Carpe mori

      Больше всего Чуя любил три вещи — красное полусладкое вино, дорогие сигары с мягким вкусом и терпкой горчинкой и когда Дазай наконец затыкает свой рот.       Когда-то очень давно так и проходили его немногочисленные выходные вечера, и не то чтобы он по ним скучал...       Коробочка сигар «Gurkha», обитая кожей и обшитая изнутри оранжевым бархатом, бордо «Château Cheval Blanc» — Накахара как раз ставил бутылочку на прикроватную тумбу, когда входная дверь открылась и в коридоре послышался шум: шорох снимающегося плаща, стук падающей в углу обуви, тихие шаги. Чуя подавил в себе желание раздраженно закатить глаза — сам же дал ключ в свое время — и отошел к шкафу, чтобы достать из-за стеклянной дверцы винный бокал и хрустальную пепельницу с желобом специально под сигару. Шаги становились все громче. Накахара оставил все на тумбе, обернулся к двери своей спальни, собираясь с силами, чтобы достойно принять гостя, и Осаму показался из-за дверного косяка с ехидной ухмылочкой, тут же начиная свое:       — Здра-авствуй! — он вошел, складывая руки за спиной, чуть наклоняясь и озираясь по сторонам — будто любопытничая. — О, представляешь, какое совпадение: недавно смотрел порно с карликами — а там ты в главной роли! Я не знал, что ты такой талантливый актер, — защебетал Дазай, но ни один мускул не дрогнул на лице Чуи.       Накахара вздохнул. Снял перчатки, стягивая ткань с кончиков пальцев, отбросил вещь на постель, сделал два быстрых шага и замахнулся. Ладонь налилась жаром и приятным покалыванием. Осаму только отвернул голову в сторону, приняв пощечину, приподнятые уголки его губ стали подрагивать, а распахнутые глаза потеряли свой блеск.       — Ты знаешь правила моего дома, — сказал Чуя спокойно и даже немного устало, но тихая злость дребезжала в тембре его хриплого голоса. — Заткни свой рот и убери эту мерзкую улыбку со своего лица.       Дазай, будто придя в себя, подчинился и прикрыл глаза, опуская голову. Он всегда любил играть с огнем, и это не могло не раздражать — в такие моменты хотелось поставить его на место, вдарить ему по его смазливой роже и дать ему понять: он никоим образом не может контролировать ситуацию. Такое получалось редко. А если и получалось... Это было иллюзией. Чертов Осаму все равно умудрялся все контролировать, и Накахара почти смирился с этим — в конце концов, он не оставался обделенным и умудрялся получать в этом обмане то необходимое чувство собственного превосходства, какого ему часто не хватало рядом с ним.       — На колени, — хмыкнул Чуя, ослабляя застежку своего ошейника, снял его и плотно стянул на чужой шее полоску черной кожи, небрежно ее оправляя.       Мужчина отступил, достал из кармана брюк каттер, сел, закинув ногу на ногу, на край кровати и осторожно вытащил сигару из объятий нежного бархата — чудесное творение рук человека, почти что предмет искусства. Он обрезал ее и вдохнул горьковато-сладкий аромат табака, приблизив срез поближе к носу. Дазай опустился перед ним, сложив руки на коленях, и притих — слишком послушно он себя вел для того, каким дьяволом он являлся, однако Накахаре было в общем-то наплевать: по их негласному договору, только Осаму скажет слово, и все закончится, и продолжения не будет, и замки на двери поменяются, а ключ не подойдет. Не то чтобы это когда-то останавливало Дазая... Но это было одной из тех вещей, в которых он старался не хитрить и не увиливать — это личное, это важное, это то, что нельзя предавать.       — Как дела на работе? — спросил Чуя и отложил каттер на тумбу, достал зажигалку «Zippo» и неторопливо прикурил от нее, перекатывая во рту первые клубы дымка. Осаму не отвечал — и он не мог ответить. — Как продвигаются попытки двойного самоубийства с милой дамой? — Осаму не отвечал — и даже настроение немного поднялось, ведь отсутствие ответа было наилучшим ответом. — Ты ведь знаешь, почему я задаю тебе вопросы, верно?       Дазай мельком поднял глаза, столкнувшись с Накахарой взглядами, и тут же опустил их, панически вздрагивая; Чуя же зашелся в неконтролируемой вспышке гнева. Спокойствия у него хватило только на то, чтобы аккуратно отложить прикуренную сигару в желоб пепельницы, а потом он вновь поднялся и вновь замахнулся, ударяя по другой щеке сильнее, больнее, тыльной стороной ладони.       Это было... рефлексом. Выставлять руку вперед, защищая себя от шквала пуль противника, блокировать удары и перехватывать чужие руки, заламывая их за спиной оппонента, наказывать за проявление неуважения.       — Если ты приходишь ко мне, как к доминанту, не смей без разрешения смотреть мне в глаза, — почти прошипел Накахара, сжимая пальцы в темных волосах, чтобы выкрутить и оттянуть их назад.       На душе словно взъелась кислота — он не был обязан напоминать об этом, да и сам Осаму прекрасно знал о том, что ему было можно и нельзя, просто... давно. Давно он не приходил именно с этой целью, только думал — крутил в пальцах ключ, в задумчивости касался его губами, прикусывал металлическую бородку, удивляясь про себя, как от мыслей ухало в груди сердце.       Люди, плохо знающие Дазая, были глубоко уверены, что по сути своей он садист — и предпосылки для этого были. Просто, как и все, что касалось Осаму, это было фальшью. Он прятался во тьме и пороке, как мальчишка, прячущийся под юбкой матери, он был жесток и безжалостен, и чужие мучения порой действительно вызывали у него нежную улыбку, граничащую с безумием. Он терпеть не мог боль. Но превосходство над кем-то вызывало в нем глубочайшую скуку. Конечно, дни былой мафиозной власти остались далеко позади, уцелела только беспечная вседозволенность, как напоминание о том, что полноценным человеком ему никогда не стать, однако чужого контроля не хватало. Такого, который не просто веселит — уничижает, который давит, вызывает ужас и желание быть послушным. Куникиде в этом плане не хватало тяжелой руки, и дело было не только в телесных наказаниях.       Дело было в воле. А у кого настолько сильная воля, чтобы играть с Осаму на равных?       Он не испытывал к Чуе ни симпатии, ни привязанности, ни уважения — и не мог. Единственное, что было в Накахаре привлекательным — умение давать то, чего Дазаю так не хватало; отдых души, тела и разума, отсутствие ответственности, только свод простых правил и боль, от которой не хотелось чураться. Пьянящая, дурманящая боль, позволяющая прибиться к земле сизой бездушной пылью, которая только липнет к носкам ботинок и оседает на подошве. Осаму уже давно не испытывал стыда от того, что получал от собственного унижения удовольствие — это вошло в привычку, как и доверие к Чуе, только вот, проблема была в том, что желание подчиняться не вязалось с его вольнолюбивой натурой. Порой Дазай сам не справлялся со своей строптивостью, а остальные — и подавно.       Он поддавался. Он лгал Накахаре и самому себе в своем послушании, и это было на удивление приятно.       Чуя уже давно выпустил пряди Осаму из пальцев, и теперь он мерно вкручивал штопор в винную пробку. Послышался глухой хлопок, мужчина взял бутылку в руку, ведя горлышком перед лицом, чтобы вдохнуть невесомый аромат, и наполовину наполнил бокал. Затем снова сигара — он набрал в рот дыма, выпустил пару сизых струек через нос и запрокинул голову, наконец полноценно затягиваясь. Дазай позади по-прежнему молча сидел на коленях, слишком терпеливо, слишком тихо, но это определенно было лучше низкосортных шуток и бессмысленных подкалываний, которыми он так любил сорить рядом с Накахарой в попытке вывести его из себя.       — Раздевайся.       Осаму прерывисто вздохнул и механически потянулся стягивать с шеи боло, затем начал снимать жилет, рубашку, самыми последними были брюки с бельем, носки и бинты. Одежду он торопливо сложил в аккуратную стопку, гору своих повязок он смотал и положил сверху, и Чуя обернулся только тогда, когда тихий шорох за его спиной прекратился и наступила тягучая мертвенная тишина. Не то чтобы зрелище обнаженного бывшего напарника было привлекательным... но хотя бы блевать не тянуло.       Дазай не имел права говорить во время сессий. И все же ему, строго молчащему, очень сильно хотелось заткнуть рот.       Сделав глоток вина, Накахара забрался на кровать, отставляя руки назад и подпирая лопатками прижатую к деревянной резной спинке подушку.       — Иди сюда, — его голос по-прежнему был холоден и отстранен, в нем совсем не слышалось энтузиазма или предвкушения приятного времяпрепровождения. Осаму, стараясь не смотреть ему в лицо, поднялся к нему на постель и уставился на его тонкие руки отрешенным взглядом. — Ты знаешь, что делать.       Чуя хлопнул по бедру пару раз своей бледной тонкой ладонью и развел колени, словно приглашая. Рот Дазая наполнился слюной, и он проморгался — да нет же, он не мог реагировать так, он знал, можно сжать тонкое запястье, притянуть к себе, сладко целуя обнаженную шею, и перевернуть, нависнуть сверху...       Можно. Только вот не нужно.       