Лето с привкусом мелодии флейты

~~~       — Сон очень полезен для здоровья, Изуку. А особенно для молодого организма. Я считаю, что тебе не стоит больше так уходить во время тихого часа, — Иида назидательно поджимает губы и качает головой. Его руки привычными, примелькавшимися движениями начищают его же тубу, а Изуку только и может, что голову вжать в плечи. Вечер накрывает музыкальный лагерь, затерянный где-то в сосновом лесу, и этот разговор, — тот самый, который Иида явно хотел начать ещё с момента, как Изуку вернулся из своего мелкого, веселого приключения после тихого часа, — наконец, заполняет пространство их общей на троих спальни. Сказать что-либо Ииде в ответ у Изуку, правда, совершенно не получается. Он даже согласен с ним — отдых важен не меньше, чем занятия и физическая активность. Только вместе с этим Кацуки важен для Изуку тоже. И когда так успело случиться ему было совсем непонятно, только вот ведь оно, уже случилось. И куда ему теперь было от этого деться? — Не говоря уже о том, что тебя могли с легкостью увидеть вожатые. Это же прямое нарушение распорядка, за такое могли бы и выгнать вовсе. А это ведь очень важно и к тому же…       Вновь качнув головой Иида все продолжает и продолжает, а Изуку только крепче голову в плечи втягивает. Карман его джинсов прожигает шуршащая, небольшая упаковка изюма, а где-то у затылка жжется мягко, нежно собственное самоуправство, с которым он так нагло поцеловал Кацуки разве что пару часов назад. За эти часы Изуку успел переволноваться раз десять. Уже и подумал о том, что ему точно надо было спросить разрешения, — быть может Кацуки не хотел, чтобы его целовали, — а ещё подумал о том, что ему бы не стоило так торопиться. От мыслей об этом поцелуе — его первом поцелуе, случайном, вырвавшиеся из него невольно поцелуе, — внутри все вновь и вновь начинало ходить ходуном волнения, беспокойства и какой-то странной, сумасшедшей радости.       Если бы не Иида, так и продолжающий говорить, Изуку бы точно в какой-то момент начал скакать по комнате.       Впрочем, эта возможность у него явно ещё была где-то в будущем, потому что договорить у Ииды в итоге так и не получилось. В какой-то момент Минета преувеличенно громко вздохнул, потянулся, отложил свой журнал, с которым валялся на постели последние полчаса, как они вернулись с ужина. А после сказал:       — А знаешь что ещё важно и чрезвычайно полезно для здоровья, дорогуша? — его взгляд по касательной задел Изуку, чтобы тут же метнуться к Ииде. Тот так и замер, поднял глаза тоже. Изуку уже в тот миг почувствовал, что ему очень и очень не понравится то, что он сейчас услышит, но уходить не стал. Минета ему нравился отчасти. Он был дружелюбным, пускай иногда и нарочно акцентировал очевидные, очень неловкие вещи, которые происходили вокруг них. Так случилось и в тот момент. Широко, будто Чеширский кот, улыбнувшись, Минета медленно, почти по слогам проговорил: — Оргазмы.       Стоит этому слову появиться в воздухе, как в их комнате на несколько секунд повисает гробовая тишина. Изуку буквально чувствует, как его лицо сверху вниз заливает удушливая, жаркая краска смущения, совсем как во всех этих мультиках, точно-точно. Он даже двинуться не может, но звук роняемой Иидой тубы заставляет его дёрнуться, отмереть и тут же соскочить с постели. Бросив быстрое:       — Я в душ! — Изуку подхватывает дрожащей рукой полотенце со спинки своей постели и тут же устремляется прочь из комнаты. Где-то за его спиной Иида уже набирает воздуха, чтобы точно объяснить ужасно довольно ухмыляющемуся Минете почему нельзя произносить настолько возмутительные, вульгарные вещи, но Изуку только быстро-быстро перебирает ногами. Ступеньки сменяют одна другую, ванная, виднеющаяся впереди, выглядит великим спасением, и он залетает в нее резвым вихрем. Тут же закрывает дверь на щеколду.       Где-то в кончиках пальцев гудит и дрожит беспокойство, но и волнение, странное, сумасбродное предвкушение. Он даже к зеркалу не оглядывается, роняет полотенце на небольшую тумбу, стоящую справа от раковины, после также роняет крышку унитаза. И падает на неё сам, тяжело, быстро дыша и пытаясь как-то справиться со смущением, пекущем уже не только лицо, но и на шею. Будто в желании как-то его успокоить, в кармане скрипит пластиком упаковки пачка изюма, и руки тут же тянутся к ней, вытаскивают ее. Маленькие, красивые изюминки перекатываются где-то внутри пачки, у него под пальцами, а единая только мысль о, хм, сексе вызывает какое-то суматошное желание спрятаться. Он к такому совершенно точно не готов и вообще, это же немыслимо, Кацуки же…       — Какой ужас… — пискнув еле-еле, он прячет лицо в ладонях, качает головой и быстро-быстро колотит пятками по ножке унитаза. Та недовольством не отзывается, как и его пятки болью, но это движение помогает вдохнуть поглубже. И только бы не думать, не думать, не думать о том, что во время, хм, секса принято вроде бы раздеваться полностью, а его руки далеко не то, что стоит видеть кому-то другому. Не думать об этом правда не получается. Упаковка изюма, в которую он ткнулся лбом и носом, поскрипывает в его ладонях вновь, и словно бы даже смеется, но скорее пытается успокоить. И напоминает, напоминает, напоминает о том, что Кацуки уже видел его руки, Кацуки уже касался его шрамов. И Кацуки все еще общался с ним. Кацуки не смотрел на него с отвращением и презрением.       Тяжело вздохнув, Изуку качает головой, вновь глядит на упаковку с изюмом. Он медлит пару секунд, прежде чем открыть ее: съесть весь изюм хочется до безумия уже несколько часов как, но он удерживает себя от этого снова, и снова, и снова, держа в голове мысль о том, что сможет добавить его завтра утром в булочку, если не съест. Сейчас эта мысль совершенно не помогает и хочется очень сильно, чтобы рядом просто появился Кацуки, взял его за руку. Вот тогда, — Изуку уверен в этом так же, как в том, что Иида будет сокрушаться об уроненной тубе ещё весь завтрашний день, — все стало бы сразу хорошо и спокойно.       Кацуки здесь, конечно же, нет. Поэтому Изуку осторожно надрывает краешек упаковки с изюмом, высыпает горсть себе на ладонь. Он засиживается так минут на пятнадцать, наверное: постепенно успокаиваясь и жмурясь от удовольствия, подъедает вкуснющий изюм да ногами покачивает легко, радостно. И думает о Кацуки, который, только завидев его, точно фыркнул бы так, как только он умеет, а после сказал бы что-нибудь о нем, о своём дудочнике. От этих мыслей Изуку становится так тепло и спокойно, будто Кацуки и правда стоит рядом.       