Обмен

Его смена начиналась в два часа ночи, поэтому Гуро, до одиннадцати просидевший за чаем и разговорами, спать не ложился. Он раскладывал на столах к первой паре листы с вопросами для пятого курса, одновременно погрузившись в воспоминания. Время уходило. Утекало сквозь пальцы и из разбитых песочных часов. Ему хотелось бы, чтобы прошлый месяц начался заново. Или чтобы Гоголь остался здесь, у него были весомые доводы — смотрите, Николай Васильевич, вы стали куда чаще улыбаться с того момента, как только приехали, и ученики — эти ученики — они вас любят, сто лет в Хогвартсе не было такого преподавателя защиты от темных искусств. Но Гоголь рассказывал о своих коллегах, и было видно, что он хочет назад, в свою Пермскую губернию, туда, где зельеварение преподает некий Данишевский, чью статью о безоарах Гуро читал года два назад в «Практике зельеварения», а его жена Елизавета — бытовую магию. Больше всего Гоголь рассказывал о завуче. Александра Христофоровича Бинха он знал еще со школьных времен. Николай со своей привычкой влипать в разные ситуации — не настолько серьезные, чтобы получить наказание розгами, но достаточное для отработки на благо школы, — постоянно с ним пересекался, пока мыл пол или переписывал библиотечные формуляры, сортировал бумаги и травы для зелий. Бинх его сперва игнорировал, потом пытался призвать к благоразумию, а потом, когда Гоголь получил сову с вестью о том, что Василий Гоголь-Яновский умер, именно он не дал ему скатиться в депрессию. Дал понять, что так бывает и надо жить дальше, потому что другого выхода нет. После того как Гоголь вернулся в школу уже преподавателем, их отношения не сильно изменились, скорее мутировали, и если и был кто, кто именно беспокоился о Николае, как обычно делают это нормальные родственники, то это был завуч. В половину второго Гуро проверил гостиную Слизеринцев — там лицом в книжку одиноко спал Роберт Гринграсс, — и пошел наверх. Коридоры были пусты, за окном шумел дождь — в такую погоду особенно приятно спать. Впрочем, в патрулировании пустого замка тоже можно найти свою прелесть. Тишина, покой, легкая грусть. Гуро подошел вплотную к большому окну, сдерживая порыв прижаться к нему лбом — остудило бы голову. Высверк молнии осветил замковый двор. В вспышке света мелькнуло движущееся белое пятно, словно кто-то в белой одежде шел в сторону леса. В белой одежде. В белой ночной одежде. — Твою ж мать! Гуро бросился к выходу — большая дверь была открыта. Ливень хлестнул его по лицу, заливая глаза, но даже плохой видимости и скудного освещения было достаточно, чтобы разобрать личность уходящего. — Николай! — закричал Гуро. — Гоголь! Тот продолжал идти, все больше удаляясь. Гуро бросился за ним следом — из-за грязи и воды идти было сложно, из-за форы во времени расстояние между ними сокращалось крайне нехотя. — Гоголь! Остановись! Нагнать его удалось у самого леса. Гоголь шел, его босые ноги были испачканы травой, землей и глиной, волосы облепили лицо, из-под ставшей прозрачной от воды рубашкой проглядывали татуировки, покрывающие лопатки и плечи — сплошь защитные знаки, руны и символы, треть из них Гуро никогда не видел. Глаза Николая были открыты — были видны белки закатившихся глаз. Гоголь шел, словно на поводке, тяжело переставляя ноги, качая головой в такт каждому шагу и совершенно не реагируя на внешние раздражители: дождь, холод, гром, молнии и следующего за сноходцем Якова Петровича. Они вошли в лес иным путем, между густо растущих деревьев, почти в кромешной темноте, и вышли на опушку, на которой теперь росло неучтенное прежде дерево. Гоголь остановился. — Тут, — сказал он, и Гуро едва расслышал его сквозь шум дождя. — Что тут? — Тут все решится. Неучтенный кусок, ужаснейшее из магических искусств. Преступление преступлений. Наипорочнейшая выдумка волхвов. — Гоголь резко повернулся к Гуро. — КТО ХОЧЕТ ЖИТЬ ВЕЧНО?! Он засмеялся — в унисон раскату грома. — Вы видите? Видите? Лучше бы она его задушила. Нельзя допустить, чтобы он был здесь. Он начнет с кролика. Видите? Потом девушка, потом его собственный отец. Поступь маньяка. Надо, надо… — Николай начал задыхаться, и Гуро хлесткой пощечиной вывел его из транса. — Коля, приди в себя! — Что? А… — У тебя был приступ сомн… Гуро вскрикнул от боли. Из его левой руки торчала стрела. — Что за?.. — Кентавры! Нам нужно убираться отсюда, они не настроены на мирную беседу! — Яков Петрович попытался перекричать шум грозы. — Нужно аппарировать! — Нет! — Школа защищена, мы появимся перед ней, там нет стен! Гоголь почувствовал вторую стрелу, пролетевшую у его головы. Стрелков было не видно, это все было не более чем предупреждением. Кентавры серьезно относились к пророчествам, и, наверное, им сильно не понравилось, что бы он там ни нес. Зажмурившись, с полным ужаса криком Гоголь ухватился за спутника и потянул его за собой в никуда.