Осаму сглотнул, склоняясь над ширинкой чужих брюк, вжался носом в теплый пах и вздрогнул, почувствовав на макушке чужую руку, стискивающую его вьющиеся каштановые прядки. Это настойчивое давление, ласкающий черное сердце напор, неторопливый молчаливый приказ... Мужчина потерялся в ощущениях, почти забыв, кто он есть и у кого он собирался отсасывать, пальцы потянулись к собачке молнии, язык коснулся ткани белья, а веки сомкнулись: «Черт возьми, не отпускай волосы, только не сейчас, никогда». Накахара лишь потянулся второй рукой к бокалу, чтобы отпить еще вина, и бросил взгляд между своих ног — Дазай уже приспустил его брюки с трусами и теперь мелко полизывал головку, скользя ладонями под рубашку, оглаживая низ живота и худые теплые бока. Против воли Чуя улыбнулся и запрокинул голову, покручивая между пальцами ножку бокала — так приятно было чувствовать скольжение мягкого влажного языка по собственной плоти, так приятно было осознавать, что упрямец Осаму безропотно подчинялся одному ему. Конечно, Дазай преследовал собственные цели, но какого черта это должно было волновать Накахару, если такое моральное и физическое удовлетворение не каждый день можно получить?       — М-м... — почти блаженно протянул Чуя. — Возьми в рот, — приказал он, жарко выдыхая, и Осаму взял головку на язык, посасывая ее, вылизывая, лаская нежно и, на удивление, не используя зубов. — О, черт...       Отставив бокал, Накахара повел бедрами и потянул Дазая за волосы, нервно закусывая губу — за все то время, что они проводили сессии, паршивец научился делать отменные минеты, Чуя сам приложил к этому руку, заставляя его отсасывать себе часами несмотря на боль в челюсти и обилие слюны. Это всегда было мокро, горячо и скользко, Осаму каждый раз пробовал двигать языком по-другому, приминать член губами, зубами, сжимать его глоткой, он заглатывал и давился снова и снова до тех пор, пока не научился делать это так глубоко, как только было возможно. Накахара всегда переживал за рвотный рефлекс Дазая и грозился, что если его стошнит прямо в процессе, то их сессиям придет конец. А сейчас... Чуя тяжело дышал и облизывался, искренне наслаждаясь самой противоречивой вещью, которая только могла существовать — приятной лаской от неприятного, ненавистного ему человека.       Сигара одиноко тлела в пепельнице.       Накахара млел, нетерпеливо ерзая под прикосновениями Осаму.       Рука резко дернулась — Чуя насадил Дазая ртом на свой член, удерживая его за волосы, и мужчина издал сдавленный утробный звук, тем не менее принимая плоть полностью. Он успел перед этим набрать в легкие воздуха, так что, когда Накахара стал повторять это снова и снова, было легче справляться с этим его порывом, ощущая, как головка толкается прямо в заднюю стенку горла. Как бы Осаму не хотелось это признавать, он обожал это чувство, на него сразу накатывали слабость и беспомощность, которые не вызывали смятение, а наоборот, позволяли расслабиться и просто продолжить быть ведомым, подчиняться чужим прихотям и желаниям, растворяться в чужой сильной воле. Чуя отпустил его, и Дазай отстранился, пытаясь отдышаться, половина его лица измазалась в слюне, простынь под Накахарой и приспущенное белье на нем намокли, челюсть немного затекла. Пальцы коснулись подбородка.       — Посмотри на меня. — Чуя приподнял лицо Осаму, заглядывая в его мутные слезящиеся глаза, склоняя голову набок. Мужчина чуть замялся, прежде чем неуверенно перевести на доминанта взгляд. — Можно, — успокоил его Накахара.       Он без особой нежности погладил Дазая по щеке, второй рукой скользнул по своему члену и обвел головку кончиками пальцев, ненавязчиво трогая себя. Возбужден ли Осаму? Впрочем, какая разница? Чуя все равно не собирался его удовлетворять.       — Хочешь медленнее и нежнее или быстрее, но жестче? — Спросил Накахара. — Я разрешаю тебе ответить.       — Ха-а... — выдохнул Дазай, облизывая губы; во рту стоял солоноватый привкус смазки. — М-медленнее и жестче... Пожалуйста, господин.       — Ишь чего захотел, какой наглец, — Чуя хмыкнул, хватая его за волосы на затылке. — Умоляй, — холодно проговорил он, скрипнув зубами.       — Умоляю, — зашептал Осаму жалобно, не смея отводить взгляд от васильковых глаз напротив своих, — пожалуйста, пожалуйста, я буду послушным, я все сделаю... Пожалуйста.       