В тот вечер Иида больше не лезет к нему и единым поучающим словом. Он только ходит, неожиданно суровый и задумчивый, по комнате, пока готовится ко сну, а Минета временами ухмыляется беззвучно. О чем они говорили, пока его не было, Изуку не знает и, впрочем, совершенно точно узнавать не желает. Хватит ему всего уже испытанного смущения для одного дня.       За следующие несколько дней он успевает дважды прогулять с Кацуки тихий час и ещё раз сходить в магазин. Кацуки вновь покупает ему мороженное, а Джиро неожиданно отдает одно из своих. Говорит, что в этот раз не хочет есть так много, и Изуку принимает сладость с благодарностью. А ещё очень и очень хорошо притворяется, что не заметил банального — в этот раз Джиро нарочно купила на одно мороженное больше.       И это приятно просто немыслимо, потому что друзья Кацуки принимают его в свою компанию легко и быстро. Список ребят, с которыми Изуку успевает подружиться за дни лагеря, неумолимо растёт. А Кацуки, кажется, обладает неиссякаемым запасом идей для приключений. В середине последней недели он уже привычно свистит под окнами домика Изуку. Чуть раньше, правда, чем вчера или позавчера — до начала тихого часа и включения сигнализации ещё минут пять, если не десять остается.       Изуку откликается на свист сразу же, выглядывает в окно, обрадованно улыбается. У Кацуки голый торс и на плечо закинуто большое, пушистое полотенце. Он выглядит так, словно собирается идти купаться.       — Полотенце хватай и погнали, дудочник. Время не ждет, — покручивая в пальцах шишку, видимо, поднятую с земли на тот случай, если Изуку не услышит свиста, он чуть прищуривается, дергает головой куда-то в сторону соснового леса. Изуку только удивленно глаза округляет.       — П-полотенце? Я плавать не умею, Кацу. Да и здесь же, ну, негде… — чуть запнувшись вначале, он крепче сжимает пальцами подоконник. Из-за спины слышится тяжелый, очень нравоучительный вздох Ииды. Он только-только собирается лечь спать на весь тихий час и уже далеко не в первый раз за последние дни застигает уход Изуку, а все равно отмалчивается. И Изуку даже не врет сам себе — чужое молчание ему очень и очень нравится.       — Ну, бля, значит будешь сидеть на берегу, пока я буду на тебя водой брызгать. Давай живее, полотенце в руки, шорты на задницу, и пошли уже, — Кацуки только глаза закатывает и бросает шишку в стену домика, под окном. Предложенный им расклад Изуку не сильно нравится, но он все-таки кивает. И очень надеется, что ему удастся убедить Кацуки не обливать его водой.       Шорты, правда, все равно надевает, потому что солнце жарит с самого утра. И нет ему явно никакого дела до того, что полдень уже ушел, как и пик жары. Солнце печёт все равно, незыблемо и статично, в этом дне, пока Кацуки ухмыляется самодовольно, уже ожидая его на крыльце. Изуку выходит из домика, быстро, суматошно оглядывается по сторонам, — странно получается, но он не нервничал так сильно, как сейчас, даже когда из окна вылезал в самое первое их приключение, — а после закрывает за собой дверь. Секунды три проходит от силы, как замок тут же издаёт короткий, щёлкающий сигнал, рассказывая о том, что начался тихий час и Полночь, как одна из главных вожатых лагеря, включила сигнализацию.       — Секунда в секунду, дудочник. Черт бы знал, что ты, черепаший ребенок, такой пунктуальный, — коротко фыркнув, Кацуки отступает на шаг, но не уходит. Он раздумывает будто мгновение, — Изуку успевает заметить след замешательства на его лице, как оно тут же пропадает, заменяясь усмешкой, — а после протягивает Изуку ладонь. И в глаза заглядывает так самодовольно, мягко соблазнительно. Искушение слишком велико, но прежде Изуку ещё раз оглядывается по сторонам. Быть замеченным ему совершенно не хочется. Лишь убедившись, что вокруг одни сосны да шишки, он протягивает вперёд свободную ладонь, обнимает пальцами ладонь Кацуки и делает шаг к нему. От чужого короткого, наглого хмыканья по плечам бегут дурные верно мурашки.       Изуку отводит глаза тут же и чувствует, как заливается краской. Только чужой, тёплой, уверенной руки так и не отпускает.       Кацуки ведет их обоих неспешной походкой через сосновый лес до деревянной будки, прячущей где-то у себя за спиной дырку в заборе. Изуку через неё уже сотню раз ходил точно: по ту сторону короткий, узкий пролесок прячет песчаный пляж и озеро со свежей, чуть прохладной водой. По пути они не говорят. Изуку и хочется раза три спросить что-то, — изнутри давит несильно ощущение, что пустота молчания обязана быть чем-то заполнена, — но так и не спрашивает. Кацуки выглядит каким-то другим, умиротворенным и спокойным. Изуку его таким уже видел, конечно, и это не удивляет, но все равно чувствуется явная разница. Спугнуть такого Кацуки ему совершенно не хочется и поэтому он молчит. Молчит, чувствуя, как на каждый его порыв заговорить, Кацуки лишь большим пальцем поглаживает его по тыльной стороне ладони. И мурашки, эти дурные мурашки, вновь и вновь бегут у Изуку по плечам. Это ощущается приятно.       Пляж, привычный, уже почти родной, на который они выходят, оказывается совсем пуст на первый взгляд. Изуку не то чтобы ожидал увидеть там пару десятков других музыкантов из лагеря, да и не то чтобы думал, что об этом ходе через забор знает хоть кто-то ещё, кроме Кацуки и его друзей, а все же пляж оказывается пуст. И тишина его обнимает Изуку разве что секунд на пять, чтобы тут же оказаться разрушенной громким, развеселым кличем: это Денки на другом берегу с разбегу прыгает в воду с песчаного утеса высотой метра в три. Он рушится в воду, будто пушечное ядро, поднимает за собой следом кучу брызг.       Озеро само по себе не сильно то и большое на самом деле. От одного берега до другого метров двадцать пять разве что наберется, а обойти его по кругу не займёт и двадцати минут. Где-то слева, где оно переходит в неширокую речку, даже виднеется протоптанная тропинка на другой берег, идущая словно бы прямо по воде. Изуку, только заслышав клич и обратив свой взгляд в сторону звука, замирает столбом. Он с замиранием сердца ждёт, когда же Денки вынырнет. И дожидается почти сразу. Откуда-то с утеса свистит Эйджиро — они, они втроём, Денки, Эйджиро и Джиро, явно вообще не заботятся о тишине и безопасности.       — Чего встал? Погнали полотенца бросим и на скалу, — Кацуки, остановившийся, как только остановился сам Изуку, оборачивается к нему и окликает. Тут же кивнув куда-то в сторону, помогает Изуку разглядеть чьё-то сливающееся с песком полотенце и другое, слишком похожее на траву своим цветом.       Быстро кивнув, Изуку отпускает чужую ладонь, как только Кацуки делает первый шаг, и следует за ним по песку. Следующей со скалы, как назвал этот небольшой утёс Кацуки, прыгает Джиро.       Всплывает она так же быстро, как и Денки, уже успевший отплыть к берегу.       — Бля, какой кайф… Наконец, блять, тепло, я уже думал в этом году вообще не удастся поплавать, пиздец, — расстелив полотенце, Кацуки потягивается долгим, предвкушающим движением, а после косится на Изуку. Тот на него старается не смотреть, волнуясь из-за всех этих очень опасных прыжков в воду и волнуясь из-за самого Кацуки тоже. Потому что тот потягивается, полуголый, высокий и красивый, и Изуку отворачивается почти сразу. От того, как мышцы чужой спины перекатываются, как двигаются лопатки, у него самого изнутри что-то дергается, вздрагивает. Красота Кацуки желает, чтобы на неё смотрели и ее видели. Изуку кажется, что если он будет смотреть дольше трёх секунд, у него сердце не выдержит, вот ведь глупость. — Что насчёт тебя, дудочник? Пойдёшь?       Так и не дождавшись от стелящегося и снимающего обувь Изуку какого-либо ответа, Кацуки обращается к нему напрямую. После стаскивает собственную обувь, даже не распуская шнуровки. Это кощунственно, пожалуй, то, как он относится к собственным кроссовкам, но Изуку ничего по этому поводу говорить не станет уж точно. Быть, как Иида, ему совершенно не хочется.       Только именно что Иидой он и становится: только глаза к Кацуки поднимает, как тот именно в этот момент решает снять шорты. Под ними у него явно купальные плавки и вроде бы ничего такого, но Изуку роняет из рук второй кроссовок, тут же опускает глаза и спешно принимается поднимать его да отряхивать от песка. Лицо заливает ужасно, румянцем и странной, будто болезненной горячкой. А смущение бьется где-то под рёбрами суматошным биением сердца.       Кацуки это, конечно же, видит. Хмыкает. И отворачивается как-то слишком спешно — Изуку бы это точно заметил, если бы не был так занят песчинками, налипшими на ткань кроссовка.       — Эм… Ну… — попытка вспомнить, что Кацуки у него спросил занимает почти десяток секунд. Изуку дергает головой быстрым, коротким движением, чуть жмурится. Где-то чуть поодаль Эйджиро прыгает в воду, а следом за ним вновь прыгает Денки — Изуку различает его развеселый клич вновь. Именно он все-таки напоминает ему о вопросе Кацуки, и Изуку точно не собирается прыгать, только ответить этого не решается. Ему не хочется, чтобы Кацуки подумал, что он трус. Поэтому он лишь прочищает горло быстро, коротко, следом бормочет: — Я бы посмотрел, но… Мочиться не хочу.       — Окей. Один хуй вода все равно такое себе. В душе не ебу, как оно работает, но она там, у скалы, всегда либо холодная, либо чуть тёплая, — пожав плечами, Кацуки так к нему и не оглядывается. Он дожидается, пока Изуку выровняет кроссовки друг рядом с другом, дожидается, пока он поправит уголки расстеленного полотенца. Когда Изуку, наконец, выпрямляется, Кацуки оборачивается к нему, замирает на несколько секунд, заглядывая прямо ему в глаза.       Изуку неловко и очень хочется отвернуться смущённо, но он оказывается просто не в силах. Кацуки глядит ему прямо в глаза — оторваться от его взгляда кажется просто немыслимо сложный действием. И улыбка уже сама лезет на губы. Ее Изуку не сдерживает так же, как и не вынуждает себя отвернуться силой. Кацуки фыркает только, бормочет еле слышно:       — Какой же ты блядски сахарный, дудочник, — но улыбается тоже, быстро, еле заметно. Изуку тихо смеется, прищурившись на один глаз. Чужие слова, грубоватые, матерные, не ранят его вовсе, просто обнимая со спины уверенным и тёплым движением. Так же, как обнимал сам Кацуки полторы недели назад, в ванной комнате своего домика.       Больше Кацуки не говорит ничего. Он разворачивается в сторону тропинки, уводящей на другой берег через мелкую речку, и делает первый шаг. Изуку уже хочет пойти следом, но изнутри все переворачивается так задорно, и весело, и жутко приятно. Не имея возможности себя успокоить, он подпрыгивает на месте, а следом срывается на бег. Проносясь мимо Кацуки, хлопает его по боку легкой ладонью и бросает:       — Ты водишь!       Кацуки откликается только коротким:       — Че, бля? — и Изуку смеется ему в ответ, даже не оборачиваясь, чтобы не терять скорости. Его ноги быстро-быстро перебирают песок, только тому такие игры не нравятся: он выскальзывает из-под стоп, недовольным шорохом пересыпается под пальцами. Кацуки медлит несколько секунд, когда Изуку уже добегает до речки, и только после кричит: — А ну, сюда иди, блять! Куда это ты, нахер, понёсся?!       Еле давя смешки, клокочущие где-то в груди, Изуку быстро быстро переходит речку. Вода прозрачная и чистое от камушков дно видно достаточно хорошо, но Изуку все равно старается быть очень аккуратным. Стоит ему ступить на другой берег, как он вновь срывается с места, пока Кацуки где-то позади матерится, будоража воду быстрыми шагами, и смех все еще рвётся у Изуку из груди, и солнце, кажется, пригревает теплее обычного. Он бежит, улыбается во весь рот и забывает даже о том, что бегать не сильно то и любит.       Убегать от Кацуки, который точно его догонит, который точно его поймает, Изуку жутко нравится.       Собрав пятками и пальцами, кажется, все шишки на тропинке, все сосновые иголки и весь темный, почти чёрный песок, Изуку врывается на вершину утеса и тут же останавливается. Смеяться больше нет сил, и он пытается лишь отдышаться, вскидывает ладонь, без слов здороваясь с ребятами, стоящими тут же.       — А ты хорош, Изуку. Если Полночь снова решится устраивать веселые старты, с нами бежать будешь, — Джиро улыбается ему как-то очень довольно, а задыхающийся Изуку только и может что кивнуть. Следом из-за спины звучит:       — Не решится. После того, как в прошлый раз клавишники чуть не передрались со струнными за фальсификацию результатов, она только на волейбол и согласна, хах, — Кацуки дышит спокойнее его самого и шуршит сосновыми иголками, пока подходит. А Изуку оборачивается к нему рывком и улыбается во весь рот, довольный до ужаса. Кацуки улыбается в ответ какой-то странной, новой улыбкой, улыбкой, которую Изуку ещё не видел, и от этой улыбки у него начинает приятно, мягко как-то частить и так загнанное неожиданной пробежкой сердце. Кацуки говорит: — Но если что, дудочник, ты будешь в моей команде. Бронирую тебя на будущий век, ясно?       Не согласиться с Кацуки, когда тот так улыбается, просто невозможно. Изуку только кивает спешно, а после отворачивается. Эйджиро говорит:       — Вода ледяная, если что, вообще не прогрелась за лето, — он тоже в плавках, как и все парни, и по его влажным плечам уже бегут мурашки, вызванные прохладной тенью от сосновых веток. Кивнув в сторону озера, вид на которое открывается с утеса, Эйджиро чуть кривит губы. Изуку долго на него не смотрит, вместо этого обходя их всех, столпившихся кучкой, и подходя поближе к краю.       — Ой, да и черт бы уже с ней. Искупаться хочется до задницы с момента приезда, — Кацуки только лениво, чуть грубовато фыркает где-то у Изуку за спиной. В это время сам Изуку подступает почти к самому краю, чуть голову вытягивает вперёд. Высота его не пугает совершенно, а озеро, чуть темнеющее глубиной в самом центре, выглядит до ужаса голубым и почти полностью прозрачным. Оно притягивает взгляд, заставляя решиться на новый мелкий шаг. Из-за спины Кацуки уже окликает его: — Э, ты близко не подходи…       И следом за ним Денки подбрасывает в воздух быстрое, словно волейбольный мяч:       — Край осыпается, Изуку. Аккуратнее.       Изуку слышит их и собирается отступить, как только ступит вновь, довершит свой новый маленький шаг. Это оказывается большой ошибкой чрезвычайно быстро. Песок уходит из-под ноги, кажется, у него за спиной Денки говорит что-то про еду, про то, что их решение стащить с кухни несколько маффинов, оставшихся с обеда, было хорошим. Изуку слышит, но и не слышит одновременно. Он только удивленно отскакивает, ноги заплетаются от искрометного испуга, и гравитация ему явно больше не подружка, потому что она утаскивает его вниз слишком быстро. Изуку успевает разве что пискнуть быстрое:       — Кацу…! — а после вываливается за иллюзорную, несуществующую границу утеса. Он летит пару быстрых секунд, прежде чем вода, ледяная и отдающая мгновенной болью где-то в руках, смыкается над его головой. Все, что Изуку успевает, как это глотнуть побольше воздуха.       А после начинает тонуть. ~~~       Пожалуй, если бы кто-нибудь только сказал Кацуки, чем обернётся для него эта смена в лагере, он смеялся бы несколько часов кряду — вот о чем он думает каждым новым утром с того момента, в котором дудочник, это мелкое, неловкое, смущенное и чрезвычайно волнительное мифическое создание, целует его. Он делает это первым. Он делает это сам. А Кацуки только думает, и думает, и думает… Смотрит на то, как дудочник добавляет в новую утреннюю булочку изюм, купленный ему самим Кацуки, все еще сидит под окнами злосчастного, но теперь уже обожаемого шестого домика, пока дудочник балуется со своей дудой, и все думает, думает, думает.       Пожалуй, даже его сердце не оказывается настолько суетливым, насколько суетливым оказывается его разум.       Потому что предугадать дудочника — как казалось Кацуки в самом начале, ох, в самом начале ему действительно казалось, что в дудочника нет ничего примечательного, — совершенно невозможно. То, как он мыслит, то, какие вопросы он задаёт, то, что делает… Временами он тупит до ужаса в самых банальных вещах, а иногда делает что-то немыслимое и Кацуки мимолетно думает о том, что ему стоит подарить дудочнику медальку. Шоколадную такую, игрушечную, как и весь дудочник временами.       Его мысли не замирают ни на единое мгновение. Ровно до той секунды, в которой дудочник срывается вниз со скалы и летит в воду. И Кацуки закорачивает по щелчку: вот дудочник, только что так задорно нёсшийся от него по тропинке, стоит чуть впереди, а вот его уже нет и раздается всплеск. Эйджиро спрашивает почти сразу:       — Он же умеет плавать? — и уже позже Кацуки подумает о том, что ему нужно отдать какую-то благодарность за эту фразу, сказанную другом. Быть может самому Эйджу благодарность нужна и не будет, но Кацуки ему ее все равно отдаст в любом из возможных эквивалентов.       Потому что своими словами Эйдж пинает его под зад с удивительной силой и скоростью. И замерший, заткнувшийся на мгновения мозг, тут же оживает, швыряясь в Кацуки единственной важной в моменте фразой, брошенной дудочником вряд ли намеренно.       Фразой о том, что он, нахуй, плавать не умеет вообще.       — Блять! — бросив мат в пространство скорее автоматически, не задумываясь, Кацуки делает резкий рывок вперёд, отталкивает случайно попавшуюся на пути Джиро. Та уже отскакивает и сама, но слишком медленно. Кацуки придаёт ей скорости, пока ему самому скорости предаёт мысль о том, что мелкий дудочник и на минуту то вряд ли сможет задержать дыхание своими мелкими легкими. Мысль эта абсурдна, конечно, ведь он как раз дудочник, играющий на своей белой, костяной дуде, но об этом Кацуки уже не думает. Он сильным прыжком отталкивается от края скалы, не имеющего в себе и единого большого камня, по ходу замечает чужую тень под водой. Уже в полёте он поднимает руки над головой, угла входа в воду не рассчитывает совершенно, вместо этого лишь вытягиваясь, заботясь лишь о скорости.       Вода при первом, резком столкновении действительно оказывается ледяной и ему хочется зажмуриться, замереть, но Кацуки даже глаз не закрывает уже оказавшись под водой. Тень дудочника маячит где-то внизу, на глубине, и в несколько сильных гребков, Кацуки достигает его. Впервые, пожалуй, он радуется тому, что дудочник этот вечно ходит в своих кофтах с длинными рукавами, потому что как раз за ткань рукава его и хватает в первую секунд. Пальцы сжимаются на мокрой ткани почти что до боли, не собираясь отпускать никогда, блять, в этой гребанной жизни.       Одной рукой грести к поверхности оказывается не столь удобно, только об удобстве Кацуки не думает и вопросов не задаёт. Даже тех, что мельтешат в голове в последние дни своим удивлением, не задаёт и единой мыслью. Потому что знает — ответов на этот абсурд, на этого мелкого, сумасбродного дудочника, что вляпывается постоянно в какую-то херню, ему не найти уже никогда.       