Убийство не по плану

      Утро нового дня встретило меня беспощадно бьющими в лицо солнечными лучами, струящимися через открытое окно, тонкие занавески на котором колыхал прохладный ветерок. Кьяры и Симонетты в комнате не было. Их я обнаружила во внутреннем дворике, когда выглянула в окно. Обе девушки совершали прогулку вместе с донной Коломбой и Леонардой, которая вела за ручку как всегда нарядно одетую Флавию и очень тщательно следила, чтобы девочка не подбирала и не тянула в рот ничего с земли — что Флавия намеревалась сделать. Окончательно отойдя ото сна, захотела проведать отца, которого обнаружила перебирающим документы в его студиоле. Немного досадно, что из-за большой занятости отца с документами мы не могли вдоволь побеседовать обо всём, что придёт в голову, но мой родитель весьма приятно меня поразил, обмолвившись, что выделил в приданое Хатун двадцать тысяч флоринов золотом. Руководствовался отец соображениями, что в будущем Хатун и её супруг могут захотеть обзавестись собственным домом и уютно обустроить его, или захотят вместе уехать отдыхать на какой-нибудь водный курорт Италии, так что такая сумма будет хорошим подспорьем для супругов Альварес. На столе отца лежал подписанный чек на эти самые двадцать тысяч золотых флоринов, который отец поручил мне отдать Хатун лично в руки. Разумеется, я не стала с этим медлить и, взяв вексель в руки, отправилась на поиски Хатун. Подругу я нашла в столовой, вместе с её мужем. Юная татарка и Эстебан сидели за столом, с аппетитом уплетая испечённые Леонардой медовые лепёшки, которые запивали разбавленным вином. До того, как я дала им о себе знать, они весело болтали о своих совместных планах на жизнь, ласково переглядывались и держали друг друга за руки. И хоть вид у них обоих был уставший, под глазами Хатун и Эстебана чуть виднелась синева — говорившая о том, что им обоим явно не пришлось спать прошлой ночью, выглядели они очень счастливыми. Заметив моё присутствие, они позвали меня присоединиться к их трапезе, но голод меня не беспокоил, поэтому я просто вежливо отказалась, отозвав Хатун в сторонку, чтобы с ней поговорить. Когда я рассказала Хатун о том, что мой отец выделил ей приданое, и протянула документ, она поначалу не хотела его брать и отказывалась, говоря, что это слишком щедро для неё со стороны синьора Бельтрами. Отнекивалась, говоря, что для неё в палаццо Бельтрами и так сделали слишком много, чтобы она ещё и деньги от моего отца принимала, и от неё даже прозвучала фраза «куда мне столько денег, что я с этими двадцатью тысячами флоринов золотом буду делать?». У меня же нашлись возражения, что Хатун более чем заслуживает такой щедрости и что в полной мере нам никогда не вознаградить её за годы преданности нашей семье. Но всё же мне удалось убедить Хатун взять этот вексель, сказав, что в будущем ей эти деньги пригодятся — если вдруг она и Эстебан захотят себе отдельный добротный дом, который нужно будет обустроить, и эти деньги будут хорошим подспорьем для семьи, когда появятся дети. Хатун всё же согласилась принять подарок от так ею любимого и уважаемого синьора Франческо, с восторженными слезами на глазах обнимала меня и горячо шептала слова благодарности. Потом пожелала сидящему за столом мужу приятного аппетита, склонившись к нему и поцеловав в щёку, он бережно пожал ей руку и послал воздушный поцелуй. Хатун покинула столовую, перед уходом сказав, что пойдёт искать синьора Бельтрами, чтобы лично выразить ему свою благодарность за такую заботу о ней. После заключения брака и празднования свадьбы Хатун с Эстебаном жизнь снова пошла по спокойной и размеренной колее. Синьора Альварес с супругом переехала жить на виллу Деметриоса во Фьезоле, где вместе с греческим учёным живёт её муж. Но, несмотря на это, Хатун и Эстебан часто навещали нас в палаццо Бельтрами. Хатун хвасталась тем, какую шикарную комнату Деметриос отдал им под брачные покои, рассказывала о повседневной жизни на вилле мессера Ласкариса и о его благожелательном к ней отношении. Упомянула