Этот момент, когда Дазай переходил грань собственного достоинства, когда терялся в своих желаниях и забывал о собственных принципах, о маске, которую носил всегда и везде — и которую Накахара сдирал с него вместе с кожей, обнажая саму душу. Чуя обожал этот момент. Это было единственным, за что Осаму можно было если не любить, то хотя бы не ненавидеть, по крайней мере, не так сильно, как обычно. Улыбка коснулась губ, Накахара довольно заправил прядь волос мужчине за ухо и выдохнул:       — Продолжай.       Дазай не без удовольствия подчинился, ткнулся лицом в его горячий влажный пах, провел языком по основанию члена, трепетно и нежно, и даже спустился ниже, лаская гладкие упругие яички, вылизывая их. Он снова взял в рот, заглотил, медленно ведя головой вперед и назад, вырывая из Чуи сладостные вздохи — и ему в кои-то веки не было дела до самого себя: важным был только доминант, которому нужно было сделать как можно приятнее. Накахара вновь вдавил его лицом в свой лобок, не давая отстраниться, но скоро отпустил, давая действовать самому — и Осаму действовал, работал языком, сдавленно мычал, упорно ему отсасывая. Медленнее, быстрее, глубже или только лишь на кончике языка, а потом снова в рваном темпе чужой сильной руки, резких рывков, густого удушья. Теперь Дазаю стало не хватать воздуха, но Чуя даже не думал прекращать тянуть его за волосы, насаживать ртом на свой член — черт, он уже почти...       — Проглоти.       Осаму дрожал, мычал и дергался — ему правда нужно было сделать хоть один вдох. Накахара кончил, вцепившись свободной рукой мужчине в плечо, тот отстранился, кашляя и хватая ртом воздух; часть спермы ему удалось проглотить, но часть осталась на чужой плоти, и Дазай поспешил склониться над Чуей, чтобы вылизать его и не оставить на нем ни капли. Закончив, он утер лицо тыльной стороной ладони и уронил голову Накахаре на бедро, тяжело дыша. Во рту было солоно и пресно от его вкуса, хотелось пить; Осаму действительно возбудился, но получать от Чуи ласку не было ни желания, ни возможности — для них не существовало равноправия, не в этой игре, не в этой жизни. И все же к этому решению они пришли по обоюдному согласию, правда, это ничего не меняло.       Их сердца закрыты друг для друга. Открыты лишь тела — и Накахаре тело Дазая было открыто в большей степени. Это было правильно. Это было тем, что устраивало их обоих.       — Ах... — Чуя блаженно вздохнул, откинув голову назад. — Всегда бы так можно было заткнуть тебе рот, — мечтательно, но уставше произнес он.       Осаму молчал и вообще старался не привлекать к себе внимания — ему было спокойно и, помимо растянутой глотки, он чувствовал умиротворение, слишком сложное для понимания простых людей, но такое очевидное, настоящее. Его еще не прогоняли. Его по-прежнему держали за волосы и не спихивали с колен — и этот момент хотелось растянуть подольше. Накахара потянулся за вином и осушил бокал, возвращая его на тумбу. Сигара затухла, но Чуя не особо сильно переживал по этому поводу, хотя это могло бы стать неплохим предлогом для наказания... Плевать. Он надеялся на несколько иной вечер, и заморачиваться с продолжением сессии совсем не хотелось — возможно, он просто был недостаточно пьян для этого дерьма.       Рука потянулась к застежке ошейника. Дазай вздрогнул, но глупо было отрицать — он никогда не был желанным гостем в доме Накахары, и можно было понять его нежелание и дальше его терпеть.       — Проваливай, — выдохнул Чуя; на шею прекратило давить, и ощущение этой свободы было довольно... разочаровывающим. — Молча.       Осаму поднял голову и кротко кивнул, послушно поднимаясь на ноги, забирая стопку своей одежды и выходя в коридор. По какой-то причине его щеки горели, хотя причину эту было не сложно понять; Дазай стал торопливо одеваться, наплевав на бинты и засунув их в карманы плаща, отряхнулся, тронул пальцами ноющую челюсть — это чувство будет с ним еще пару дней, что не могло не радовать его тоскливое сердце. Мужчина обулся и покинул квартиру, стук его шагов угасал с каждой секундой — и звук этот был намного приятнее его сдавленных жалобных стонов.       Тяжело вздохнув, Накахара поправил брюки с бельем, но застегивать их он не спешил; пальцы машинально потянулись за сигарой, щелкнула зажигалка.       Тишина. Чуя любил тишину — она была редким гостем его жизни, но желанным, и не насладиться ей сейчас он не мог. Затянувшись, мужчина бросил взгляд перед собой — на влажных измятых простынях поблескивал в тусклом свете ключ. Кончики пальцев загорелись красным всполохом способности, ключ притянулся к руке Накахары, и он сжал его в ладони.       — Значит, это все... Да?