Только высунув голову из воды, он дотягивает следом за собой и дудочника. Лишь сейчас замечает, что тот как-то жалобно, слабо пытается вырвать руку, только хер его Кацуки отпустит, пока они не доберутся до берега. Даже если где-то там внутри мелкой дудочной головы происходит громадный дудочный апокалипсис, Кацуки его опускать не станет. На берегу — да, окей, все, что, блять, угодно.       В воде — нихуя.       — На спину ложись, живо! Слышишь, блять?! На спину! — услышав, как дудочник пытается отплеваться, Кацуки тут же рявкает на него резкой, приказной интонацией. Он такую использует редко, только когда их с группой репетиции совсем по пизде идут, но сейчас не скупится совершенно.       — Я… Я не умею…! Плавать не умею, — дудочник пытается очень настойчиво что-то ему ответить, но только уходит под воду снова. Кацуки только глаза закатывает, еле удерживаясь, чтобы не сорваться на переволновавшийся, гневный крик. После вновь вытягивает дудочника из воды и повторяет:       — На спину, блять, ляг, а после расскажешь мне, что ты там, нахуй не умеешь!       Дудочник только пищит что-то задушенно, но кое-как выполняет сказанное Кацуки. В процессе, конечно же, отталкивает того под воду, но по сравнению со всем происходящим это явно меньшее, о чем им нужно волноваться. И Кацуки почти не волнуется.       Огибая те моменты, в которых он нахуй не знает, как спасать утопающих, и те, в которых знает все же отчетливо, что непрофессиональные спасатели дохнут вместе с утопающими очень и очень часто, он просто чрезвычайно не волнуется. Совершенно.       Вынырнув на поверхность вновь и оглянувшись, Кацуки видит лежащего на воде дудочника. Тот неумело, взволновано покачивается, странным движением тянет к себе руки. Не имея стоящего мата на то, чтобы сказать хоть что-либо, Кацуки только подгребает к нему и хватает за нижний край кофты. Одной рукой грести все еще не удобно, но им удаётся доплыть — с полным отсутствием помощи со стороны дудочника и помощью от Эйджа уже у берега, — меньше чем за десяток минут.       — Боже, Изуку, как ты? Не сильно испугался? — Джиро подскакивает к выходящему из воды дудочнику первой и тут же накрывает его с головой своим полотенцем. Сам дудочник только лопочет что-то, кажется, извиняется и благодарит за помощь. Кацуки на него не глядит, вместо этого отворачиваясь и прочесывая прядки волос пальцами. Где-то в его груди сердце все еще бьется своим сумасшедшим бегом, и он встряхивает головой. Только сейчас понимает, что немыслимо на самом деле успел испугаться за этого мелкого дудочника.       — Надо было раньше сказать, что край осыпается… Ты первый раз все-таки… У нас там маффины есть, если хочешь, угощайся, — Денки отзывается негромко тоже, перетаптывается на песке. — Вода ещё и ледяная… Если нужно будет, можешь мое полотенце взять.       — А… Да, хорошо. Я в порядке, эм… Не волнуйтесь, — дудочник отвечает уже тверже, но Кацуки слышит, что у него дрожит голос и, возможно, губы. Ему все еще не хочется оборачиваться, — только бы не ляпнуть что-нибудь про ебучих недотёп, которые не смотрят под ноги, — но тут дудочник говорит: — Вы… Вы идите, а я тут посижу. На солнышке погреюсь…       Кацуки оборачивается мгновенно, возможно, слишком резко даже, потому что дудочник тут же вздрагивает. Вздрагивает и Джиро. Она пробегается взглядом по его лицу, коротко, еле заметно качает головой, будто желая его остудить, предостеречь. Это выбешивает в моменте лишь сильнее, потому что он не будет срываться, понятно? На этого мелкого, безмозглого… Он не посмеет сорваться!       — Кацуки? — Эйджиро задаёт лишь единый вопрос его собственным именем, и Кацуки огрызается мгновенно, давая очевидный, как ему кажется, ответ:       — Я останусь.       — Ох, н-нет, это совсем не обяз… — дудочник на этот его ответ отзывается тут же, коротко дергает рукой. И тут же кривится: на мгновение Кацуки думает, что это от взгляда, который он сам бросает дудочнику, но эта мысль оказывается неверной в следующее же мгновение. Когда дудочник бросает быстрый взгляд к собственным кистям, странным движением прижимаемым к телу.       — Я сказал, что останусь. Уже накупался, блять, на сегодня, — сжав зубы, чтобы не огреть дудочника отборнейшим матом, Кацуки кое-как проталкивает сквозь них собственный непреклонный ответ. Это дается просто немыслимо сложно, потому что хочется заорать на него, рявкнуть совсем как на Эйджа, привычно и обыкновенно, а после ещё и саркастично, злобно посетовать на чужую дудочную несостоятельность.       Кацуки сдерживается почти физическим усилием. И думает лишь о том, что если он действительно способен на что-то большее, если он действительно не знает всех своих возможностей, он, блять, их узнает и им научится. Он будет лучшим и здесь. Он будет лучшим, как и всегда.       — Эм… Окей… Так, мы… Пойдём? — чуть дернув плечом, Денки качает головой куда-то себе за спину, после еле заметным движением трогает Эйджа за плечо. Тот вздрагивает тут же, реагирует на прикосновение и оборачивается, уводя с Кацуки собственный проницательный взгляд. А следом кивает. Они все, все втроём, уходят в молчании и лишь Джиро оборачивается, точно желая сказать Кацуки что-то одними глазами.       Кацуки ее бы услышал даже, если бы на неё смотрел. Вместо этого, он оборачивается себе за спину, оглядывает песок. Садиться мокрым, холодным задом на полотенце не хочется и поэтому он, подойдя к тому в пару быстрых шагов, валится рядом с ним на песок. Взлетающим вверх песчинкам это явно не нравится, — вот же дерзость, так бухаться, — но Кацуки только зубы сжимает крепче.       Дудочник перетаптывается на месте несколько секунд, шумно дышит, будто мелкий ёж, а после подходит. Осторожно, очень и очень аккуратно он подходит, кое-как, не помогая себе руками, усаживается на песок на расстоянии вытянутой руки от Кацуки, около собственного полотенца. Не желая на него даже смотреть, — нет, серьезно, как, вот просто как, блять, можно быть настолько неуклюжим, это ведь уже не мило, это буквально опасно для жизни, — Кацуки поджимает губы, вдыхает шумно и медленно-медленно выдыхает, пытаясь успокоиться.       — Спасибо… Спасибо, что спас, Кацу. Неудобно как-то вышло… — нервно перебирая песок кончиками пальцев ног, дудочник начинает говорить неожиданно сразу, даже не выжидает хоть сколько-нибудь. Его голос звучит очень и очень тихо, холодно как-то, но не отстранённо, а будто самому дудочнику все еще очень и очень холодно. Эта мысль наводит Кацуки на ту, другую, о которой думать ему совершенно не хочется: если он сам пересрал настолько сильно, как же сильно испугался этот мелкий, тонкокостный дудочник?       Отвернувшись в другую сторону от него, Кацуки морщится, укладывает локти на колени и впивается пальцами в собственное плечо. Ему нужно было предупредить его, что край может осыпаться, ещё когда они только шли. Ему нужно было, блять, не выебываться и не строить из себя придурка, очень любящего устраивать сюрпризы, а обо всем рассказать и все объяснить заранее.       — Ты… Ты злишься, да? На меня, — потянув коленки ближе к груди, дудочник опускает голос почти до шепота и спрашивает то, на что Кацуки отвечать ему не желает уж точно. Будто в насмешку, но явно случайно откуда-то с тропинки слышится звонкий смех Денки, и он входит в жесткий диссонанс с чужой тихой, взволнованной интонацией. Стоит ему стихнуть, как дудочник добавляет расстроенно: — Я не… Я не хотел портить тебе веселье.       — Так, блять, — возмущённым, резким рывком обернувшись, Кацуки впивается взглядом в расстроенные, зелёные глаза дудочника и все-таки рявкает. Все-таки не удерживается. А следом выпаливает, отсылая далеко нахуй все свои страхи: что дудочник его высмеет, или пристыдит, или ещё что, хуй знает. Все это должно было остаться где-то за чертой, за тем моментом, в котором дудочник с боем отвоевывал у Кацуки его же собственное сердце какие дни назад, на этом же пляжу. Оно должно было остаться там и осталось почти полностью. Остаток Кацуки вышвыривает прямо сейчас, говоря: — Я охуеть как пересрал, ясно? Ты, блять, не понимаешь и тянешь на себя, что не надо. А я охуеть как пересрал, что просто, блять, лишусь тебя, потому что ты под ноги не смотришь и потому что сам же тебя не предупредил. И да, блять, я злюсь на это, ясно?! И срать мне на это ебучее веселье, и нехуй, блять, извиняться! Мне весело всегда, когда ты нормально жрешь, нормально спишь и никто не выебывается в твою сторону, так что завали-ка ебало и не задавайте тупых вопросов.       Где-то в процессе он, кажется, срывается на крик, пока у дудочника на лице сменяется эмоций семь, кажется. Кацуки не успевает отследить все. Он вскидывает руки, жестикулирует, и матерится, и материт самого дудочника, чтобы в конце, в самом конце, только заткнувшись, увидеть, как тот мелко, смущённо и очень тепло улыбается. Только сейчас, когда слабый румянец вновь оказывается виден на его щеках, Кацуки замечает насколько он бледен. Влажные, темно-зелёные прядки лежат у него на лбу, по шее все еще стекают ледяные, наверное, капли. А он, дурак, все равно улыбается, чуть жмурится. И говорит:       — Тогда хорошо.       В этот момент Кацуки хочется, очень сильно хочется его пнуть, но он этого так и не делает. Раздраженно, все еще мысленно возмущаясь, отворачивается, чтобы только ткнуться взглядом в песок и почти неслышно скрежетать зубами. Бесит до ужаса то, насколько мило этот придурок улыбается. Как будто это один из первых дней и…       — Ты правда не пойдёшь больше? Им, кажется, очень весело там? — выждав немного, дудочник чуть качает головой, кивает в сторону скалы. Ребятам, уже дошедшим до неё, и правда весело: жилистый Денки очень пытается сбросить Эйджа в воду, но явно проигрывает ему в весовой категории, потому что мышц у Эйджа всяк больше, как, впрочем, и твердости характера. В воду они, конечно, все равно летят, — их со всего маху спихивает туда Джиро, — но Кацуки только фыркает пренебрежительно. На новом громком всплеске он вдыхает поглубже, тянется к голове, чтобы прочесать мокрые прядки волос. Отвечать снова одно и то же ему до отвратительного не хочется и новый взгляд в сторону дудочника неожиданно его самого спасает. У того с плеча вот-вот соскользнёт край полотенца, а он еле-еле пытается ухватить его губами, шею вытягивает.       Руки все еще не использует.       — Че с руками? — не собираясь даже церемониться, Кацуки спрашивает в упор, и дудочник тут же замирает перед этим вопросом, как те же мелкие, трусоватые косули, только почуяв где-то в воде присутствие аллигатора. Он кажется окаменевшим и недвижимым несколько секунд, а после не происходит ровным счетом ничего. Дудочник моргает разве что, но не делает и единого движения, пока его неловкий, дудочный мозг явно мечется суматошно в поисках каких-то ответов. Кацуки видит это по его большим, взволнованным глазам, чем взгляд утыкается куда-то ему под нижнее ребро.       Отвернувшись мимолетно в сторону озера и плывущих к берегу, не к пляжу, к той его части, что у самой тропинки, ребят, он поджимает губы, чуть хмурится. Единственное предположение, что возникает в его голове, рациональное, очень важное и отодвигающее куда-то на задворки всю злобу и весь осадок страха, нашептывает о том, что у дудочника что-нибудь защемило ударом. Только ни подтвердить, ни опровергнуть без чужих слов это предположение Кацуки не может. И раз дудочник не желает говорить, значит его рукам придётся сказать все за него самостоятельно.       Потянувшись вперёд всем корпусом, Кацуки поднимается на ноги, а после подходит к дудочнику и спокойно стягивает с его плеч полотенце Джиро. Его он отбрасывает на песок, расстилая легким движением рук, пока дудочник поднимает, наконец, к нему голову, даже рот приоткрывает. Но так ничего и не говорит.       — Кофту снимай. Она мокрая, только замёрзнешь из-за неё. Солнце ее не высушит, — поджав губы, Кацуки говорит сам. Пока солнце вылизывает его плечи теплом и подсушивает мелкие капли воды, он говорит, говорит, говорит… Дудочник, наконец, отмирает. Оборачивается быстрым движением в сторону ребят, что вот-вот скроются на тропинке.       — Я… — он всматривается в ту сторону несколько секунд, губу покусывает взволновано. И добавляется: — Я не могу… Руки болят. Из-за холода они… Они задеревенели.       Кацуки только головой дергает в резкой, искрометной злости на Шигараки. Врезать бы ему да посильнее, а лучше бы тоже руки сломать как-нибудь при встрече. Мать, правда, опять ругаться будет, когда его привлекут в очередной раз за драку, но дело верное, хорошее. В том, что все злодеи должны быть наказаны, Кацуки не сомневается.       