пидарасы рурепа.

росток появляется в девятнадцать. маленький, ещё даже не позеленевший. ваня радуется как дитя малое, безолаберно друзьям в лицо запястьем тыкает и смеётся заливисто. он знает, что мирон его половина. он уверен. любимые тюльпаны федорова расцветают на его руках желто-оранжевым цветом. мирон его метке тоже радуется, хвалит и нескончаемо трещит о том, что у его соулмейта должна быть грудь не меньше второго размера, она должна любить видеоигры и комиксы. ванина метка проростает до плеча и руки мерзнут, немеют. евстигнеев почти готов сказать окси три слова, вот только мирон приходит на студию с марком под руку и слова в горле немым криком застревают. у марка запястье чистое, ни намека на метку, но федоров все равно сжимает его руку в своей и смело целует в губы. метка рудбоя расползается на груди, окутывает своими корнями ребра и кажется просачивается внутрь, под кожу. порчи смотрит обеспокоенно, когда первые лепестки с кровавой слюной опадают на пол прихожей. охра кивает и цедит — «порядок». дарио не верит, но махает рукой. ничего не добьётся, вот только ване каждый день становится все хуже и хуже. ебучие тюльпаны перешли на торс, они будто сжимали внутренние органы своими огромными мерзкими корнями. рудбой корчится лёжа на постели, руками за живот хватается и стонет громко, отчаянно и напугано, как зверь забившийся в угол. женя губами по лбу мажет, что аж жжет. скорая приезжает быстро. врач снимает медицинскую маску и выдыхает жалостливо, рассказывает, что безответно влюблен ваня, страшная это штука. говорит, что у самого дочь от такого умерла. мурадшоева в ужасе рот рукой зажимает и тихо роняет слёзы. на запястье мирона ровное ни-ху-я. не любит. совсем. эту хуйню вырезать можно, но лишь вместе с чувствами. охра этого не хотел. он хочет смотреть как федоров криво улыбается, ехидно смеётся и нелепо шутит про акцент вийеры. вот только умирать не хочется тоже. федоров пытается выяснить, но с ваней говорить не получается. он кашляет больше, слёзы по щекам растирает и носом хлюпает. — это из-за тебя, — и мирон все понимает. обнимает крепко-крепко, прости-прости-прости одно слово ударяет по ушам. сердце спрятанное под слоем цветов, оплетенное венком рвется, рушится, рассыпается на космическую пыль. прости, что не люблю? как нелепо, блять. курить хочется больше обычного, к сожалению после первой затяжки прекратить всю эту хуйню хочется только сильней. мирон марка бросает, так и не заметив что под рукавом худи маленькое пятнышко — росток лили расцветает, пушится и пестрит самыми яркими цветами. евстигнеев уже не надеется. плачет отчаянно, и все же соглашается на операцию, но озноб как рукой сняло, дышать легче становится, а метка принимает свой нормальный диаметр. страшно. последний бутон выходит особенно тяжело, он забирает с собой последние силы, зато дышать становится намного легче. на мироновском запястье лилии разрастаются в полную меру и он прекрасно знает почему. в палате оксимирон мягко поправляет чужую мокрую от пота челку и улыбается обворожительно, по-домашнему. — прости, я заставил тебя ждать. прости, что полюбил с опозданием. я люблю тебя, — он целует чувствительный уголок за ухом. — ничего, я рад. и я тебя люблю, — ваня обнимает его поперёк груди и впервые за неделю забывается безмятежным сном.