вскользь, что Деметриос поощряет её интерес к наукам фармакологии и астрономии с анатомией — посчитав, что у юной татарки есть к этому способности. Глядя на молодую чету, даже неискушённый в жизненном опыте человек нашёл бы супругов Альварес очень довольными своим бытием после свадьбы. Видя Хатун каждый раз — во время её с Эстебаном визитов к нам — такой жизнерадостной, сияющей и в вечно приподнятом настроении, я и Леонарда с отцом всё больше укреплялись во мнении, что поступили правильно — дав Хатун возможность самой распоряжаться своей жизнью на её усмотрение. Потихоньку девушка избавлялась от своей укоренившейся старой привычки называть меня хозяйкой. Иногда это слово проскальзывало в её разговорах со мной, я же мягко поправляла Хатун и напоминала, чтобы она просто звала меня по имени. Деметриос тоже не обделял меня и моих близких своими визитами. В основном пожилой греческий учёный приходил побеседовать с моим отцом. Рассказывал отцу про свою повседневную деятельность — научную ли или врачебную. Нередко Деметриос становился объектом внимания к нему маленькой Флавии, которая находила одетого во всё чёрное и длиннополое пожилого мужчину интересным и забавным, совершенно не пугаясь его мрачной наружности. В меру сил для своего возраста, Деметриос играл с девочкой в догонялки или в прятки, читал ей книжки и рассказывал о своих путешествиях. Флавия слушала его с глубоким интересом, не шелохнувшись и приоткрыв рот. Деметриос порой рассказывал Флавии о своих медицинских трактатах, над которыми он работает, лишь бы чем-то её занять — пока Леонарда управляется по хозяйству вместе со мной, забываясь, что перед ним маленькая двухлетняя девочка. В такие моменты Флавия смотрела на синьора Ласкариса с таким выражением во взгляде её огромных чёрных глаз, точно хотела сказать: «Почтенный, вы понимаете, что с абсолютной серьёзностью рассказываете это двухлетке, которая всё равно не понимает, о чём вы?». Выражение же дружеского внимания Деметриоса ко мне выражалось в том, что под его руководством я изучала полезные и пагубные свойства растений, медицину, приготовление снадобий и особых духов — пробуждающих плотское желание — и способы воздействия на особые точки человеческого тела, это желание усиливающие. Проходили занятия в моей студиоле. Отец и Леонарда же думали, что я и Деметриос Ласкарис обсуждаем творчество античных авторов и современное изобразительное искусство. Меня не смутило совершенно, что Деметриос нарисовал для меня мужское тело и отметил на нём эрогенные зоны. Синьор Ласкарис сделал это с хладнокровием и безразличием, присущим учителям анатомии, преподающим знания своим ученикам. И я приняла эту науку так, как хотел от меня пожилой врач. Без напускного стыда, которому всегда присуща определённая доля лицемерия, без отведения взгляда в сторону от далеко не целомудренной картины. Как-никак, невинной девой я быть перестала, разделив постель с законным мужем, поэтому не имеет никакого смысла играть перед Деметриосом в непорочную и трепетную монастырскую воспитанницу, заливающуюся краской смущения при виде мужчины. Про лицезрение мужчины без одежды вообще молчу.  — В некоторых странах Африки и Востока девочки учатся с самого детства доставлять мужчине удовольствие, — говорил мне на одном занятии Деметриос, — и это совсем неплохо, потому что через это власть женщины над мужчиной только укрепляется. Даже такое прекрасное создание, как ты, должна это знать. Овладев этим знанием, ты станешь только ещё опаснее. «Именно то, что мне никогда не помешает», — подумала я, внимая каждому слову грека. Касательно возбуждающих духов, которые Деметриос учил меня составлять, он сделал мне предостережение — посоветовав пользоваться ими не часто, а только в исключительных обстоятельствах.  — Женщины гаремов используют их, чтобы возбудить чувства своего хозяина и господина, а я сделал их ещё более совершенными, — добавил он с самодовольством изобретателя. «Думаю, стоит эти духи как-нибудь пустить в дело. Только жертву найти сначала нужно подходящую. На муже, что ли, испробовать, если попадётся мне? Разве что для того, чтобы отплатить ему той же монетой за то, как он поступил со мной, чтоб мучился и собирал после всего сердце и душу по кусочкам — как делала я», — прокралась в мою голову шальная мысль, заставившая чуть растянуться в улыбке губы. Да уж, доведись отцу и моей дорогой наставнице Леонарде узнать, о чём на самом деле я веду разговоры с Деметриосом, и чему он меня учит, точно бы не погладили по головке нас обоих. И вообще, им это знать ни к чему. Как обычно, меньше знаешь — крепче спишь. Те науки, преподаваемые мне Деметриосом, я постигала с большим интересом и находила очень полезными и нужными, и к тому же, как сам Деметриос говорил мне, я делаю огромные успехи. За стенами дворца Бельтрами жизнь тоже текла своим чередом. Яркая, многолюдная и шумная Флоренция, с сиянием дневного солнца как будто заливаемая золотым светом, такая оживлённая, жила своими обычными реалиями — как и всегда, процветало искусство и коммерция, на каждом углу бурлила жизнь, жажда этой жизни витала даже в воздухе. А жизнь во дворце Бельтрами текла неспешно и мирно, как будто не происходило с нами всех этих недавних драм. Флавия росла очень бойкой девочкой, демонстрировала свой гордый и свободолюбивый нрав — даже в те моменты, когда ей делали причёски и наряжали в платья: она непременно хотела выбирать сама то, что ей надеть, и если делали не так, как решила она, очень возмущалась. Малышке шли навстречу и одевали её в то, что она выберет сама. Это очень хорошо, что Флавия даже в таком раннем возрасте отстаивает свои желания и предпочтения. День ото дня моя названная дочурка всё хорошела и обнаруживала перед домочадцами пытливый, незаурядный и жадный до всего нового ум. Любопытства ей было не занимать. Конечно, тяга ко всяким проделкам у неё не делась никуда, глаз да глаз за ней нужен, но я и Леонарда с отцом справлялись и вовремя останавливали малышку от совершения очередной проказы вроде рисования на стенах моей косметикой и порчи моих небрежно брошенных на кресле платьев. Капризности за столом, правда поубавилось, так что Флавия больше не устраивала концертов, когда её кормили, и еда не оказывалась ни на чьей одежде со скатертью и полом. Зато маленькая Флавия взяла моду не спать по ночам, как будто с наступлением темноты и времени отхода ко сну в ней открывалось второе дыхание. Стоило сказать девочке, что уже ночь и ей пора ложиться спать, после прочтения сказок и пения перед сном, у Флавии находились отговорки: то она хочет пить, то проголодалась или ей нужно по естественной нужде, то хочет ещё послушать песен и сказок, или одеяло неудобное, подушка не мягкая, или она ещё хочет поиграть. Конечно же, подушку Флавии всегда тщательно взбивали, и одеяло её было неплотным, как раз для выдавшегося очень тёплым мая — под которым ей не будет жарко. Чтобы не спать подольше, малышка находила любой повод. Надо бы мне у моей милой Леонарды спросить, когда я была в возрасте Флавии — точно так же морочила ей голову, откладывая ненавистный отход ко сну?.. Вот именно поэтому уложить спать Флавию мне удавалось только к половине третьего ночи, уснуть после этого самой удавалось только под утро — когда наступивший новый день прогоняет ночной мрак над спящим городом. Для меня было загадкой, откуда в детях столько жизненных сил, чтобы не спать до половины третьего ночи и потом как ни в чём не бывало просыпаться в семь или восемь часов утра? Да, Флавия именно так и делала, из-за чего я в сутки спала от силы четыре часа! Всего четыре чёртовых часа, Господи! От частого недосыпа я стала менее собранной, мне было труднее на чём-то сконцентрироваться, буквально спала на ходу. Полноценный и здоровый сон теперь стал для меня чем-то из области мифологии. Сложнее было что-то удержать в памяти. Из-за нехватки полноценного сна я неуклонно превращалась в какую-то вечно мрачную, вспыльчивую, недовольную и раздражительную женщину. Едва сдерживаемая злость стала моей постоянной спутницей. Иногда мне