***

Николай еще раз осмотрелся. Вещи, которые он вроде бы не вынимал из чемодана без особой надобности, как-то все равно расползлись по всей комнате, заняли какое-то место, и теперь стоило приложить усилия, чтобы ничего не забыть. На столе сидела сова, черная сипуха с стеклянными глазами игрушки, и время от времени недовольно ухала. — Я ищу, ищу, — сказал Гоголь сове. — Пу-угу. В голосе птицы слышался нескрываемый сарказм и сомнения в его поисковых способностях. Впрочем, несмотря на птичьи сомнения, нужный конверт Николай все же нашел и, привязав его к лапе, выпустил сову в окно. Вот теперь все. Гоголь защелкнул замок чемодана и оглянулся на часы. Время с утра тянулось бесконечно долго, наверное, потому, что он не спустился к завтраку, чтобы не встречаться взглядом с директором Хогвартса, которому так и не смог объяснить, как ему удалось пробить антиаппарационную защиту замка и переместиться вместе с раненым преподавателем зельеварения прямо в лазарет. Ему вообще сложно было объяснить что-либо кому бы то ни было. Вся правда в том, что Николай Васильевич Гоголь-Яновский — ходячая проблема и проблемы же притягивает. И хорошо, когда это только его проблемы, с этим можно смириться. Но когда это чертова стрела, торчащая из чужой руки, — нет, Николай на такое не согласен. Обменялся опытом, называется. На все деньги. Гоголь снова посмотрел на часы. Феи, лениво машущие крылышками, смотрели на прилипшую к циферблату стрелку. На столе лежало яблоко — то самое, только заколдованное по-новому, готовое вернуть его домой. Домой. В дверь постучали. Николай подскочил. — Позволите? Гуро окинул взглядом снова выглядящую нежилой комнату. — Собираетесь? — Собрался. — Настроение чемоданное? — Вроде… вроде того. Гоголь искоса посмотрел на трость, о которую Гуро опирался левой рукой. Судя по всему, все было хорошо. Магия излечивала многие раны, такие — тем более, а яда на стреле, к счастью, не было. — Простите. — За что? — За все. За то, что вы пострадали из-за меня, и… нарушенную защиту замка. Наверное, будь я учеником, быть мне битым. — Нет. — Гуро качнул головой. — Чистили бы котлы, Николай Васильевич. Гоголь хмыкнул. — Или так. — Во сколько у вас портключ? — В десять. — Восемь минут, значит, — Гуро взял яблоко, подбросил его на ладони. — Присядем на дорожку? Они сели на кровать, разделенные чемоданом. — Знаете, живу здесь уже… очень долго, но вот это вот все никуда не желает деваться, — сказал Гуро. — Посидеть перед дорогой. Больше здесь никто так не делает, один я. Он вздохнул. — Я рад, что познакомился с вами. Это был… хороший месяц. — Да, — кивнул Николай. Три минуты. Как мало. — Вы снова боитесь перемещения? — Да. Я понимаю, что… что после произошедшего это все глупость, но у меня аж желудок свело, — признался Гоголь. Две. — Я знаю, что делать, чтобы вы не боялись. — Что? Одна. Гуро схватил его за воротник крылатки, притягивая к себе, сминая губы в поцелуе, повергая в шок, одновременно с этим вкладывая в руку плохо покрашенное яблоко. Спустя безмерно короткий миг он остался один, в пустой комнате, сидящий на пустой кровати и с пустотой в душе.