***
Тодд чувствует боль — она захватывает каждую клеточку тела, поражает каждый атом. Он хочет сделать вдох и закричать, но вместо этого продолжает хрипеть и задыхаться; он безуспешно барахтается в вязкой, тягучей воде, сковывающей движения и стягивающей легкие железным раскаленным обручем. Ему холодно и страшно, а голове пульсирует одна только мысль: пусть все закончится. Боль приобретает истинно белый цвет, пронизывающий насквозь; и тогда Тодд с головой окунается в черный. Пустота не причиняет ему вреда, а только временно избавляет от мук, отправляя в вакуум, безликую черноту, где нет ни боли, ни чувств — ничего. Здесь тихо и спокойно, как в космосе, а если задрать голову, можно и вовсе увидеть сияние звезд… …-- Тодд! Что-то тянет его обратно, в омут колюще-режущего, в холодную воду. Тодду не хочется туда, совсем не хочется, но голос настойчив: — Тодд! Очнись! Отчетливо видится встревоженное белое лицо Дирка прямо перед ним. Очнись. Тодд резко распахивает глаза. Согнувшись пополам, он надрывно кашляет, но воды в легких больше нет, и у него получается сделать долгожданный вдох. Никогда он еще так не радовался обыкновенной возможности дышать. Окончательно придя в себя, он смотрит на побледневшего Дирка, на напряженные пальцы, обхватившие его собственные запястья. Он чувствует их тепло сквозь рукава тонкой рубашки. Дирк шумно выдыхает с облегчением, и быстро отстраняется — все это молча, в какой-то неловкой затянутой паузе. Тодд с сожалением замечает, что больше не чувствует тепла — ему снова зябко и неуютно, будто он действительно успел побывать в ледяной воде. — Что это было? — роняет Дирк с честной обеспокоенностью в голосе и во взгляде. Тодд смотрит на него, думая, как лучше объяснить. Он все еще оглушен этим иррациональным чувством страха, к тому же, начинает болеть голова, и это мешает сосредоточиться, поэтому он выдавливает всего одно слово: — Приступ. — Я подумал, что ты умираешь, — признается Дирк, не отрывая от него внимательного взгляда. «По ощущениям — то же самое» — хочет сказать Тодд, но вовремя сдерживается. Вот уж чего он точно делать не станет, так это вываливать свои проблемы на Дирка, когда тот еще не оправился после пережитого. Это же просто бессовестно. — Не нужно беспокоиться об этом, — говорит он Дирку и поднимается на ноги. Тот вскакивает следом, нервно отряхивается, и он явно не собирается следовать совету «не беспокоиться». — Почему ты не рассказал мне раньше? — Дирк смотрит почти с укором, но во взгляде, где-то там, в глубине, Тодд явно видит сочувствие. Это почему-то поднимает волну необъяснимого раздражения. — Потому что. Ты вообще не должен был узнать об этом. Просто таблетки не вовремя закончились, — устало отмахивается он привычной ложью (конечно, он рассказал бы ему — когда-нибудь позже), хотя таблеток в самом деле нет, и проблема с ними все еще не решена. Тодд спешит ретироваться в ванную, оставив Дирка в тишине наедине со своими догадками и предположениями.* * *
Всё в доме напоминает об Аманде. В равной степени это болезненное напоминание о тоннах лживых слов, и если Дирк старается вернуть свою память, то Тодд, напротив, был бы рад кое-что забыть. Он тихо чертыхается, наклоняясь за баночкой с лекарством, выскользнувшей из рук, и видит одинокую таблетку на полу. Давно она там лежит, наверное. В голове проносятся красочные, удивительно четкие картинки: вот Аманда забегает в ванную; она бросается к шкафчику и достает оттуда злосчастную баночку; ее руки дрожат, и вот оранжевые пилюли уже весело скачут по полу, а Аманда судорожным рывком закидывает в себя оставшиеся на ладони две таблетки. Прочие закатываются под раковину, прячутся по углам и лежат там до сих пор, позабытые и уже бесполезные. Теперь Тодд проживает эти моменты сам, прочувствовав на себе все «прелести» парарибулита и окончательно осознав, насколько плохо было Аманде в ее одинокой серой жизни от приступа к приступу. Что ж, он это заслужил, заслужил эту боль — незачем злиться на судьбу, Вселенную или черт знает что там еще можно обвинить. В этот раз виноват только он сам. Лжец, говорит Тодду отражение в зеркале, и Тодд не смеет отрицать: так и есть. Ничего нового. Лживый кусок