Carpe mori

      Умиротворенное выражение лица спящего, тихонько посапывающего рядом тигренка действительно умиляло. Шибусава неотрывно смотрел на него, нежно и тонко улыбаясь, старался как можно реже моргать и контролировать свое дыхание, лишь бы не помешать спокойствию Ацуши, такого уязвимого, такого беззащитного сейчас — в подобные моменты Тацухико понимал, почему Дазай говорил о том, что нужно «охранять его сон». Бледные пальцы осторожно коснулись мягкой гладкой щеки, мужчина улыбнулся шире, поглаживая чужую скулу, переходя на шелковистые прядки волос, взъерошенные и спутанные, небрежно упавшие на закрытые глаза. Что за светлая чистая невинность таилась на его нежно-розовых устах, что за сладкая трепетная нежность теплела на кончиках его пальцев, сжатых в кулачки, словно в лапки, невольно прижатые к груди.       Шибусава жаждал его. В какой-то момент даже желание выкрасть способность Накаджимы отступило, невольно сменилось интересом вкупе с намерением изучить его, проникнуться его внутренним светом, ослепляющим и кажущимся чуждым, но... таким притягивающим. Этот ласковый мальчик, приведенный под руку во имя благой цели, смог всколыхнуть в нем давно забытые чувства, если он вообще когда-нибудь что-нибудь испытывал; Ацуши смущался, недоумевал, но посвящал всего себя единственной цели — не позволить повергнуть полюбившуюся Йокогаму в раздор и хаос — и, чтобы следовать ей, он мог лишь одно.       Быть частью этого.       Тигр превратил их трио в квартет, хотя, правильнее будет сказать, это сделал Осаму. Его выходка — не более, чем оттягивание неизбежного, но, говоря откровенно, Тацухико совсем не был против; Накаджима стоил многого, начиная задержкой перед основным действом, которого уважаемый Достоевский ждал и все никак не мог дождаться, и заканчивая всей его коллекцией. Он действительно несколько раз говорил о том, что ему не жаль бросить все свои кристаллы к ногам Ацуши, но ему они были не нужны, а Шибусава романтизировал и льстил, не собираясь вправду заниматься этим.       Пальцы очертили линию челюсти, скользнули по шее, оттягивая воротник черной расстегнутой рубашки, чтобы открыть взору пятна багряных засосов — насколько благородным Накаджима чувствовал себя, продавая свое тело за мир и спокойствие таких далеких и неблагодарных людей? Тацухико закусил губу, ощущая новый прилив жажды, и подался вперед, касаясь холодными губами чужих щек, кончика вздернутого носа, лба, притягивая парня поближе — Ацуши незамедлительно проснулся, упираясь дрожащими ладонями в грудь мужчины, и отвернул лицо, сжимаясь.       — Прости, что разбудил, — тихо извинился Шибусава, беря в свою руку чужой слабо сжатый кулачок, и осыпал поцелуями острые костяшки.       Постель была мягкой, просторной и кристально белой, но теплой она становилась только тогда, когда в ней появлялся Ацуши-кун, не важно, оказывался он в ней, утянутый чужой рукой, или приходил сам, чтобы устроиться с книгой. В любом случае к нему хотелось притиснуться, прильнуть и оцеловать его самые нежные и чувствительные места, будоража свои и его чувства — он был красной тряпкой перед бешеным быком, он был кровавым куском мяса перед жаждущим плоти зверем. Простыни зашуршали, парень тяжело вздохнул и поддался, уткнувшись носом в чужую грудь — Тацухико пах чем-то свежим и сочным, напоминающим легкий морской бриз, но перекликающимся с ароматом свеженарезанных яблок.       — Дазай-сан... здесь? — сонно пробормотал Накаджима, и Шибусава приобнял его одной рукой, вплелся пальцами в его светлые неровные прядки, поглаживая с бесконечной, трепыхающейся в груди нежностью.       — Нет, — мягко ответил мужчина, уткнувшись носом в чужую макушку. — Но, уверен, он скоро придет — у него дурное чутье на те моменты, когда мы остаемся наедине.       Ацуши снова сжался в комок, чуть жмуря глаза — он не считал это чутье Осаму дурным, скорее полезным и спасающим его шкуру — оставаться с Тацухико один на один было волнительно и страшно, парень, конечно, знал, что вреда ему не причинят, но предпочитал, чтобы Дазай был рядом в такие моменты. Только в его компании он чувствовал себя в этой башне в относительной безопасности, только при нем он мог расслабиться и даже попробовать насладиться чужими прикосновениями, порой осторожными и легкими, а порой сильными, давящими, оставляющими под собой россыпь темных синяков, сходящих слишком быстро для того, чтобы любоваться их ежедневным заживлением.       — Ацуши-кун, — вновь подал голос Шибусава, отстраняясь, чтобы заглянуть ему в лицо и заставить смотреть на себя, — могу я тебя поцеловать?       Накаджима напрягся всем телом, вновь прижимая кулаки к груди, и посмотрел на мужчину неуверенно, немного напуганно — он ничего не мог с собой поделать, даже после того, через что они уже успели пройти, парень не мог прекратить опасаться его. Для него Тацухико казался... щенком. Немного надоедливым, вечно норовящим поиграть, прильнуть, пристроиться на коленях, лишь бы погладили и позволили уткнуться мордой в ладонь. Но еще этот щенок мог укусить — и страх, что укус этот окажется не мягким и нежным, будто беспечно озорным, а глубоким и смертельным, возносился к самим небесам, когда Осаму не оказывалось поблизости, когда некому было прижаться со спины и обнять, по-настоящему защищая.       — Я... — неловко заикнулся Ацуши, пряча взгляд. — Может, подождем Дазая?       Лукаво улыбнувшись, Шибусава медленно потянул вниз рукав его рубашки, подперев щеку кулаком, и обнажил чужое белое плечико, усыпанное следами укусов и особо страстных поцелуев, оставленных вчерашней ночью, синей, лунной, хранящей в себе их грехи. Мужчина был несдержан с ним, впрочем, как и Осаму, но никому от этого не было плохо, поэтому стыда за свои деяния он не испытывал.       — Я уважаю твое желание, — убедительно кивнул Тацухико, прикрывая глаза. — Но мы действительно можем справиться и без него.       Он склонил голову, приближаясь к парнишке, накрыл губами его тонкую шею и вновь вплелся проворными пальцами в растрепанные волосы, немного щекотно и до холодных мурашек, вынуждая расслабиться под этой легкой лаской. Ацуши запрокинул голову, стараясь не сопротивляться, прерывисто выдохнул и обнял чужие плечи, цепляясь за ткань черной водолазки — принятие было одним из гарантов того, что его не сожрут прямо сейчас, хотя надежности в нем было не больше, чем в клятве Дазая жизнью.       — Пожалуйста... Шибусава-сан... Вы же знаете, как мне тяжело, — зашептал Накаджима, и Тацухико уложил его на спину, нависая сверху, огладил холодной ладонью горячую грудь, создавая сводящий с ума контраст.       — Всего один поцелуй. И больше я не притронусь к тебе, пока он не придет.       Ацуши несмело посмотрел на мужчину, словно пытаясь проверить правдивость его слов, и покорно выдохнул, обхватил ладонями его лицо, притягивая ближе к себе, чтобы слиться в осторожном поцелуе, слишком нежном, чтобы казаться настоящим, но достаточно откровенном, чтобы сплестись языками, столкнуться зубами, теряя голову от наливающегося жаром сознания.       Послышался щелчок отпираемого замка. Дазай вошел, сразу закрывая за собой дверь, и, прежде чем сбросить обувь, замер, недовольно глядя на кровать и развернувшееся на ней действо.       — Я думал... у нас был уговор, — едва слышно и с тенью угрозы проговорил Осаму, разуваясь, и ступил на пушистый белоснежный ковер, приближаясь к парочке, уже разомкнувшей поцелуй, чтобы опуститься на край постели и придвинуться поближе к Накаджиме, подогнув под себя ноги.       Парень тут же выбрался из-под Шибусавы, обрадованный долгожданным приходом Дазая, подполз к нему и крепко обхватил его руками, чуть ли не забираясь к нему на колени, чувствуя необычайное спокойствие, разливающееся в груди теплой, тягучей карамелью — вновь безопасность и сладкий родной запах, вновь жар чужого тела и забинтованные нежные руки. Тацухико сел напротив, неловко улыбаясь, и терпеливо сложил руки на коленях.       — Да, был, и он все еще есть, но...       — Я позволил, — защитил его Ацуши тихо, и Осаму погладил мальчика-тигра по голове, заботливо прижал его к своей груди, словно пряча от всего мира, но сейчас, скорее, только от Коллекционера. — Всего один поцелуй.       — Не стоило, — покачал головой Дазай, и Шибусава нетерпеливо ерзнул, подобрался чуть ближе, соблазненный открывшимися лопатками Накаджимы — рубашка совсем сползла, оставшись висеть на локтях, зато она могла прикрывать его обнаженные ягодицы, аппетитные, округлые и такие мягкие...       