Сжав зубы и не собираясь сбрасывать эту резкую искру злости, словно камень в воду, на дудочника, он тянет руку вперёд. И так до кофты дудочника и не дотягивается, замирает подобно ему. Слова комкаются на языке секунды три, будто решаются, трусливые, но Кацуки все равно говорит, предупреждает, предлагает и не просит, он точно не просит, но говорит:       — Я сниму? — а дудочник оборачивается уже к нему, так же быстро, загнанно как-то. Переволнованный и перепуганный, Кацуки хочется в моменте встать перед ним, загородить его собой и заорать на весь этот чертов мир и на все его мелочи, что заставляют дудочника быть таким напряженным и перепуганным. Но тот кивает. Только лишь на секунды заглядывает Кацуки в глаза, отворачивается мгновенно и все равно кивает, коротко, еле слышно угукая. — Заебись…       Бросив матное лишь ради того, чтобы заполнить это странное, напряженное пространство вокруг, Кацуки отходит дудочнику за спину — своему дудочнику, дудочник, что уже его и иным не будет, — и присаживается на корточки. Он никогда никому не расскажет и сам забудет сразу же это дурное, глупое, ему не должно так волноваться — кончики пальцев подрагивают, пока он тянется к нижнему краю чужой кофты. Та, мокрая, холодная, облепила всю спину дудочника, будто вторая кожа, и Кацуки подцепляет ее край двумя руками, ближе к бокам, а после медленно, аккуратно собирает гармошкой и сдвигается выше. У дудочника светлая, почти мраморная кожа, но касаться нельзя, нельзя, нельзя, ни в коем случае. Нельзя лапать, нельзя волновать его больше должного, и Кацуки держится просто немыслимо, пока самому ему хочется провести ладонью вдоль светлых позвонков, собрать влагу озера с кожи и просто дотронуться.       Нельзя.       Дудочник к такому готов уж вряд ли, и никому никогда Кацуки не скажет — он сам не уверен, что готов тоже. Это волнительно. Немыслимо, но волнительно. И пускай предвкушение ворочается где-то в животе, коснуться по-настоящему невозможно. Он может лишь потянуть ткань кофты вверх, уже у чужих плеч, покрывшихся мурашками и веснушками, откуда только взялись, дурные, на такой бледной коже, и сказать, чтобы дудочник наклонил голову. Тот наклоняет почти сразу, послушно и лживо спокойно, но Кацуки видит, как он прячет весь мир от себя, закрывая глаза. Видит, стягивает с его головы ворот кофты, а после тянется к полотенцу дудочника. В складках стряхиваемой от песка ткани ему видятся мелкие флейты, и дудки, и эти дурные глаза, зелёные, яркие — они умеют улыбаться так, как не умеет светить и самая большая звезда. А Кацуки явно уже голову напечь успело, за этот десяток минут, но он отворачивается — от солнца, от собственного волнения, и от желания провести ладонью по чужим позвонкам. Вместо всего этого накидывает уверенным движением полотенце дудочника тому на плечи, поправляет и обходит его по кругу.       Плюхнувшись в песок мокрым задом прямо перед ним, Кацуки медленно снимает влажный, липнущий к коже рукав сначала с одной руки, а после и с другой. Дудочник молчит, смотрит куда-то в песок перед собой. И даже не тянется к краям полотенца пальцами, чтобы натянуть те пониже на грудь. Кацуки хватает лишь секунды, чтобы понять — он не может и этого.       — Блять… — выматерившись сквозь зубы, Кацуки парой быстрых движений выжимает чужую кофту, а после бросает ее комом куда-то на собственное расстеленное на песке полотенце, чтобы на неё не налипло песка. Изнутри его подёргивает раздражение и какая-то дурная, бесячая боль, которая ему не нравится. Он не желает, чтобы его сердцу приходилось болеть за этого мелкого, конопатого дудочника. Он хочет, чтобы тот нормально жрал, крепко спал и чтобы никто до него не доебывался.       Что ж.       Не всем желаниям свойственно сбываться.       — Скажи… Скажи, что делать, — поняв, что вся возможная деятельность, которую он мог развести вокруг этого молчащего, напряженного дудочного кома, уже исполнена, Кацуки поджимает губы и опускает взгляд к чужим кистям. Дудочник держит те, напряженные, недвижимые, у самой груди, будто белка, поджавшая передние лапы, и все ещё не смотрит ему в глаза. Не смотрит ровно до этого момента — Кацуки говорит, дудочник тут же вздрагивает, вскидывает к нему свой взгляд. Тот переполнен каким-то странным очень хрупким выражением, и Кацуки определенно точно не желает скатываться в какие-то вот эти розовые сопли, но все равно говорит, твёрдо и почти угрожающее: — Я не хочу сделать тебе больно.       — Оу… — дудочник только рот приоткрывает, но не краснеет привычным цветом, не отворачивается. И Кацуки не желает, не желает, не желает думать о том, насколько ему больно, если все его реакции, эти милые до тошноты, эти трогающие его собственное сердце, эти дудочные, привычные, примелькавшиеся реакции прячутся сейчас где-то глубоко у того внутри. Они не показываются. Пока сам дудочник только опускает глаза к своим кистям, поджимает губы взволнованно, но необычно, с какой-то очень и очень большой грустью… Кацуки смотрит на него несколько секунд и не выдерживает, просто закрывая глаза. Если несколько минут назад он ещё думал, что встретив Шигараки выломает ему руки нахуй, сейчас же думает, что лучше бы им никогда и не встречаться вовсе. Потому что Кацуки не знает, как много сил ему придется во время этой встречи приложить, чтобы просто не убить ублюдка.       На такого, очень хрупкого, сломанного, но уже вроде бы подклеенного дудочника смотреть просто невыносимо.       — Т-ты можешь… Начиная от локтя, ты можешь… Мама всегда делает массаж, разминает мышцы. Или я иногда делаю, если только одна… Если только одна рука деревенеет, у меня получается самостоятельно ее размять, — он начинает говорить очень и очень тихо. Делает долгие паузы между предложениями, будто пытаясь набраться смелости, после каждого завершенного вздыхает. Кацуки раскрывает глаза на вдохе — так будто бы и правда легче, — и видит, как дудочник медленно протягивает ему одну руку. Та согнута в кисти, пальцы повисли и не двигаются. Локоть к счастью разгибается. Выше локтя шрамов Кацуки не видит. — Только… Только осторожно… Пожалуйста, — почти прошептав последние слова, дудочник втягивает голову в плечи.       — Эта хуета не стоит просьбы, дудочник. Она очевидна, — потянувшись обеими руками вперед, нарочно медленным движением, Кацуки подхватывает края полотенца и сам натягивает то ниже дудочнику на грудь. Ему и не хочется выглядеть слишком суровым, но улыбнуться или разрядить обстановку не получается. В голову то и дело лезут мысли о Шигараки, единожды забирается какая-то бездарная о том, что Кацуки заставил этого мелкого, дудочного пацана повиснуть на дереве, чтобы спрыгнуть. Последнюю он выгоняет из головы пинком и резвым, мысленным матом и буквально сваливает в единую мысленную коробку всю хуйню, что может быть связана с руками дудочника. В той коробке уже сидит сам дудочник, уменьшенная его копия, валяются какие-то упаковки изюма, его дуда и запах его шампуня «для примерных мальчиков».       Дудочник ему так ничего и не отвечает. Подсев чуть ближе, Кацуки обнимает ладонями его локоть, чуть давит на ямку с обратной его стороны, а после проводит сильно, но мягко, без лишнего давления, немного вниз. Его глаза в тот миг прикованы лишь в чужому лицу, и он видит прекрасно, как дудочник замирает весь, даже дыхание задерживает — это прикосновение для него явно намного более хрупкое и интимное, чем любые объятия, что у них уже были, и любой секс, что когда-нибудь будет.       От мысли о том, что единым движением, чуть более сильным давлением или какой-то лишней резкостью, он может прямо сейчас оттолкнуть этого мелкого, неловкого и до ужаса, до тошноты просто милого дудочника от себя, у Кацуки все выкручивает где-то внутри. Только эта тревога, дурная, бесполезная, ему сейчас явно не помощница, и поэтому он отворачивается от неё настойчиво. Отворачивается и просто продолжает двигать большими пальцами, разминая руку дудочника. Медленно-медленно твердые до каменности мышцы предплечья под его пальцами теплеют и становятся мягче. Приручить их оказывается непросто, но Кацуки совершенно никуда и не торопится. Весь его мир сужается разом до звука дыхания дудочника, любого резкого, болезненного движения, которое тот может сделать, и светлой-светлой, исполосованной глубокими и мелкими шрамами кожи. С внешней стороны рук шрамов больше — явно гитарой Шигараки здесь бил с особым усердием.       — Я поэтому и не могу больше играть, ну… На гитаре. Пальцы начинают болеть почти сразу… И на пианино тоже, — Кацуки только-только достигает запястья, когда слышит неожиданно тихий голос дудочника. Тот говорит настолько не к месту, будто они обсуждали что-либо до этого, что Кацуки вздрагивает, тут же голову к нему вскидывает. На язык уже лезет дурное, резковатое:       — Че? — но ему удается сдержаться и промолчать. Дудочник на него не глядит. Только губы поджимает печально и будто бы даже движение делает, чтобы руку, почти ожившую, уже более мягкую и подвижную, забрать назад. Кацуки не пускает. Крепче, но без боли обнимает за запястье и говорит: — Ты гребанный дудочник, который дудит лучше, чем некоторые когда-либо научатся просто дышать. И когда-нибудь ты вернёшься и к этой гребанной гитаре, — и мы ещё, блять, посоревнуемся, ясно, я тебя запомнил, — и к ебучему пианино, но прямо сейчас достаточно того, что ты дудочник. Понял?       Даже не замечая, как прячет чужую ладонь в своих, Кацуки почти требует собственной интонацией, чтобы дудочник поднял к нему глаза. Он звучит уперто и непримиримо, и знает это и сам — очень ради этого старается. Дудочник же поднимает к нему глаза не сразу, на первых словах даже голову в плечи втягивает, а после слышит… Кацуки готов биться об заклад и спорить на любую хуйню — у него самые красивые глаза. У этого мелкого, вечно влипающего в неприятности и ужасающего неловкого дудочника самые, сука, красивые глаза на свете. Кацуки думает об этом, уже успев договорить, и совершенно забывает о том, какой дудочник упёртый.       В этом они явно могут посоревноваться уже.       — Спасибо, но… — дудочник улыбается мелко, смущённый таким ядреным комплиментом, а после вновь грустно глаза отводит. И бормочет негромко: — Доктора говорят, что…       — Так, — не желая даже слышать дальнейших слов, полных каких-то катастрофически печальных диагнозов и нудных терминов, Кацуки подаётся грудью вперёд, быть может, чрезвычайно резко и несдержанно, но все же опускает ладонь дудочнику на согнутое колено. Тот затыкается мгновенно, поднимает к нему глаза. Эти свои большие, зелёные… Одномоментно Кацуки хочется поцеловать его и просто закончить, завершить, прийти к какому-то промежуточному финалу в этом диалоге, в собственной мысли и в том, что между ними происходит. Потому что у дудочника, мягкий, даже на вид вкусный рот, и Кацуки будет врать до смерти, что он на него никогда не смотрел, если кто-то его только спросит. В моменте не смотрит тоже. Лишь в глаза глядит. И говорит четко и убежденно: — Знаешь что, блять?! Дохулион лет назад рыбы вышли из воды и начали жить на суше. Если у них получилось, то и у тебя, блять, всё получится. Понял?       Дудочник только рот приоткрывает удивленно и так и замирает. Они смотрят друг другу в глаза несколько секунд, где-то у Кацуки за спиной Денки в очередной раз спрыгивает в воду, а следом за ним летит визжащая Джиро. Стоит ей плюхнуться тоже, как неожиданно дудочник улыбается во весь рот, а следом начинает смеяться. Он срывается в хохот так быстро и легко, что сердце Кацуки, ему уже давно не принадлежащее, просто срывается следом, и летит, и шалит пульсом где-то в ушах, и кажется у него в животе поселяется рой этих ебучих, романтичных насекомых — ему точно нужно будет сходит к гастроэнтерологу по возвращению в Нью-Йорк. Только об этом в моменте Кацуки уже не думает. Он глядит во все глаза на дудочника, пока тот смеется, и заливается румянцем, и голову запрокидывает, открывая светлой кожи шею и мелкую ямку между ключиц взгляду Кацуки. Его пальцы, ещё холодные, одеревеневшие, лежащие у Кацуки на ладони, вздрагивают сами собой, пока он чуть ли не сгибается вдвое в итоге. И утыкается лбом Кацуки куда-то в грудину, не имея возможность хоть немного успокоиться.       А Кацуки только позволяет. Слышит, как сквозь смех дудочник еле-еле бормочет:       — Какая глупость, — и позволяет все, что только возможно. Позволяет и думает только о том, как обнял бы его ладонями за щеки и поцеловал. Но вначале, конечно, спросил бы разрешения, чтобы только увидеть, как эти зелёные глаза загораются смущением и согласием. Как они смотрят лишь в его собственные.       И случайно заглядывают куда-то в душу. ~~~