дерьма Тодд Бротцман, обкладывающий всех окружающих его людей своими проблемами, еще и вынуждающий их сочувствовать. И жалость во взгляде Дирка… так ужасающе знакома, что теперь становится стыдно до невозможности. Это то, о чем Тодд предпочитает на время забыть, играя в гараже, в какой-то глупой попытке выплеснуть все эмоции через терзание струн электрогитары. Конечно, это ни черта не помогает, ничего существенно не меняется, навязчивые мысли не уходят из головы — разве что Тодд в очередной раз убеждается в своей никчемности и беспомощности, и как только у него возникает стойкое желание разбить гитару обо что-то, а еще лучше — разнести все в этом чертовом гараже, он прекращает туда ходить. Еще Тодду кажется, что он крупно облажался. Опять. Потому что Дирк по-прежнему не помнит ни его, ни Фару — ничего из того, что они пережили вместе. В последнее время он усердно старается делать вид, что потихоньку вспоминает, но обычно это касается вещей, который Тодд сам ему рассказал, а скованность движений и по-прежнему настороженный взгляд выдают его с головой. Нет, все еще не помнит. И все еще не верит, может быть — боится, но что поделать, нет никаких альтернатив. Остается только надеяться, что когда-нибудь все вернется на свои места. Но пока они одни заперты в пустом доме, и день за днем практически ничего не меняется, кроме одной вещи — они хотя бы есть друг у друга. Больше у них ничего нет.***
Раны затягиваются медленно, шрамы болят по ночам. Тодд понимает, что его настигла бессонница — уже третий день он лежит и гипнотизирует потолок, пока не наступает утро. Сон никак не идет, и даже снотворное не помогает. Он слышит знакомое бормотание и шорох из-за стенки. У Дирка очередной кошмар. Тодд решает не дожидаться, пока тот проснется от собственного крика; он тихо поднимается и идет в соседнюю комнату. В предрассветное время тут уже не так темно: сквозь занавески просвечивает холодное синее небо, совсем скоро ночь перетечет в ранее утро, и начнется новый день. Тодд осторожно ступает в полутьме, боясь наткнуться на одеяла, расстеленные на полу. Но к его удивлению, Дирк в этот раз расположился на кровати, а не в углу с подушками. Можно ли это считать хорошим знаком? — Не надо больше… я не могу… один, три, один, четыре, нет… — Дирк продолжает проговаривать цифры, срываясь на шепот и каждый раз вздрагивая, как от удара. Его пальцы непроизвольно сжимают одеяло, комкают его, и сам он будто выворачивается наизнанку, стараясь ускользнуть из плена кошмара. Тодд не знает, что делать — он просто стоит и смотрит, затаив дыхание. Дирк отворачивается и прячет лицо в подушку; он всхлипывает обиженно, как ребенок: — Отпустите меня… Больше… никаких экспериментов! Просто разбуди его, идиот, думает Тодд, упрекая себя за бестолковость. Он тянет руку к плечу Дирка, но останавливается, чего-то испугавшись. Дирк тем временем уже затихает — его дыхание выравнивается, хотя все мышцы по-прежнему напряжены, а плечи ссутулены. Но фаза кошмара прошла — остается только надеяться, что это не повторится вновь. С тяжелым вздохом Тодд опускается на пол рядом с кроватью. Он чертовски устал от этой жизни — от жизни, в которой все вышло из-под контроля давным-давно, а теперь катится, катится… — Тодд? — сонный голос позади него звучит почти не удивленно, скорее обыденно — таким голосом констатируют давно известный факт. — Почему ты… тут? Я опять тебя разбудил, да. — Ага, ты только что сам ответил на свой вопрос, — отзывается Тодд, и, помолчав немного, оборачивается. — Что тебе снится? — Разве не очевидно? — болезненно жмурится Дирк, глядя на Тодда сонным усталым взглядом. — Когда проводишь в Черном Крыле столько времени, оно частично остается с тобой, даже когда все закончилось. Эти люди, они… даже во сне меня находят и возвращают обратно. Где мне и место, наверное. — Да, хорошенько они у тебя в голове покопались, — Тодд усаживается удобнее на полу, прислонившись плечом к кровати. Им с Дирком, кажется, предстоит многое обговорить прямо сейчас. — Твое место — вовсе не там. А здесь. И чем быстрее ты выкинешь этот бред из головы — вместе с базой, экспериментами и прочими штуками, — тем лучше будет нам обоим, потому