случалось сорваться на отца или на Леонарду, стоило им обратиться ко мне с невинным вопросом — о чём я потом ужасно сожалела даже после их уверений, когда перед ними извинялась, что они не сердятся на меня. Плюс ко всему, не добавляло мне самообладания и подчас поведение Флавии. Все эти её ночные активности, когда она упорно не хочет ложиться спать, её тяга озорничать, её непослушание. Удержание себя в рамках, чтобы не сорваться на ребёнке, давалось мне с трудом. Меня нельзя было в детстве назвать подарком небес, но, как бы я ни испытывала терпение Леонарды и отца, они никогда не повышали на меня голос, никогда не поднимали на меня руку, поэтому и я ни за что не стану выплёскивать на ребёнке свои издёрганность и раздражение. Не хватало только для полного «счастья», чтобы меня боялась собственная дочь. Дошло до того, что я стала частой клиенткой аптеки синьора Ландуччи, к которому постоянно наведывалась за успокаивающими и снотворными настойками, впрочем, мало мне помогавшими. В зеркало мне вообще стало страшно на себя глядеть — из его ровной глади на меня смотрела измотанная и задёрганная женщина с серовато-бледным цветом лица, из серых глаз которой медленно утекает жизнерадостность, а под самими глазами обозначились заметные тёмные круги, щёки похудели и стали острее скулы. В сказочную красотку я превратилась, конечно, саркастично выражаясь. Всё меньше остаётся следа от прежнего цветущего облика прежней Фьоры Бельтрами… С каждым днём я всё меньше ощущала себя молодой, красивой и живой женщиной, скорее каким-то ожившим механизмом по удовлетворению потребностей ребёнка. Переставала чувствовать, что принадлежу себе, поскольку дочь занимала львиную долю моего времени. Выкроить же хотя бы жалких пару часов на сон удавалось благодаря помощи мне в заботе о Флавии Леонарды и отца. Не представляю, что бы я делала без них — медленно сошла бы с ума, наверное. И если дома ещё могла существовать более-менее сносно, то мои сограждане-флорентийцы заимели новое очень «милое» справление своего досуга, как попытки вызнать у меня, кто же настоящий отец Флавии. Мадонна всеблагая, все эти люди где свои мозги с чувством такта растеряли или в какие азартные игры просадили безвозвратно? Сама себе удивляюсь, как я ещё не приложилась моей головой о любую подвернувшуюся рядом стену, хотя очень близка к осуществлению этого желания. В полной мере я познала «прелесть» ощущения неловкости и стыда, когда полными идиотами себя проявляют мои сограждане, но почему-то краска бросается в лицо мне и щёки горят мои. Вот почему невообразимо глупо себя ведут мои соотечественники, а от жгучего стыда за их поведение не знаю, куда деваться, я?.. На рынок, в книжную лавку или к портному, в церковь спокойно прийти нельзя, чтоб кто-нибудь не пристал со своими попытками выспросить имя родного отца Флавии. В такие моменты меня посещала белая зависть к сбежавшему из Флоренции от родных в Венецию Пьетро Пацци. Хорошо сейчас Пьетро в Венеции, наверное. Живёт, учится и работает, скорее всего, при какой-нибудь художественной мастерской, осваивает живопись, никто его не донимает сплетнями и расспросами, как это делают со мной. Должно быть, сейчас Пьетро катается себе в своё удовольствие на гондоле по каналам Венеции и радуется, что сделал ноги из этого рассадника непуганых идиотов, которым на поверку оказалась Флоренция — где продолжаю жить я. Везёт же некоторым. Вот же молодец мой кузен, захотел — и уехал к чертям из этого сумасшедшего дома, в который превратилась для меня родная Флоренция. Помимо любителей допытывать меня вопросами касаемо того, кто приходится отцом Флавии, нашлись и те, кто решили, будто бесконечно меня облагодетельствуют, если женятся на мне и признают себя отцом моей дочери. Разумеется, мой давний поклонник Лука Торнабуони, всегда увивавшийся за мной хвостом и просивший у меня разрешения просить моей руки у моего отца, попадал в эту категорию, как оказалось. Боже, где и когда я успела так нагрешить? Ладно бы, Лука просто просил моей руки. Это