Осаму всегда был ласков с Ацуши. Он улыбался ему такой искренней улыбкой, что Тацухико и Федор, обычно видящие на его лице лишь фальшь и быстро сменяющие друг друга лживые маски, несказанно удивлялись и чувствовали себя обманутыми, хотя точно сказать, в чем заключался этот обман, они не могли. Это было нечто среднее между отеческой любовью, мальчишечьей влюбленностью и холодным расчетом — не было никаких сомнений, в отношениях с Накаджимой Дазай определенно получал какую-то выгоду, известную только ему одному, но за корысть его никто не винил, не в этой башне. Делился мужчина своей драгоценностью неохотно, но если это и происходило, то он принимал участие и с интересом наблюдал, целуя Ацуши руки, пока Шибусава трепетно целовал его колени, опуская свою голову меж его бедер.       Чувствуя на своей обнаженной спине чужой взгляд, Накаджима притиснулся к наставнику еще ближе, уткнулся носом в его шею и сухо коснулся губами полоски кожи над бинтами, желая только почувствовать себя более защищенным — как минимум, чтобы набраться сил перед прикосновениями Тацухико.       — Теперь, кажется, мне нужно просить твоего разрешения, — усмехнулся Шибусава, и Осаму устало посмотрел на него, целуя Ацуши в макушку, коротко кивнул и отпрянул от парнишки, заглядывая в его блестящие лилово-золотые глаза, наполненные надеждой, страхом и немой мольбой.       — Все хорошо, Ацуши-чан, — зашептал Дазай, целуя его в губы, помог ему совсем снять рубашку и обнял худое тельце, потираясь щекой о его щеку. — Я рядом, — и Тацухико подобрался со спины, ведя языком между его лопаток вверх, к шее, чтобы переместиться на напрягшееся плечо и мягко его прикусить, пользуясь своей вседозволенностью, полученной с легкой руки Осаму.       Накаджима осторожно повернул голову в сторону, заглядывая в безжизненные алые глаза любовника, прерывисто выдохнул и развернулся к нему полностью, неловко разводя свои подрагиващие острые колени, вжимаясь спиной в Дазая, желая ощутить опору, поддержку. Парень протянул к Шибусаве свои руки, неуверенно улыбаясь, и тот растаял, стремясь упасть в его объятия, обнял его за талию, утыкаясь носом в его шею, вдыхая сладкий, но все же звериный запах, провел языком от плеча до уха, невольно поймав на себе прохладный взгляд Дазая. «Ацуши — не игрушка, — говорили его темные красно-карие глаза. — Ацуши здесь, чтобы не позволить нам перегрызть друг другу глотки, цени это», — и Тацухико ценил, мягко сминая его худые бедра, ведя руками по его впалому животу и дрожащей от частого дыхания груди, задевая длинными ногтями чувствительные соски.       Тихий нежный стон, крепко стиснутые на плечах пальцы и плавные изгибы — спины, шеи и тонких рук, притягивающих к себе ближе. Шибусава невольно засмотрелся его реакцией, а затем поцеловал в уголок рта, аккуратно огладил щеку одной ладонью, пока вторая вновь ползла к низу живота, вдавливаясь, царапая ногтями белую кожу. Накаджиме было совсем не больно — приятно до дрожи, и Осаму, чувствуя его настроение, смягчился сам, обнял за талию обеими руками, влажно целуя за ушком и шепча тихие ласковые слова, которые Тацухико не мог слышать. Подрагивающие густые ресницы, сладкие вздохи, неуклюже раскрытые бедра — Ацуши не был ни распущенным, ни пошлым, но он был ангельски соблазнительным, и его невинную красоту хотелось опорочить так же сильно, как и сберечь.       Он стоил больше, чем весь этот мир. Он стоил самого смысла жизни.       — Поцелуйте меня еще, — зашептал Накаджима, глядя Шибусаве в глаза, и сплел свои пальцы с пальцами Дазая, трясясь в его руках, судорожно вздрагивая от ощущения горячего языка на своей шее.       Тацухико тонко улыбнулся и покорно коснулся губами чужих губ, приминая их, чуть прикусывая и вновь мягко облюбовывая, чтобы оттянуть пальцами острый подбородок парня и углубиться, лаская его жаркий влажный рот. Размеренно толкающиеся друг в друга языки, сплетающиеся, кружащие в проникновенной мокрой ласке; Ацуши тонко простонал, словно по-кошачьи мяукнул, и завел свободную руку себе за спину, касаясь Осаму между ног, надавливая неуклюже, но упрямо. Тот чуть замедлился, машинально толкая бедра навстречу чужим пальцам, и оцеловал молочно-белое плечо, вышептывая:       — Не нужно. Ты не должен.       — Но я хочу... Можно?.. — трепетно выдохнул Накаджима, и Дазай, чуть погодя, кивнул, расстегнул ширинку своих брюк и приспустил их вместе с бельем, позволяя чужой руке коснуться его.       Ацуши поцеловал Шибусаву вновь, более страстно и пылко, почувствовал его холодные пальцы на своей горячей плоти и обхватил его ногами, стремясь прижаться потеснее, ощутить его всем своим телом, прогнуться под ним, продолжая нежить Осаму, трогать его вопреки своему острому смущению. Длинные белые пряди Тацухико скользнули по коже, мужчина отпрянул от Накаджимы, опаляя взглядом своих багряных глаз его плечи и грудь, его живот и налившийся кровью член, твердеющий прямо под пальцами, мокнущий и едва заметно пульсирующий, и парень раздвинул ноги шире, словно предлагал лицезреть себя, позволял. Весь он — обесчещенная юность и опороченная скромность, лишь блеск в его глазах продолжал мерцать, освещая тот путь, что он выбрал, что выбрали они трое. Шибусава склонился, исступленно приникая к его коже, поцеловал, укусил, пососал, последовательно оставляя метки сверху вниз с шеи до бедер, голодно и необузданно, словно ненасытное алчущее мяса животное.       Послышался звон расстегивающейся бляшки ремня, и Ацуши был готов поклясться, что в его разуме он отозвался вспышкой мелодичных колокольных переливов. Тацухико стянул свои штаны до колен, не желая отрываться от покорной растерянной нежности, обнимающей его за плечи, и прикусил ключицу Накаджимы, придвигаясь так близко, чтобы их члены соприкоснулись, чтобы перепачкались в смазке и отерлись, набухая еще сильнее. Мужчина сжал их в кольце пальцев, ведя языком по своему укусу, примял блестящие головки, невольно бросая взгляд вниз, чтобы полюбоваться, и присосался к запятнанной шейке парня, вырывая из него новый тихий стон, провел рукой вверх-вниз и огладил яички, чувствуя, как чужие ноготки больно впились в плечо.       Сзади послышался жаркий задыхающийся вздох — Дазай уперся лбом в затылок Ацуши, их пальцы все еще были сплетены, и он сжал их крепче, млея от прикосновений своего мальчика, более жестких, сильных, уверенных, и вновь зашептал ему на ухо, подогревая его и без того полыхающее желание. Накаджима заскулил, откидывая голову на чужое плечо; он чувствовал возбуждение их обоих и сам был исступлен до беспамятства, он ерзал, метался между ними, словно меж двумя огнями, и отзывался на их ласки сладкими стонами, выгибаясь в двух парах рук.       — Дазай-сан... Шибусава-сан...       Его щеки алели от смущающих слов, что шептал ему Осаму, его плоть горела и плавилась от прикосновений Тацухико, и он чувствовал это так ярко, что почти забыл, как дышать. «Мое нежное солнышко», — едва слышно проговорил Дазай, коротко приобнимая его одной рукой, и переместил ее на свой член, помогая Ацуши довести себя до края. «Свет моей жизни», — вторил ему Тацухико с другой стороны, целуя парня за ушком, и тот всхлипнул, мелко вздрагивая, излился в чужую руку, утыкаясь Шибусаве в плечо и не прекращая стискивать пальцы Осаму своими. Дазай кончил следом, вцепившись зубами Накаджиме в загривок, а вот Коллекционеру понадобилось чуть больше времени, чтобы воспылать всем своим существом, любуясь парнишкой, и запятнать молочными каплями спермы его напряженные бедра.       Ацуши обессиленно раскинул руки, тяжело и глубоко дыша, Осаму сразу обнял его, зацеловывая его светлую макушку, а Тацухико склонился, вылизывая его начисто — и это совсем расслабило мальчика-тигра, погружая его в нирвану. Он погладил Шибусаву по голове, щеке, вынуждая посмотреть на себя, и протянул к нему руки, к которым мужчина тут же прильнул, зацеловывая пальцы один за другим.       — Я устал, — выдохнул Накаджима, обнимая своих партнеров по очереди, и те осторожно уложили его на постель, словно обращались с самой хрупкой фарфоровой куклой, начали гладить и целовать, каждый со своей стороны, нежа прикосновениями, лаской и вниманием.       — Может, принести чаю? Или какао? — заботливо спросил Шибусава, поглаживая Ацуши по щеке, и тот смущенно кивнул, накрывая его ладонь своей.       — Какао. И побольше сахара.