что, знаешь, просыпаться вот так каждую ночь — та еще херня. — Прости, — Дирк хмурится, — прости, что мешаю тебе спать, Тодд. — Не в этом дело, — закатывает глаза Бротцман. Разговор уходит не в ту сторону. — Меня беспокоят твои кошмары, Дирк, но не потому, что они мешают спать. Я волнуюсь за тебя, потому что ты не справляешься с этим. Дирк еще больше хмурится. Слова Тодда звучат странно и почти неестественно. — Не нужно беспокоиться об этом, — повторяет он фразу Тодда, услышанную накануне, и переворачивается на спину, сильнее закутываясь в одеяло. Ему все еще нехорошо — что-то внутри мерзко шевелится, напоминая о себе, как в тот вечер в больнице, перед тем, как его поймали. Зов Вселенной, но хуже, в сто раз хуже. Отвратительное предчувствие чего-то плохого. — Тодд, — начинает Дирк после долгой паузы. Тодд оборачивается; он надеялся, что Дирк успел уснуть, и, если честно, уже думал уйти к себе. — Почему Вселенная поступает так с нами? — В каком смысле? — Что мы сделали не так? Ну, то есть, ты говорил, что все шло отлично, мы раскрыли дело, и вдруг — бум! — за день до выписки из больницы меня находит Черное Крыло. И твой парарибулит… Почему все это происходит? В чем мы ошиблись? В чем я ошибся? — он вдруг охает, осознав кое-что важное. Но Тодд прерывает ход его мыслей: — Погоди… ты сказал «парарибулит»? Откуда ты знаешь, я же не говорил тебе название. Дирк широко распахивает глаза в удивлении и даже привстает, поворачиваясь к Тодду. — Я вспомнил. — Ох, черт, Дирк! — Тодд улыбается впервые за долгое время. Он восторженно повторяет: — Ты вспомнил! Но Дирк не разделяет его восторгов. Он откидывается обратно, сложив руки на груди. — Только это. Я вспомнил только это, и по большей части из-за Аманды. У нее тоже случился приступ — кажется, в гараже? Это я вспомнил. — И больше ничего? Совсем? — не теряет надежды Тодд, хотя прежняя его радость быстро улетучивается, а улыбка быстро угасает. — Даже если так — это уже большой шаг. Дирк вздыхает. Ему снова не по себе; то, что уже давно откладывалось в самой дальней части его сознания, то самое тревожащее его и мешающее уснуть, все это всплывает в мыслях. Что-то идет не так, неправильно. — Дирк, — упавшим голосом зовет его Тодд, заметив перемену. — Хватит париться из-за Вселенной. Она к нам несправедлива в последнее время, так может и к черту ее? Дирк сокрушенно вздыхает: неужели Бротцман совсем не понимает, как все устроено? — Это не так работает, — угрюмо отзывается он. — Если нужно было, чтобы я так долго пробыл в Черном Крыле, может, не стоило идти наперекор судьбе? Вдруг теперь все станет в сто раз хуже? Вдруг они меня снова найдут? Он испуганно вздрагивает, когда Тодд неуверенно касается пальцев, а потом, вовсе осмелев, берет его за руку, чтобы подбодрить. С полной серьезностью и уверенностью в голосе Тодд говорит: — Они тебя не найдут. Черного Крыла больше нет — помнишь взрыв? Мы все сделали правильно, и даже если кто-то опять попытается забрать тебя — ни я, ни Фара, мы не дадим сделать это снова, окей? Мы тебя не отпустим. Дирк кидает на него странный взгляд, и это совсем не то, чего Тодд ожидал после своих слов. Что ж, кажется, он держит его за руку чуть дольше, чем нужно для дружеского жеста поддержки. «Тодд Бротцман, который снова всё испортил.» Он быстро убирает руку, в очередной раз чувствуя страшную неловкость. И, как обычно в таких случаях, он старается поскорее сбежать. — Ладно. Спокойной ночи… хотя уже утро, — Тодд кидает быстрый взгляд на светлеющее небо за окном. — Неважно, лично я собираюсь поспать еще хотя бы пару часов. «Хотя бы попытаться можно» — думает он, вспомнив про бессонницу, и уже переступает порог, когда позади раздается слабый оклик: — Тодд. Тодд оборачивается, замерев у двери. — Не закрывай. Раны все еще болят; закрытые двери напоминают о плохом и черт, как можно было об этом забыть, Тодд оставляет дверь чуть приоткрытой, чтобы Дирку было спокойнее. Но спокойнее уже не становится. Дирк отворачивается к стенке, не переставая думать об услышанном. «Мы тебя не отпустим.» «Мы тебя не отпустим». Кажется, он кое-что вспомнил. У него есть еще два часа, чтобы хорошенько подумать над этим и кое-что для себя решить.