Нормально все, блять, давай, дудочник. Тебе надо дойти до середины, сесть на неё, а после повиснуть на руках. Я тебя поймаю, — Кацуки зовёт его снизу, и Изуку опускает к нему глаза быстрым движением. Он действительно стоит почти прямо под веткой, рукава рубашки подтягивает к локтям, будто готовясь.       — Если он сломает себе что-нибудь, Полночь тебя убьёт… — от ствола дерева слышится преувеличенно расслабленный голос Денки, и Кацуки только грозно зыркает в его сторону. Рявкает тут же:       — А ну цыц, блять. Если он сейчас не спустится, ты пойдёшь за стремянкой в кладовку в главном корпусе!       Денки такая идея явно не нравится и он тут же отступает на шаг, руки вскидывая обезоруженно. А Изуку глядит на него большими, испуганными глазами, губы поджимает напряженно. И чувствует, как ветка начинает будто трястись под ним сильнее. Перспектива падать ему очень и очень не нравится так же, как и грустное выражение на лице мамы или ее слёзы, когда она узнает, что Изуку снова поранился.       Только Кацуки дела до вех этих перспектив, возможных и не очень, нет совершенно. Он выдерживает разве что три секунды в молчании, а после говорит твёрдо и жестко:       — Дудочник. Спускайся. Сейчас же, — и Изуку подчиняется этому голосу лишь на мгновения. Он переставляет и вторую ногу на ветку, тут же замирает. Встречается с Кацуки взглядом. Что-то тянет его все-таки отказаться, качнуть головой и забраться назад в домик, и этому чему-то имя страх. Что ж. Кацуки с ним умеет разбираться явно получше, потому что поджимает губы, а после говорит спокойнее и мягче: — Я поймаю, дудочник. Верь мне.       Услышав это, страх внутри Изуку пренебрежительно фыркает и наполовину рассасывается. Изуку думает о том, в какое новое приключение его хотят увести, думает о том, что, быть может, когда они будут возвращаться, Кацуки проводит его до домика один, и тогда они смогут подержаться за руки. А ещё он думает о том, что Кацуки уже ловил его, что Кацуки можно верить.       И тогда Изуку отталкивается легким движением рук от подоконника. Он делает первый осторожный шаг по ветке, слыша, как внизу Джиро восхищенно вздыхает и бормочет:       — Черт, он правда пошёл…       И Кацуки откликается ей с саркастичным фырканьем:       — Ещё бы он не пошёл. Я пришёл бы за ним сам, блять, — и его слова звучат все еще как явная, очень-очень опасная угроза, но Изуку почему-то совершенно не боится. Только губы поджимает, чтобы не заулыбаться. А ноги его уже доводят его до середины ветки. Осторожно присев на корточки, Изуку опирается на неё руками, затем садится. Сердце бьется уже где-то в горле, но ветка держит его крепко, не переламывается. И Кацуки вновь говорит: — Давай же. Боже, твои родители случайно не черепахи, дудочник?       — Нет, мама у меня юрист, — Изуку отвечает быстрее, чем успевает понять, что слова Кацуки были вряд ли сказаны всерьез. Джиро тут же откликается смехом, а Эйджиро, тоже посмеиваясь, говорит достаточно серьезно:       — Вот она-то, Кацуки, тебя и засудит.       — Вот же, блять… Хватит ржать, что б вас…! — Кацуки только взбешенно рявкает в ответ, но увидеть, улыбается он сам или нет, Изуку не успевает. Он как раз разворачивается, сползает с ветки. Ему верится, что он сможет удержаться и повиснуть на ней, только ничего у него не получается. Пальцы отзываются быстрой, мелкой искрой боли, он ойкает, тут же разжимает их и просто падает вниз. Падение заканчивается быстро и, только оказавшись у Кацуки в руках, Изуку понимает, что не единой мысли у него не появилось о том, что все это, — то, что Кацуки поймает его, — шутка или какая-то подстава. Такие мысли вообще уже давно перестали появляться у его голове, что было бы очень и очень плохо для Изуку, если бы Кацуки врал ему. Только Кацуки не врал. — Улов в виде одного мелкого дудочника, надо же, — держа его за бока крепким движением ладоней, Кацуки осторожно ставит Изуку на землю, а после целует в макушку, где-то сзади. В ту секунду смутиться Изуку не успевает, потому что уже следом Кацуки говорит тихо-тихо, так, чтобы никто больше не услышал: — Я скучал.       И Изуку чувствует, как его мгновенно заливает краской полностью, от макушки до самых подошв алых кед. Быстрым, суетливым движением отступив, Изуку отворачивается от друзей Кацуки, тут же обращает свое внимание к кофте, чтобы поскорее застегнуться. Но на самом деле чтобы только поскорее занять себя чем-то, ведь это просто немыслимо — они разошлись по своим домикам разве что полчаса назад, после обеда, и Кацуки просто не мог так быстро заскучать за такое маленькое время. Это было просто немыслимо.       