Carpe mori

      — Смотря на этого отца с сыном, ты грустишь?       Я не сразу услышал тихий голос Дазай-сана из-за гула оживленной набережной — звуки словно доносились до меня из-под плотной толщи воды. Подняв взгляд, я неловко и едва заметно улыбнулся наставнику, но выражение даже самых простых эмоций сейчас давалось мне тяжело. Я был... растерян. Меня словно разобрали по кусочкам и заставили собирать этот пазл вновь, но я не знал, какая картинка должна была получиться в итоге.       Грущу ли я о том, что у того ребенка есть жизнь, которой нет у меня? Что его отец заботится о нем, покупает ему сладости, игрушки, да тот же красный воздушный шарик, что мальчик с улыбкой держал в руках, звонко смеясь? Разговоры обо всем на свете, походы в парк аттракционов или в кино, сказки на ночь, ласковые поцелуи в лоб перед сном... У меня этого не было. И никогда не будет. Должно ли мне быть грустно из-за этого? Ведь каждый из нас живет своей жизнью. Моя полна боли, отчаяния и страха, его — счастья, радости и надежд. Это даже было бы немного обидно, если бы меня не терзала вина за любое проявление зависти к кому-либо — мне не нравилось сравнивать себя с другими людьми, пусть я все равно это делал.       — Я не чувствую ничего, — выдохнул я, переводя взгляд на белые курчавые облака, мерно плывущие высоко в небе. — Для меня они выглядят как жители другой планеты.       Я не лгал, но мне казалось, что я говорил неправду. В любом случае Дазай-сан наверняка поймет, являлись ли мои слова истиной или нет, и как всегда тактично промолчит, чтобы не расстраивать меня — и я был искренне благодарен ему за это.       — Дазай-сан... Вы помните нашу первую встречу? — спросил я, по-прежнему не глядя на мужчину, даже немного боясь на него смотреть. — Помните, как мы искали тигра?       Я закусил губу, замолчав и погрузившись в сомнения. «Ненавижу директора приюта, ненавижу», — убеждал себя я, повторяя про себя эти заветные слова снова и снова, но сердце мое ныло и крылось трещинами, осыпаясь мелкими хрупкими осколками. Я продолжил:       — Как вы думаете, почему директор скрывал ото всех, что я тигр?       Он не заботился обо мне. Он просто издевался надо мной, каждый раз, как только находил такую возможность. Он ненавидел меня, и я буду ненавидеть его до конца своей жизни.       — Кто знает... — голос Дазай-сана был мягким и успокаивающим, но теперь он стал более отстраненным, чем когда он только подошел ко мне. — Но думаю, ему было нелегко держать это в тайне от тебя.       Я едва прищурился, глядя в землю, и сжал губы в тонкую дрожащую линию. Ложь. Он бы и дальше пытал меня, если бы... Если бы не что? Директор мог оставить меня в приюте и мучить меня, пока я не умру, но он не сделал этого. Думал, улицы сделают со мной что похуже? Что ж, он ошибался.       — Ацуши-кун, то, что директор планировал купить... Ты знаешь, что это? — спросил Дазай-сан, беспечно склонив голову набок.       — Да. Он уже заказал их.       Он... Ошибался...       — Тебе Рампо-сан сказал? — еще тише спросил Дазай, будто с сочувствием, но я не уверен, что человек, так сильно жаждущий смерти, способен на искренность. Впрочем, я его за это не винил.       — Да.       «Идите в цветочный магазин». Рампо-сан знал, что я разгадаю дело не до конца, и он как всегда оказался прав. Я сжал руку в кулак, отрешенно опустив голову.       — Перед тем, как встретиться со мной... — В горле застрял колючий горький ком, мне было тяжело говорить, мне было тяжело дышать. — Директор планировал купить букет цветов, — все же произнес я.       — Для того, чтобы купить тебе цветов, он собирался продать пистолет, — пояснил Дазай-сан. — Когда он был на пути к месту встречи для совершения сделки, — на этих словах во мне что-то оборвалось, — его сбил автомобиль.       — Но я все равно не могу простить этого человека! — выпалил я, ощущая тупую, клокочущую в груди боль. — Правда... Прошлое слишком болезненно, — мой голос отдавал хрипотцой, и мне все еще было тяжело выдавливать из себя слова, однако я продолжал. Дазай-сан поймет. Мне нужно его понимание. — Независимо от того, что он хотел сделать, я не могу простить его...       Я не мог признать, что он хотел для меня лучшего... Не хотел признавать...       — Не обязательно его прощать, — утешение из уст Дазая казалось неубедительным, но оно было теплым... И единственным, которое у меня сейчас было. Он подсел ко мне, заглядывая мне в лицо, но я по-прежнему не смотрел на него в ответ, лишь видел его боковым зрением. — И не важно, чем он руководствовался. Его бесчеловечные зверства по отношению к тебе непростительны. Но ты должен знать, — продолжил Дазай, откидывая голову на спинку деревянной скамьи, на которой мы устроились, — что директор, который потерял своих пятерых друзей, считал, что он выжил лишь благодаря гневу к своей неоправданно жалкой жизни. Если бы он тебя не обучал и не привил тебе волю к жизни, если бы ты знал, что ты человек-тигр... Ты мог покончить с собой, стоя там, у реки, — заключил он. — Так я думаю...       Я... не мог этого отрицать. В словах Дазай-сана была доля истины, и было бы глупо спорить с ним из-за вполне понятных вещей, которые я все же не хотел принимать. Слишком... больно. Я молчал.       — Но после всего случившегося ты знаешь, каковы человеческие страдания и как противостоять насилию и злу, — сказал Дазай, будто разрезал мое сердце и выворачивал его наизнанку. И он был прав. — И именно благодаря этому ты смог спасти столько невинных жизней. — Почему он так чертовски прав?.. — Да, ты был в аду, — сказал он твердо. Я не знал, каким было выражение моего лица, но предполагал, что сейчас оно выглядело таким же жалким, как и тогда, после инцидента с Кью. Мне даже стало немного стыдно из-за этого. — Но именно этот ад взрастил в тебе жажду к жизни.       Я сглотнул. Вы ведь тоже прошли через ад, Дазай-сан. Вы тоже спасаете невинных людей... Но ваша жажда жизни?.. Я промолчал. Я отвлекал свое сознание размышлениями о Дазай-сане от одной очевидной мысли. Директор столько раз говорил, что я не имею права на жизнь, вбивал мне это в голову всеми мыслимыми и немыслимыми способами... И в конце концов, покинув приют, я обрел уверенность, что заслужу его, спасая других. Мои глаза широко распахнулись. Кажется, меня начало ломать изнутри еще сильнее, но... все было в порядке. Думаю, так и должно было быть. И все равно тревога плескалась в моем разуме, поглощая, топя в себе.       — Что ж, мне пора. — Дазай поднялся со скамейки, но у меня остался еще один вопрос, терзающий мою душу.       — Дазай-сан, — окликнул его я, поднимая свое искаженное отчаянием лицо. — Я... Какое выражение лица я должен сделать? Я понимаю, что человек, которого я так долго ненавидел, уже мертв... Я не знаю, с каким лицом я должен пережить эту ситуацию...       Я правда не знал. Я чувствовал себя таким потерянным, но не мог вновь начать жалеть себя — не теперь.       — Это твои чувства, — сказал Дазай, повернувшись ко мне вполоборота. — И ты можешь выражать их, как хочешь. Я могу сказать только общеизвестные вещи... — Он прикрыл глаза и развернулся, медленно удаляясь прочь. — Когда у кого-то умирает отец, этот кто-то обязательно плачет.       Звук тихих удаляющихся шагов очень скоро перестал доходить до моего мозга, растворившись в сознании. Директор не был мне отцом. Он не заботился обо мне, не покупал мне сладости, игрушки. Единственное, что он мне дал — бесконечную вину за собственное существование.       Но я... заплакал. И вжал кулаки в свои глаза, мелко подрагивая.