Carpe mori

      Это было туманное дождливое воскресенье. Они устроились в клубе под покровительством Мафии, намереваясь хоть немного отдохнуть от повседневной рутины, в их распоряжение отдали ВИП-ложу на втором этаже с видом на пилон, Ацуши заказал много недешевого алкоголя, пытаясь всех споить, и если Рюноске получилось уломать сразу, то Осаму пришлось уговаривать почти что час. Накаджима прекрасно знал, как его развозит от алкоголя, но только этого он и хотел — усадить мужчину на свои колени, шаря руками по его дрожащему теплому телу, прижать его к себе поближе, влажно целуя в шею и шепча на ушко пошлости, подогревающие либидо. Дазай необычайно раскрепощался с одной стопки текилы, а говорить о том, что следовало за последующими, и вовсе было неприлично. Акутагава предпочитал скромно молчать, пялиться за стекло их уютной темной ложи, наблюдая за гибкими блестящими в свете софитов телами, обвивающимися вокруг шестов, и подумывать, не пора ли ему оставить эту сладкую парочку наедине.       Ацуши потребовалось в уборную, он быстро спустился на первый этаж и шумно ввалился в мужской туалет, к которому стояла целая очередь, и даже стало радостно, что Осаму не увязался за ним, хотя очень хотелось — от расслабляющей взаимной дрочки Тигр не отказался бы, но делать это в грязной кабинке с кучей соседей за тонкими стенками желания не было. Вернулся Накаджима, намеренный все-таки утащить Дазая и бутылку полупустого виски куда подальше, где тише, темнее и намного безлюднее, но парень замер, только распахнув дверь — его возлюбленный крепко обнимал Рюноске, жался к нему, ластился к его руке под поглаживания, и внутри словно что-то перещелкнуло. Лицо исказила больная улыбка, полная злобы, отчаяния и горькой насмешки, Ацуши вошел, торопливо забрал свою сумку, выкидывая из нее телефон Дазая на его же колени, и покинул ложу, не сказав ни слова. Осаму ошарашенно смотрел на захлопнувшуюся дверь, не понимая, что только что произошло, но, когда к нему пришло окончательное осознание, мир практически рухнул и потерял свои цвета; даже время, казалось, остановилось. Мужчина бросился искать Тигра — поздно, его было уже не догнать. Дазай пытался дозвониться, узнать, что не так и действительно ли это то, о чем он подумал, ему хотелось объясниться, извиниться в конце концов, но Накаджима выключил телефон, не дав ему ни единого шанса, и паника стиснула его в своих тисках.       Акутагава чувствовал себя растерянным — он не знал, как помочь семпаю, но все же неловко утешал его, прижимая к груди, вновь поглаживал по голове, приговаривая, что рано или поздно Накаджима все равно объявится и у них опять все будет хорошо. Осаму дрожал, кусал губы и всхлипывал, скованный бессилием и отчаянием, трясущиеся пальцы не слушались, а разум трещал огнем — было чертовски больно потерять любимого из-за глупого недопонимания.       Долго они так не просидели — Рюноске как можно скорее собрался, взял Дазая под руку и отвез его на такси домой, по пути заскочив в аптеку за сорбентами и противопохмельными лекарствами. Остаток вечера мужчина обнимался с пластиковым тазиком в своей постели, пил много воды и судорожно проверял телефон на наличие новых сообщений или пропущенных звонков — увы, не было ничего. Только убедившись, что Осаму будет в порядке, Акутагава оставил его одного.        Дазай никогда не был в порядке — разве что в своем, особенном, не являющимся нормой для обычных людей. Его руки сами собой потянулись к лезвиям, и засыпать с покалывающими саднящими царапинами по всему телу было намного приятнее, чем без них.        Утро для него началось в обед, и, с одной стороны, ехать на базу Мафии жутко не хотелось, но, с другой, мужчина мог встретить там Ацуши и наконец-то нормально с ним поговорить. Голова болела не так сильно, как он ожидал, а вот тошнота скручивала живот, и от этого почти хотелось скулить — Осаму. Ненавидел. Пить. В горло кусок не лез, и единственное, чем исполнитель смог подкрепиться — печенье да сладкий молочный коктейль, о котором он почти забыл. Затем нужно было собираться, и это была самая сложная часть: обычно Дазай бинтовался целиком, от запястий до щиколоток, а с его вчерашними ранами и подавно нужно было замотаться, но сил решительно не было, поэтому он только обработал особо глубокие порезы, невольно ими любуясь, и оделся, на ходу вызывая такси.       