И было правдой.       — Может по шоссе не пойдём, а то ещё будет как в прошлый раз… Погнали через лес, Кацуки, — голос Эйджиро слышится откуда-то из-за спины, и Изуку кивает, согласно, пускай, и совершенно не понимает, что было в прошлый раз, куда они вообще собираются идти и что вообще происходит. С ним самим происходит явно что-то жуткое, сумасшедшее, потому что пальцы не слушаются, молния кофты не дается в руки, а изнутри бьется быстрая, резвая мысль о том, что ему очень-очень срочно нужно вернуться в домик, потому что он кое-что забыл. Умение не загораться столь ярко лицом от слов Кацуки, например. Это ему сейчас бы очень пригодилось.       — Похуй, погнали через лес. У Полночи отчетов дохуя сегодня, она точно не хватится, — Кацуки, все еще стоящий сбоку от него, откликается безмятежно и сыто, а следом тянется к Изуку обеими руками. Тот этого даже не замечает, очень и очень сосредоточенно пытаясь все-таки застегнуть кофту. Ему не сильно холодно, но неловко просто до помешательства, только кофта, будто смеясь над ним вместо самого Кацуки, совсем не желает застегиваться. — Да твою ж мать, дудочник. Ну-ка, дай ее сюда. А вы идите, мы догоним сейчас.       Легким, быстрым движением вытянув из его пальцев собачку и край молнии, Кацуки забирает себе всю инициативу, отсылает своих друзей прочь. Изуку только и может, что замереть под его руками и упереться взглядом куда-то в ямку между чужих ключиц — та виднеется меж краями расстегнутого ворота рубашки Кацуки и, кажется, тоже очень и очень весело над ним смеется. И ведь Изуку даже не может сказать, что не скучал тоже, но такая наглость, такая неожиданность чужих слов привносит в него жуткий беспорядок. Пока Джиро уже довольно восклицает где-то позади:       — Ура, наконец, мороженка будет…! Блин, куплю десять штук, кайф, — и ее голос постепенно удаляется, по песчинке становится тише. Кацуки только молча, быстро пихает конец молнии в зев собачки, а следом застегивает на Изуку кофту. И смотрит ведь, точно смотрит. Изуку уверен в этом, но убеждается лишь крепче, когда Кацуки говорит негромко, смешливо:       — А ты зацвёл, дудочник. Вроде не весна уже, а ты все равно зацвёл, — и он смеется тоже, как его дурная кофта, которую Изуку ему так и не вернул, как эта дурная ямка у него между ключиц и как весь лес вокруг них. В этом смехе нет ничего плохого, Изуку в этом уверен, только изнутри его все равно душит смущением. И хочется сказать, чтобы Кацуки не делал так больше, потому что это плохо, это неправильно, но ведь правда в другом, совершенно точно в другом. Изуку просто не готов вот так, чтобы все и сразу, и он понимает это и сам. А только говорит другое, тихо-тихо:       — Я тоже скучал, — и Кацуки давится новым вдохом, закашливается коротко. Если бы Изуку вместо того, чтобы опустить глаза на еловый настил, поднял их к его лицу, он бы точно увидел, как у Кацуки еле заметно загораются скулы. Но он не поднимает. Храбрится секунды четыре, пока Кацуки, наконец, застегивает свою кофту на нем до конца. И все-таки говорит: — Не делай так, п-пожалуйста… Не делай это так резко. И при них…       Искрометно Изуку кажется, что сейчас Кацуки все же бросит ему что-то резвое, точно матное и колкое, но тот лишь фыркает. Фыркает, отступает на шаг назад, отпускает собачку из пальцев. И говорит:       — Какая ж ты нежная ромашка, ей-богу, дудочник. Погнали догонять, а то эта девка и правда всё мороженое сожрет, не подавится, — Кацуки отступает на шаг в сторону, после обходит Изуку и не касается даже. Стоит ему пройти мимо, как Изуку оборачивается ему вслед и давит мелкую, быструю улыбку.       Быть может, ему это только кажется, но Кацуки выглядит много мягче и осторожнее сегодня, сейчас, последние несколько минут. И от этого ощущения внутри все заполняется таким дурным, объёмным ощущением лёгкости. На мгновения Изуку заполняется жутко смущающим, щекотным чувством: если бы Кацуки не отошёл так быстро, он сам бы точно поцеловал его в щеку. Точно-точно поцеловал бы и никто бы этого точно не увидел.       — Удачного свидания, дорогуша! — из окна домика, будто желая опровергнуть его последнюю мысль об отсутствии зрителей, слышится голос Минеты, и Изуку успевает поднять глаза прежде, чем тот закрывает за ним окно. Минета улыбается как-то хитро, горделиво — Изуку видит это, а следом видит, как в только закрывшееся окно врезается шишка. И Кацуки, успевший отойти вперёд, матерится раздраженно:       — Че сказал, ублюдок?! Вот ведь зараза.       