Carpe mori

Есть, наверное, склонность к плохому поступку, Я пытался отвлечься пальцами в мясорубку, Под ногами ни моря, ни суши, Губы бьют по рюмке баклуши. Мертвые дельфины — Моногамия

      Они трепетно дышали друг другу в рты, едва выпускали кончики теплых языков меж приоткрытых губ, ласкаясь, сплетаясь израненными пальцами, изрезанными и искусанными в малодушном порыве спрятаться от самих себя. Покачиваясь в медленном танце под расплывающуюся жидкую музыку, стремясь телом к телу, выгибаясь навстречу друг другу, двое грешников медленно пьянели, одурманенные дешевым алкоголем, убогой близостью и пламенной болью, расцветающей на запястьях, предплечьях и изжеванных устах. Запятнанные кровью бинты свисали с рук Дазая и путались под ногами, шаги были не слышны на татами, но был слышен стук их сердец и звон их искалеченных душ, дребезжащих, трепещущих в предвкушении больной патологической свободы. Ресницы отбрасывали длинные тени от единственного слабого источника света, об окно разбивались капли дождя, в агонии стекая по пыльному стеклу, старые небольшие колонки, подключенные к карманному плееру, извергали из себя тихий джаз, разбавляя тишину своим механическим потрескиванием.       — Еще, — шептал Ацуши, кусая чужую шею настойчивее, требовательней, и рука Дазая сильнее сжималась на его ягодице, притягивая ближе — так близко могут быть только разнополюсные магниты, противоположные, но стремящиеся друг к другу. Дополняющие друг друга.       Осаму делился с Накаджимой своей смятенной болью, разбирая его по кусочкам, толкаясь пальцами в его нежную, хлюпающую от такого напора душу, а тот все равно сиял, утопая в пороке, таком сладком, терпком, пряном, с металлическим привкусом. Ангельские стоны и шорох простыней, хватка рук и сплетение тел, впивающиеся ногти и рвущие плоть клыки, но Дазаю совсем не было больно — он любил эту его звериную страсть, он хотел стать частью его животной сущности.       Подхватив Ацуши под ягодицы, Осаму свалил его на футон и навис сверху, нечаянно опрокинув уже пустую бутылку. Потянулся к пачке лезвий, доставая новое.       — Еще — значит еще, — ухмыльнулся мужчина, а Накаджима под ним закивал часто-часто, засиял, расплылся в дико счастливой улыбке... или счастливо дикой?       И протянул к нему руку, задирая испачканный красным рукав рубашки, обнажил зияющие порезы, перемазанные липкой подсохшей кровью.       Дазай кусал губы, сидя между его широко раздвинутыми тонкими ногами, вжимался пахом в пах, потираясь, хватая рукой руку и касаясь поцелуем горячих пальцев, словно облюбовывая нежные лепестки. Он любил целовать нераскрывшиеся бутоны цветов — было в этом нечто неуловимо прекрасное, но целовать Ацуши было прекраснее, сокровеннее. Крепко сжимать зубы на его фалангах, резать мягкие подушечки, скользить лезвием вниз, вдоль запястий, срывая с жарких уст жалобные вздохи и вскрики. Боль так схожа с похотью — их объединяют стоны, метки, жажда сжаться в комок и холодная нервная дрожь. Струйка теплой крови стекла по предплечью, пропитывая рукав новым темным пятном. В глазах Накаджимы застыли слезы, но он улыбался, даже немного посмеивался, разнеженный саднящими алыми полосами ран — как же Осаму это обожал.       Музыка все трещала, дождь все лил, а Ацуши выть хотелось от удовольствия; он потянулся болящими пальцами к чужим щекам, приподнимаясь, впиваясь кусачим жадным поцелуем в губы Дазая, и тот откинул лезвие, впечатывая парня в футон, сжал руку на его шее, приминая бешено бьющиеся под кожей артерии. Жестко, близко, вжимаясь друг в друга и задыхаясь в больных чувствах, лишь бы не упустить трепещущий проблеск настоящего, лишь бы ощутить. Понимание второстепенно. Есть только они, их боль, их одержимость, их биение искалеченных судеб, перекручивающихся, сплетающихся в одну. Сплетающихся, как сплетались их пальцы.       — Забери меня, — прохрипел Накаджима, цепляясь за чужую рубашку, и Осаму поднялся, стремясь стянуть ее к черту, с бинтами, с собственной кожей.       — Уничтожь меня, — вышептал Дазай, силой усаживая Ацуши, притягивая его к себе, и тот нашарил упавшее лезвие, целуя жарко, сталкиваясь зубами, провел им по его груди, выпуская вместе с кровью чужих внутренних демонов.       Где ты, потерянная невинность? Что сделали с тобой черные руки серых безликих людей, заключавших тебя в цепи, душивших тебя, толкавших, бивших? Ты отдалась им, верно? Но они получили пресные объедки, а Осаму теперь вкушал самую нежную плоть самого несчастного мальчика, постыдно наслаждающегося своим несчастьем. Тело к телу, кровью в кровь, грязно и низко — и оттого приятно до одури, лишь бы смотреть друг на друга и видеть, лишь бы знать, что в своем грехе ты не одинок.       Сжимая бедрами чужие бедра, лаская себя своими подрагивающими ноющими пальцами, Накаджима скакал на чужом члене и громко бесстыдно стонал, смотря в потолок взглядом невидящим, стеклянным, смотря в себя. В крови, в поту, в смазке, отчаянно стремясь к утешению плоти, к успокоению души через волнения нервов — как жаль, что усталость все равно сковывала мышцы, с каждым толчком все сильнее, но Дазай ловил его движения, направлял, крепко сжимая его ягодицы, и Ацуши было не страшно упасть без чувств прямо в процессе. Отчасти он этого даже хотел.       Впивающиеся в бедра руки, звонкие шлепки, рычание, несвязное бормотание и сбивчивый шепот; Осаму кончил первым, царапая низ живота Накаджимы, и тот излился следом, без сил падая на него сверху — теряя сознание.       Бинты, пластыри, нежные поцелуи и осторожные объятия — это все потом, в свете молочного утра, с горячим пряным шоколадом и сладкими булочками на завтрак. Пусть сначала остынет страсть. Пусть сначала Тигр залижет раны своего хозяина — и Дазай снова будет готов любить его нежно.       (Не)правильно.