Кожу щипало и саднило, двигаться лишний раз было больно, но боль эта была приятной — иначе зачем бы он занимался подобным? Накаджимы не оказалось ни на его рабочем месте, ни в подвальной пыточной, где тот любил терзать еще не расколовшихся пленников, поэтому Осаму разочарованно поднялся в свой кабинет и слег на диван, укрываясь плащом. Он не мог работать. Он не мог видеть солнечного света, взаимодействовать с подчиненными, пялиться в экран ноутбука через тонкое стекло очков — не было сил, таких нужных сейчас, но ускользающих прямо из пальцев, желания, впрочем, тоже не было. Дазай лежал, планомерно накручивая себя, кусал губы и тер щеки, по которым снова и снова стекали горячие слезы, остановить которые не представлялось возможным.       Осаму никогда, никогда не будет достаточно внимания. Разве так плохо, что Рюноске был рядом, когда Ацуши не мог? Так плохо было получать заботу от него, кохая, искренне о нем переживающего? Дазай не хотел обидеть любимого и уж тем более не собирался внушить ему, что он заменяем — потому что это не так. Это... Неправда. Мужчина не мог заснуть и все еще чувствовал себя паршиво из-за тошноты и головной боли, а от слез начало колоть глаза, будто в них насыпали стеклянной крошки, и слабость сковала мышцы. Телефон, лежащий на столе, завибрировал и пикнул — пришло сообщение, но Осаму совершенно не хотелось подниматься и проверять, кто ему написал. Осознание, что это мог быть Ацуши, пришло слишком поздно, и Дазай подорвался с дивана, судорожно хватая телефон, проверяя входящие.       «Накаджима у себя в кабинете», — от Акутагавы.       «Спасибо, Рюноске», — подумал мужчина с теплой улыбкой и сбросил плащ на диван, отправляясь к Ацуши, ликуя и паникуя одновременно. Что он ему скажет? Как не сделать хуже? Осаму знал, тогда, в клубе, парень сбежал из-за ревности — это же было очевидно — но он, скорее всего, не захочет это признавать, и этим ситуация осложнялась. Дазай не выдержит избегания и игнорирования — он на собственной шкуре познал, сколько мучений и боли они могут причинить, и если в рамках игры их можно было использовать в положительном ключе, то в реальной жизни, в отношениях их не хотелось допускать от слова совсем.       Переминаясь с ноги на ногу перед дверью в кабинет Накаджимы, Осаму нервничал, трепал рукава своего пиджака, казалось, даже порезы начали саднить сильнее. Тем не менее не войти он не мог, поэтому исполнитель собрался с силами, сделал глубокий вдох и открыл дверь, делая тяжелый неуверенный шаг внутрь. Здесь как всегда было пыльно и тесно, Ацуши все никак не мог разобрать документацию, да и вообще, можно было бы перетащить картотечные шкафы и освободить больше места...       — П-привет, Накаджима-кун. — Дазай нервно мял левую руку правой, приближаясь к его столу, все никак не мог успокоиться и собраться с мыслями. — Послушай...       — Я занят, — сказал Ацуши, не отрываясь от ноутбука, что-то там сосредоточенно вычитывая. Осаму закусил губу, начиная ее пожевывать в нерешительности — этот разговор, он ведь... должен получиться совсем коротким. Им просто нужно немного поговорить, чтобы он убедился, что с их отношениями ничего не случится; только вот сказать об этом вслух было так... тяжело.       — Я не займу много твоего времени. Буквально минуту...       — Я же сказал, — прервал его Накаджима, зло поднимая на него глаза, и увидел. Этот полный страха и отчаяния взгляд, шаткая растерянность, готовая налиться крупными каплями слез в больших голубых глазах — тех глазах, что он так любил и обожал. Ацуши осекся и опустил взгляд, захлопывая крышку ноутбука — он не хотел причинять возлюбленному боль. — Я не знаю, что тебе сказать. Я не хочу ничего говорить, — сказал парень тихо, поднимая глаза на Дазая, словно смотрел в недра своих самых страшных кошмаров, и замолк.       Осаму чувствовал то же самое, как бы ему ни хотелось это признавать.       Они молчали некоторое время, не зная, как им облечь в слова их собственные мысли, как разрешить те противоречия, что терзали их, сжирая изнутри. Накаджима испытывал стыд и злость, Дазай — вину и тревогу; оба знали об этом, но никто из них не хотел этого признавать. Осаму тяжело вздохнул, решаясь сделать первый шаг:       — Я знаю, что ты почувствовал тогда. Мне очень жаль, — произнес он, снимая пиджак, и Ацуши нахмурился, прикрывая глаза. — Если бы я знал, что тебе будет неприятно, я бы этого не делал.       — Не сваливай на себя всю вину... — хотел было возразить Накаджима, однако Дазай его прервал:       — Но. — Пиджак полетел в сторону кресла в углу, мужчина принялся за рубашку, проворно расстегивая пуговицы своими дрожащими пальцами. — Что бы ты ни думал... Я только твой, — уверенно сказал Осаму, и Ацуши застыл, глядя на него ошарашенным взглядом.       Полы рубашки распахнулись, и на открывшейся бледной коже, помимо старых шрамов, теперь были видны новые раны. Дело в том, что в тот вечер Дазай не просто резал себя — он вырезал иероглифы, кривые, неровные, но... складывающиеся в имя Тигра. Наверное, это было глупо, наверное, это было бессмысленно, но, раня себя сладким «Ацуши», Осаму чувствовал ни с чем не сравнимое облегчение. «Он ведь любит меня. Он не оставит меня. Правда же? Правда, да?»       — Ты что, совсем больной?!       Накаджима подскочил со своего места, в два шага оказываясь рядом, и дернул рукав рубашки, почти что сорвал ее с чужого тела, рассматривая испещренную ранами кожу — его имя было даже на руках Дазая и виднелось у самой кромки брюк. Он знал о его тяге к самоповреждениям, он почти не был против и не раз удовлетворял его мазохистские желания укусами и царапинами тигриных когтей, но... Парень закусил губу, скользя пытливым взглядом по его худой груди и впалому животу, испытывая нечто среднее между злостью, негодованием и... довольством собой. Осаму был так привязан к нему, что занимался такими глупостями; впрочем, в вечер, когда Ацуши заревновал, он сам был не умнее.       — Ты же... — проговорил Накаджима, ведя пальцами по шершавым иероглифам, наслаждаясь их видом и ненавидя себя за это.       — Я люблю тебя, — тихо сказал Дазай, неловко глядя Ацуши в лицо, и тот шумно выдохнул с дрожащей, немного скорбной улыбкой, утягивая мужчину к креслу, усадил его и устроился сверху, оглаживая его плечи.       Он принялся вылизывать его грудь, покрывая раны густым слоем слюны, чтобы ее восстанавливающая способность подействовала, иероглифы стали исчезать один за другим, и кожа оставалась практически чистой, разве что кое-где были едва заметные белесые полосы, слишком тонкие и короткие, чтобы вообще принять их за шрамы и уж тем более — за чье-то имя.       — Ты дурак, — произнес Ацуши, теперь принимаясь за его руку, и Осаму ласково улыбнулся, поглаживая его по щеке костяшками пальцев свободной руки.       — Не ревнуй, избегая меня, — он все-таки это сказал, несмело и тихо, вынуждая Тигра стыдливо спрятать взгляд и нахмуриться.       — Прости.       — Знаешь, лучше, — продолжил Дазай с нежной улыбкой, — будь собственником. Показывай всем свои права на меня. Это действительно будет лучше избегания, и, на самом деле, мне такое приятно, — смущенно признался он, и Накаджима гаденько заухмылялся, опуская его вылизанную руку.       — О, правда? Знаешь, в прошлых отношениях мне за такое давали по моим тигриным ушам.       — Я тебе за такое просто буду давать, — игриво мурлыкнул Осаму, и напряженная атмосфера между ними окончательно обрушилась, растаяла от искренних признаний и нелепых шуток.       Склонив голову набок, Ацуши влюбленно посмотрел в глаза напротив, прихватывая подбородок Дазая пальцами, и голодно облизнулся. Такой искренний, светлый, нежный ребенок — да, может, Осаму и был старше, но он все равно создавал впечатление неловкого мальчишки, требующего к себе много внимания, и Накаджиме это чертовски нравилось. Какие бы пошлости Дазай ни говорил, о каких бы извращениях ни просил, в глазах Ацуши он все равно останется святой невинностью, которую можно развращать снова и снова, подчинять, одаривать ее лаской и грубостью.       — Молись, чтобы на тебе не осталось глубоких шрамов, когда я закончу, — надменно проговорил Тигр, беря в руку чужую, но ту, что он уже обработал.       — Почему? — наивно и недоуменно ответил Осаму, внимательно за ним наблюдая.       — Во-первых, потому, что я тебя выпорю, — хмыкнул Накаджима, притягивая чужую руку к себе, и его пальцы обратились в тигриные, с длинными острыми когтями; исполнитель нервно сглотнул. — А во-вторых... Шрамы. — «А». — На тебе. — «Цу». — Могу оставлять. — «Ши». — Только я.       И на предплечье Дазая налились багровым новые порезы, складывающиеся в иероглифы. Глубокие. Тянущие приятной, жаркой болью.