Изуку держится несколько секунд, но все-таки смеется, не удерживается. Смехом своим он вторит кофте Кацуки, этой светлой ямке между чужих ключиц и всему сосновому лесу. А после срывается на бег, желая догнать Кацуки. Догнать и, быть может, взять за руку.       Где-нибудь на обратном пути. Когда Кацуки будет провожать его назад к домику. ~~~       Это ужасно… Просто немыслимо и ужасно и невозможно — дудочник залепляет ему пощёчину и остается жив. Кацуки думает об этом полночи, ворочаясь с боку на бок и не имея возможности прийти к пониманию.       Дудочник залепляет ему пощёчину и остается не только цел и невредим. Он получает бесконечный подарок из такой сумасшедшей по силе искренности, что среди ночи Кацуки начинает думать о том, не снится ли ему все то, что происходит последние почти две недели. Его не пугает это уже, весь страх остается где-то в том моменте, где дудочник кидается ему на шею, обнимает крепко-крепко и шепчет странную суету на своём дудочном языке:       — Я тебя не боюсь. Я тебя не боюсь. Я тебя не боюсь…       Кацуки не может избавиться от удивления. Мысль о том, что он, похоже, совершенно себя не знает, поселяется где-то в его сознании и мягко смеется над ним. Он спит с этой мыслью ночь, приходит с ней на завтрак, без слов и без платы выторговывая у поварихи на раздаче вторую булочку без изюма. На ней, той, второй булочке, оказывается меньше помадки, чем на его собственной, и, конечно же, — конечно же, блять, ни единая из его мыслей и не сомневалась, что так получится, — он отдаёт дудочнику свою. Немыслимо. Просто ужасно.       Кацуки понимает, что совершенно не знает себя, и это удивляет его до крайности. Но даже это удивление не вызывает так много чувств, как единый, важный вопрос глубоко внутри: на что ещё он может быть способен?       — А что в прошлый раз было? Когда вы по шоссе пошли… — дудочник аккуратно и очень ловко вписывает свой вопрос в паузу диалога, что затягивается секунд на пять, и Кацуки тут же отзывается ему громким, саркастичным:       — Ха! — отвечать он, конечно же, совершенно точно не собирается. Хватит ему и того, что он уже успел двадцать минут назад дудочнику не сказать даже, прошептать куда-то в зеленоволосый затылок. Если бы кто-то сказал ему ещё три недели назад, что он ляпнет такое какому-то пацану, какому-то мелкому, неловкому шестнадцатилетке, он даже бить в ответ не стал бы. Только гоготал бы до рези в животе минут двадцать. Потому что это было немыслимо. Не сам факт о том, что он скучал, конечно — уж это во всем происходящем было совершенно нормальным, — он скучал по маме временами, иногда скучал по друзьям… И не говорил об этом. Потому что в этом не было ни повода, ни нужды и сами слова никогда даже в голову ему не приходили.       За последние сутки ему в голову в отношении дудочника пришли тысячи слов. За последние две недели — сотни тысяч, пускай и большая часть из них была отборнейшим матом. И он ведь говорил эти слова, высмеивал, материл, но все эти слова вообще ничего общего не имели с чем-то таким нежным, близким, что он ляпнул разве что двадцать минут назад.       Кацуки в жизни не подумал бы, что вообще на такое способен.       А потом просто поймал падающего дудочника за бока, поставил на землю и почувствовал этот запах… От дудочника пахло стиральным порошком с отдушкой под названием «для примерных мальчиков», каким-то травяным шампунем и его, Кацуки, кофтой. И только почувствовав всю эту смесь, Кацуки просто не успел: ни рот закрыть, ни ухватить за хвост мысль, уже соскакивающую на кончик языка.       И это вроде бы даже ощущалось правильно, то, что он ляпнул, не сдержавшись. Но от правильности этой удивление его все равно не дохло, что тот же двумордый, исправно прикатывающийся на своём укорочённом лимузине на очередную летнюю смену в лагерь.       — Нас Шото спалил Полночи. Это год назад… Или два? — Денки оборачивается себе за плечо, уже отвечая дудочнику. Он идет чуть позади Эйджа, ведущего всю их компанию через сосновый лес. Рядом с Эйджем, то и дело пинающем какую-то неугодную ему, видимо, шишку, идёт Джиро. А Кацуки старается не глядеть на парней слишком уж пристально и притворяется, что не стоял сегодня утром десять минут под домиком в ожидании когда закончится их ссора. На его памяти ссор таких у Денки и Эйджиро никогда и не было, но тут была задета честь дамы, вероятно. Косвенно, искаженно и очень образно, конечно — Денки получил от Момо приглашение пойти на костёр, закрывающий смену, вместе. И у Кацуки сильно много претензий ни к одному из них не было, но зато были у Эйджа. Очень настойчивые, пронизанные уже даже не отрицаемой симпатией к Денки претензии.       Поэтому, впрочем, за последующее утро эти двое другу не сказали и единого слова. Мириться они явно не собирались.       — Два года, — Джиро, не оборачиваясь, вскидывает вверх большой палец и вносит ясность в полное отсутствие у Денки ориентации во времени. Тот тут же пальцами пощёлкивает благодарно, а следом вновь к дудочнику оглядывается. Продолжает:       — Он увидел, как мы уходили во время тихого часа, и тут же слил все Полночи. А мы ещё и по шоссе поперлись, ой-й… Ну, короче, первый же патруль, вызванный на наши поиски, подобрал нас на шоссе и вернул в лагерь. Мороженого так и не поели, зато потом ещё часа два крики Полночи слушали о нарушении режима, о безопасности, о том, что она за нас ответственность несёт, — чуть скривившись от воспоминаний, Денки мотает головой и на следующем же шаге спотыкается о какую-то корягу, торчащую из земли. Тут же бормочет себе под нос негромкое: — Чертова женщина…       Он явно винит в случившемся недоброе имя Полночи, в то время как Эйджиро, даже не оборачиваясь, бросает:       — Карма.       Кацуки только лишь фыркает чуть злобно, смешливо. Если бы он мог говорить без страха, опять что-нибудь ляпнуть, он бы точно сказал, какое наказание нашел себе Шото после за эту хуйню. Впрочем, за него это говорит Джиро, развесёло и с явным ощущением свершившегося возмездия, что слышится в ее словах:       — Зато Шото потом на следующий же день неожиданно нашел громадные дырёхи на всех своих штанах и шортах. Вот ведь была потеха, — воспоминания заставляют ее засмеяться все-таки, Эйдж смеется тоже. А Кацуки только взгляд отводит к лицу дудочника, чувствуя от чего-то, что тот сейчас возмутится, расскажет им о неправильности порчи чужого имущества. Дудочник только прячет улыбку где-то в кулаке, поднятом к губам, откашливается, очень и очень сдержанно пытаясь спрятать мелкий смех. Морщинки у его глаз, правда, все равно смеются. Как, впрочем, и его глаза: стоит только дудочнику обернуться к нему, быстро, очень смущённо, как Кацуки замечает это.       И сразу же отворачивается сам.       На язык лезет какая-то жутко сопливая глупость. Опять. Просто ужасно.       Через лес они идут чуть больше получаса. Денки успевает споткнуться трижды о какие-то коряги, которые явно сам же себе намагничивает, Кацуки — четырежды. О чертового дудочника. Тот примагничивает его взгляд тоже, к себе, а изнутри все мелко начинает чесаться желанием взять его за руку и просто держать. Не отпускать. Прикосновением прощупывать шрамы и привыкать.       Привыкать к тому, что дудочник ему назад его сердце возвращать явно не собирается.       На последней развилке Эйдж по памяти сворачивает к дороге и поредевший пролесок тут же открывает им вид на шоссе, заправку, расположившуюся на другой стороне и полное отсутствие машин. Они перебегают дорогу быстро, попутно оглядываются перепроверки ради: увидеть их Шото мог в этот раз вряд ли, — по ходу за дудочником они обошли лагерь по широкому кругу, — но внимательность никогда не будет лишней. Сам Кацуки эту истину выучил уже давным-давно и всегда старался ей следовать. На что-то громадное, благодарственное от вселенной, впрочем, никогда не рассчитывал, но тогда он ещё явно не был знаком с дудочником.       А сейчас вот познакомился…       Успев побродить по магазину заправки и взять себе пару пачек чипсов да крекеров, Кацуки останавливается у холодильника с мороженным. Подойти к нему та ещё задача: Джиро в попытке найти в недрах своё любимое уже перегнулась через левый край и занырнула внутрь чуть ли на с головой, а у правого края уже стоял этот мелкий, гребанный дудочник. Со своими большими, радостными глазами, смотрящими на кучу мороженого, — запрещенка, как ее всегда называл Эйдж, имея в виду не столько правила лагеря, сколько пристрастия их общей подруги, — и нервно теребящими край кофты пальцами. Поглядев на всю эту детскую вакханалию, Кацуки только глаза закатывает и отступает в сторону, к холодильнику с напитками. Пока он находит себе сок, Джиро успевает с довольным воскликом выудить с самого основания холодильника пять упаковок своего любимого мороженного и, наконец, вылезти назад в пространство магазина.       — Шикарно. Так, я на кассу, Изуку, ты со мной? — потянувшись к дверце холодильника, она задвигает ее назад, а после глядит на дудочника. Тот только губы поджимает и кивает покорно, а после разворачивается. Кацуки все происходящее, конечно же, видит и только морщится раздраженно — как бы временами его ни бесил дудочник лезущий на рожон со своими извинениями или правильностью, покорный дудочник, которой не получит своё мороженное, будет бесить его ещё точно сильнее. И поэтому Кацуки коротко свистит на весь магазин, привлекает к себе внимание. Говорит:       — Дудочник, ну-ка сюда иди. А ты, че вылупилась, шагай дальше, мороженка растает, — вместе с подпрыгнувшим на месте от неожиданно дудочником оборачивается и Джиро, но ей здесь делать нечего уж точно. И поэтому Кацуки быстро отсылает ее прочь и дальше, видя прекрасно, как чертовка хитро улыбается. Вот ведь зараза, а.       — Что такое, Кацу? — дудочник подходит к нему в пару быстрых, суетливых шагов, тут же оглядывается назад, чтобы увидеть, как Джиро скрывается за поворотом стеллажа. Кацуки переводит к нему свой взгляд, чуть губы поджимает. Он не желает выглядеть слишком суровым, вместо этого стараясь хоть как-то удержать все нелепости, что уже сыпятся ему на язык, спровоцированные этими мелкими веснушками на курносом носу дудочника и этим его большим, волнительным взглядом, замершим в ожидании.       — Выбирай, — дождавшись, пока дудочник вновь на него посмотрит, Кацуки кивает на холодильник с мороженным, подле которого они стоят. За секунду на лице дудочника сменяется, пожалуй, половина десятка эмоций: от удивления и до странного, стыдливого румянца. А следом он нервным движением натягивает рукава кофты ниже — он делает так каждый раз, будто пытаясь спрятать все переживания, что забиваются в шрамы на его руках, когда нервничает.       И Кацуки не то чтобы это не нравится. Его это бесит и раздражает до сжимающихся кулаков, потому что он знает, каким может быть расслабленный и мягкий, будто сладкая вата, дудочник. Знает и хочет, чтобы тот был именно таким всегда. Чтобы этот ебучий мир вокруг них не заставлял его так сильно нервничать.       — Оу, я… Эм… У нет, ну, денег… Я не брал с собой в лагерь, потому что, ну… Я не думал, что окажусь за его пределами, — потупив взгляд, дудочник неловко переминается с ноги на ногу. Кацуки понимает его прекрасно, но в моменте его не ебет совершенно, что там за мелкие, зеленоволосые таракашки в башке у дудочника носятся.       Потому что эти таракашки дают ему мысли о собственных пустых карманах, вместо того, чтобы дать мысль о том, что Кацуки хочет купить ему это чертово мороженное или весь холодильник, не имеет разницы.       — Дудочник, — потянувшись туловищем вперёд, будто в попытки нависнуть над ним, в попытке сделать своё присутствие весомее, Кацуки делает жесткий акцент на кличке, что уже прижилась в его украденном сердце. А после добавляет неотступно, уверенно: — Не тупи. Ты выбираешь, я плачу. Давай живее.       И, пожалуй, ради таких моментов Кацуки все больше и больше начинает хотеться жить. Потому что дудочник, только заслышав его слова, вскидывает к нему свои большие, зелёные глаза, — нет, они буквально громадные, как во всех этих нарисованных мультиках, — подвисает на три секунды с приоткрытым ртом. На губы его Кацуки не смотрит, потому что это точно убьёт его самого, — сердце и так уже сбоить начинает от одного этого взволнованного, радостно-удивленного взгляда, — а после ещё самого дудочника пристукнет не слабо. Вместо этого все еще смотрит в глаза. Видит, как дудочник быстро бросает взгляд на все те упаковки мороженного, уже превращенные Джиро в сладкий, перемешанный хаос. Видит, как он вновь смотрит ему в глаза.       И руки отчего-то в кулаки сжимает. Кацуки успевает допустить мысль о том, что сейчас он откажется — эта мысль ему пиздец, как сильно, не нравится и уже заочно начинает злить, — но поторопить его так и не успевает. Дудочник неожиданно тихо-тихо, взволновано бормочет:       — А можно… Два? — и смотрит так взволнованно, чуть-чуть неловко. Его щеки уже загораются самую малость, и Кацуки не знает, откуда в нем столь храбрости для такой наглости, но вся эта наглость, все, что в дудочнике есть, вызывает в нем быструю, мягкую усмешку. Он говорит:       — Можно. Но если ты нырнёшь туда с головой, я тебя вытаскивать не буду. Останешься тут, с пингвинами из холодильника тусоваться, — встав ровнее, Кацуки позволяет себе чуть кусаче оскалиться. Оскал этот, правда, никому нахуй уже не пригождается, потому что дудочник, только заслышав заветное «можно», тянется к холодильнику и обращает к нему все своё внимание. Даже на остроту не откликается, вместо этого улыбаясь во весь рот и буквально горя своими алыми щеками.       Кацуки уверен, что ими можно было бы осветить пару хороших таких по размерам городов. Но если кто придёт к дудочнику ради этого, Кацуки хуй куда его отпустит и хуй кому отдаст — в этом он уверен тоже.       На кассе их уже ждут расплатившиеся ребята. Джиро, распихав все своё мороженное по карманам, как раз открывает первое. Денки и Эйдж стоят по разным бокам от неё и смотрят в разные стороны. Разве что глаза закатив со всей этой картины, Кацуки выкладывает все набранное добро на прилавок, внимательно следит за тем, как дудочник кладет туда же пару своих эскимо, — его слова о пингвинах оказываются неожиданно очень кстати, забавно, — а после вытаскивает из кармана джинс пару смятых банкнот. И совершенно случайно его взгляд падает на стойку у прилавка, чтобы тут же наткнуться на небольшую упаковку изюма. Внимательность не подводит его, давая вспомнить о тех грустных зелёных глазах этого мелкого дудочника, которыми тот смотрел на свою мерзкую булку с изюмом, и Кацуки тут же подхватывает и ее тоже, а после бросает на прилавок.       — Не знал, что ты любишь изюм, — где-то у него за плечом смущённо с ноги на ногу переступает дудочник, и Кацуки только фыркает ему в ответ. Он правда не собирается отвечать, точно-точно, но признание рвётся наружу с ужасающей настойчивостью, и Кацуки проваливает все оборонительные действия. Говорит:       — Терпеть не могу изюм. Но ты его любишь.       Где-то у него за спиной своим мороженным давится Джиро и тут же спешно выходит из магазина наружу. Денки, кажется, пробует засмеяться, негромко, но Эйдж утаскивает его наружу тоже, почти силой. А дудочник откликается только многозначительным, растерянным:       — Оу… — что сменяется смущением уже секунд через пять. До него доходит так медленно, что Кацуки явно стоило бы бросить об этом какую-то шутку. Что ж. Шутки, в отличие от нелепостей, сегодня на язык ему совершенно не ложатся. И это ужасно! Просто немыслимо и ужасно — он теряет хватку так быстро и неумолимо. Пока сердце где-то в груди все равно шалит с периодичностью в пять-десять минут.       Ему явно стоит записаться на приём к кардиологу.       И тот явно сможет вынести ему лишь единый вердикт:       — Ваше сердце украдено зеленоглазым дудочником, мистер Бакугоу, боюсь, ничто уже не в силах вам помочь.       Все, что сможет сам Кацуки после такого, так это согласиться. И, пожалуй, смачно выматериться.       Обратная дорога занимает у них всех чуть больше времени. В кармане джинсов дудочника шуршит упаковка с изюмом, в пальцах — обертка мороженного. Они, кажется, говорят о поступлении, о первом курсе, факультетах, а Джиро точно спрашивает дудочника, пойдёт ли он после того, как закончит Джульярдскую школу, в колледж при ней. Кацуки слушает и не слышит совершенно, потому что каждый чертов раз, как они проходят через какую-то поляну, свет, пробивающийся через кроны сосен, играет солнечными зайчиками у дудочника на лице и тот щурится чрезвычайно довольно, пригревшийся и поедающий своё мороженное.       Кацуки хочется умереть. Потому что они идут слишком медленно, потому что вокруг эта несносная Джиро, и Эйдж с Денки, и потому что он не может просто сграбастать дудочника в кучу, прижать его к себе, забрать его себе и никогда не отпускать. А тот щурится на солнышке, косится на него этими вот взглядами, довольными, благодарными и такими… Такими… Кацуки не знает, как назвать эти его дурацкие взгляды, но каждый он встречает в упор, как бы ни хотелось трусливо отвернуться и просто сделать хоть что-нибудь, чтобы сердце не шалило так сильно.       Раньше у него такого не было. Когда он ухаживал за девчонками, тоже угощал их чем-то во время гулянок, было приятно чувствовать себя кем-то большим, кем-то опекающим, но с дудочником эта хуйня кажется совершенно не работала. Кацуки изнутри почти распирало какой-то странной гордостью за то, что он почти все лето подрабатывал в каком-то магазине с DVD-дисками, куда ему помогла устроиться мама, и теперь мог вот так просто купить дудочнику все, что тот ни попросил бы. Все, чего бы тот ни пожелал.       От этого чувства хотелось вскинуть кулак вверх и бросить что-то претенциозное, матное в воздух — он был чертовски хорош для дудочника, вот что. Он все-таки мог быть просто чрезвычайно хорош.       К моменту, когда они пробираются через дыру в деревянном, дощатом заборе, тихий час как раз заканчивается и потребность в том, чтобы шарахаться по лесу ещё какое-то время, полностью отпадает. Джиро почти сразу разворачивается в сторону своего домика, — ей экстренно срочно нужно сунуть все своё мороженное в мини-холодильник, стоящий у неё в комнате, пока оно не растаяло к чертям, — Эйдж с Денки пару мгновений топчутся на месте, в ожидании Кацуки, видимо, но тот только машет на них свободной от пакета рукой и выгоняет прочь.       — Че встали, идите давайте. Я дудочника провожать пойду, а то он ещё заблудится в трёх соснах, Полночь потом с ума сходить будет, — его слова и расклад идти в домик вместе ни Эйджиро, ни Денки явно не нравятся, но они все же уходят. Кисло кривятся, правда, ему в ответ. Кацуки смотрит на них секунд восемь, фыркает и отворачивается.       — Я… Я помню дорогу вообще-то, — дудочник насупливается, чуть нос морщит смешно. Кацуки еле борется с желанием потискать его за щеку, только ответить что-либо не успевает. Дудочник говорит: — И я флейтист, Кацу, — и его слова звучат с какой-то новой, узнанной Кацуки лишь вчера твердостью. Эта твердость дергает что-то внутри него, что-то чрезвычайно довольное, но сам Кацуки только глаза закатывает.       — Ты — мелкий дудочник, а сосны большие. Что я нахер буду делать, если они тебя запутают и ты потеряешься? Я нахуй с ума сойду, — пожав плечами, как ни в чем не бывало, Кацуки разворачивается в сторону домика дудочника. Он успевает сделать пару шагов даже, слышит, как из-за его спины дудочник бормочет:       — А… Хорошо, — его интонация звучит смущенной, а Кацуки тянет обернуться, взглянуть на него, но он не оборачивается. Только спину распрямляет, уверенно, стойко. Впрочем, вся его стойкость и вся его уверенность осыпаются тут же сосновыми иголками на землю. Потому что дудочник зовёт его, окликает: — Кацу! Подожди… — обернуться Кацуки не успевает. Прежде дудочник нагоняет его, быстрым движением обнимает его свободную руку своей, сжимает ладонь в ладони — он делает это так искрометно, будто боится передумать или страшится, что Кацуки ему не позволит. Пока сам Кацуки готов ему позволить, кажется, все, чего дудочнику только в голову не взбредёт. — Вот… Теперь пойдём.       У него мелкая, чуть прохладная и слишком уверенная для всего смущающегося, уже заалевшего щеками дудочника ладошка. Кацуки оборачивается к нему, губы поджимает, чтобы только не заулыбаться дурниной, — он сдаёт позиции просто ужасно быстро, немыслимо, — только взгляда ответного не получает. Дудочник глядит в другую сторону, светит алым кончиком уха и прочищает горло коротким движением. А после спрашивает отстранённо, словно бы ничего совершенно не происходит:       — Так, ты… Ты получается в этом году на первом курсе будешь, да?       Кацуки отворачивается и чувствует, как лицо начинает самую малость печь. То, как дудочник с каждым днём раскрывается для него все с большего количества сторон, заставляет его сердце шалить чаще, а где-то в животе неожиданно все выкручивает так приятно, почти безболезненно. Похоже, ему стоит наведаться ещё и к гастроэнтерологу. Он явно ужасно болен.       — Да, придётся ходить на эти тупые занятия и слушать как десятки неумех пытаются что-то бренчать на своих гитарах или клавишных. Перспектива хуйня, конечно, но мама говорит, что это хорошая основа для будущей карьеры… Не знаю, посмотрим, — кое-как собрав слова в предложения, он вдыхает поглубже, встряхивает головой и крепче перехватывает ручки пакета, который несёт в другой руке. В тот же миг дудочник сжимает его ладонь чуть крепче тоже, оборачивается к нему все-таки и рот приоткрывает: Кацуки видит это, Кацуки чувствует, что он хочет что-то спросить. И лишь большим пальцем поглаживает мимолетно по тыльной стороне его ладони. Дудочник прячет быструю, смущенную улыбку и так ничего и не спрашивает.       До самого домика они идут в тишине. Кацуки вслушивается в шорох ветра меж кронами, еле давит улыбку каждый раз, когда дудочник задумчиво начинает бормотать себе что-то под нос и в итоге каждый раз спотыкается. Это происходит четырежды, и Кацуки с легким удивлением понимает, что его это бесит не так уж и сильно. Явно не так сильно, как бесило ещё неделю назад, пожалуй. Откликается он, правда, привычно и колко:       — Если ты не начнёшь смотреть под ноги, я либо покачу тебя по земле, как шишку, либо понесу на руках. Сколько можно, блять, — перехватив ладонь дудочника крепче, на четвёртом недопадении, уже у самого домика, Кацуки косится на него быстрым, цепким движением глаз. Дудочник только губы поджимает секунды на две, — явно обдумывает услышанное, — а после оборачивается и говорит:       — Я не похож на шишку, значит тебе придётся нести меня на руках, — и Кацуки не знает, как много своих дудочных сил ему потребовалось собрать, чтобы вообще такое ляпнуть, но явно много, потому что почти сразу дудочник от него отворачивается, выдёргивает свою ладонь из прикосновения и устремляется вперёд. До крыльца его домика остается разве что шагов десять, и он почти пробегает их.       Сам Кацуки следом не бежит, лишь фыркает смешливо. И от своих слов не отказывается ни вслух, ни мысленно — если дудочник захочет, он будет его и на руках носить, тоже великая проблема, ха. Дойдя до крыльца, Кацуки перекидывает пакет в другую руку, потягивается долгим, будто залежавшимся движением. Дудочник никуда, конечно же, не уходит, так и топчется на крыльце, косится в разные стороны, все еще пунцовый донельзя. Тихий час уже кончился и ему нужно собираться на свои дудочные занятия, быть может, повторять свою дудочную домашку, а он все топчется и топчется. Кацуки косится на него, но уходить совершенно не торопится. Его дела не ждут уж точно, разве что одна из пачек чипсов, шуршащих в пакете, зазывает к себе. Кацуки не отзывается. А дудочник, помявшись почти минуту, говорит:       — Спасибо, ну… За приключение… И за мороженное. Было очень вкусно, — отведя взгляд куда-то в сторону вновь на секунды, он все же смотрит на Кацуки. А после улыбается ему, широко и лучисто, и Кацуки чувствует, как в этой улыбке теряется весь. Из головы пропадает и последняя, нелепая, залежавшаяся мысль, все тело замирает, будто боясь спугнуть ее, эту широкую, жутко довольную улыбку дудочника.       Тот использует этот момент, — вот будто нарочно, сначала душу украл, потом сердце, а теперь ещё и пользуется тем, что Кацуки двинуться не может, какой все-таки ужасный человек этот дудочник, — и быстро тянется вперед, даже шаг делает навстречу. Единственная ступенька крыльца скрадывает часть из разницы в росте, ветер смолкает в кронах, и Кацуки готов почти сокрушаться о том, что весь этот мир идёт дудочнику навстречу, пока сам он даже двинуться не может. А дудочник целует его. Уже не в щеку, по-настоящему, в губы. Клюёт так коротко, не давая даже распробовать, а после разворачивается и зелёным, всполошившимся вихрем скрывается в своём домике.       Кацуки разве что моргнуть успевает. Приоткрывает рот, не имея, правда, возможности сказать уже закрывшейся двери хоть что-то. А следом краснеет удушливо и жестоко и тут же устремляется прочь. Ноги почти деревянные, и это нелепо, просто немыслимо, потому что он уже целовался и не раз, у него даже секс был, но дудочник… У Кацуки нет слов, чтобы объяснить этого чувства, возникающего внутри. Чтобы объяснить все это чужое смущение, что бьет его без боли вновь и вновь, превращая всё ему свойственное в сумасшедшее ничто.       До собственного домика он доходит твёрдым, быстрым шагов за несколько минут. Только и там ему спокойствия оказывается не найти. Где-то на втором этаже слышится возня, Эйдж начинает экстренно и спешно искать собственные трусы, а Денки только и может что повторять на повторе:       — Блять, блять, блять…       Кацуки, заслышав это, как и замирает на пороге. Тяжело, медленно вздыхает. Ему даже гадать не нужно, что там, наверху, происходит, и поэтому он вытаскивает из пакета пачку чипсов, а после бросает в сторону лестницы громкое:       — Я вернусь через полчаса. Норм? — и вся возня на втором этаже затихает мгновенно. Заминка длится несколько секунд, а после Эйджиро откликается явно нервной интонацией:       — Как насчёт часа?       Кацуки только фыркает. Хочется ему бросить что-то колкое, злобливое, но дудочник, засевший в его голове, не позволяет. Поэтому он бросает лишь быстрое:       — Засрете мою кровать, я вас придушу нахуй, — а после вываливается из домика. Уже на пороге подхватывает ловким движением пальцев джинсовку, — где-то в её кармане ещё валяется полупустая пачка сигарет, — и вновь оказывается в сосновом лесу. Тот уводит его сам к озеру, усаживает на нагревшемся на солнце песке. Только там Кацуки удается немного успокоиться и остыть. Мысли о дудочника перестают быть такими суматошными и громкими, становятся больше похожи на своего тихого, мелкого хозяина. А в груди все расслабляется, только эта дурная улыбка так и лезет на губы, ничего с ней поделать не получается.       Кацуки сопротивляется ей добрый час, хмурится как только может, насупливается. В конечном итоге просто валится на песок и позволяет и ей, и себе. Ещё и прищуривается так самодовольно, пока внутри все довольством загорается и этим дурным ощущением, что он и правда, похоже, совсем себя не знает.       Того себя, который по уши втрескался в дудочника, уж точно. ~~~