благой порыв — признать своим ребёнка, чтоб ему не приходилось жить с невидимым клеймом бастарда на лбу. Но, если просишь руки у женщины, которая растит ребёнка без отца, какого чёрта тогда ей говорить «Тебе будет очень трудно устроить свою семейную жизнь во Флоренции, потому что мало, кому нужны внебрачные дети»?! Вот спасибо тебе огромное, Лука! Прямо огромнейшее и чистосердечное спасибо за тонкий намёк «Выходи за меня, а то никто не возьмёт тебя замуж с твоей внебрачной дочерью», прозвучавший в твоих словах! Само собой, я послала к чёрту Луку Торнабуони с его благодеяниями, которыми он хотел осыпать меня и Флавию, отказавшись наотрез выходить за него замуж, и добавив, что я лучше с купола Дуомо кинусь вниз головой — чем стану его женой. «Как бы тебе пожалеть однажды не пришлось о своих словах», — зло пробурчал мне молодой человек, удаляясь. По крайней мере, одним болваном в моей жизни меньше. Ещё чего, выходить замуж за того, кто ведёт себя так, словно мне великое одолжение делает — зовя к алтарю и обещая признать отцовство над моей дочерью. Тоже мне, великий благодетель! Тьфу! Так говорить о Флавии, словно она не маленькая живая девочка, нуждающаяся в родительской любви, а какой-то досадный лишний груз, довесок какой-то. Так что даром Флавии не сдался такой «папенька». У неё есть замечательный дедушка, мой отец, так что без отцовской любви и ласки девочка не останется. Сомнительное удовольствие, если говорить откровенно — стать женой мужчины, который хочет выглядеть благородным героем и потешить своё тщеславие за счёт меня и Флавии. Подозреваю, если бы я и согласилась связать себя с ним узами брака, спустя два года семейной жизни нередко звучали бы упрёки, что я и Флавия должны быть благодарны по гробовую доску, что он взял меня в жёны и признал моего ребёнка. Нет уж, хватит с меня всех этих «рыцарей без страха и упрёка»! Когда была безмужняя — особо не жаловалась, потому что было не на что. Так Лука не оставил своих попыток склонить меня к замужеству. Отправил своего посыльного ко мне в дом с запиской, где принёс мне извинения, если какие-то его слова меня неприятно задели. Признавался в своей неземной любви ко мне и в желании связать со мной свою жизнь. Говорил в послании, что Флавия для него чувствам ко мне не помеха. Также писал в послании, что его родители не станут возмущаться наличию у меня дочери, поскольку не посмеют возразить богатству и влиянию моего отца. Просил выйти за него замуж и давал три дня на размышления. Три дня ждать я не стала. В тот же час, как было доставлено послание от Луки, написала записку и поручила посыльному молодого Торнабуони немедленно доставить Луке мой ответ и вручить лично в руки. Написала в письме Луке, что вообще не хочу замуж ни за кого и от его предложения отказываюсь, что мне вполне хорошо и без мужа. Напоследок сказала в письме, что ни за что на свете не стану женой человеку, для которого моя дочь «досадное приложение к матери». Вероятно, Лука правильно меня понял и оставил в покое, прекратив донимать попытками затащить меня к алтарю. Хвала всем святым, я и моя семья можем жить спокойно! Аллилуйя! Но недолго продлилось моё наслаждение покоем — Лука был не один такой, кому в мысль пришло, что раз я воспитываю ребёнка без мужа, то буду цепляться за любые замаячившие на горизонте шоссы и брэ. И, соответственно, являю собой лёгкую цель, с которой даже особо стараться не надо, чтобы заполучить её себе, пока смерть не разлучит. И Доменико Аккайоли был как раз из этой категории людей. Он тоже звал меня замуж. Спасибо, что без намёков «Выходи за меня, всё равно больше никому с внебрачным ребёнком нужна не будешь», как это было в случае его предшественника Луки Торнабуони. Доменико нанёс визит мне в палаццо Бельтрами, когда я была занята тем, что играла во внутреннем дворике в прятки с Флавией. Я постоянно должна была водить и искать её. Хотя с этим трудностей не было, потому что, когда Флавии надоедало прятаться, она кричала из своего укрытия «Мама, я здесь, здесь!», благодаря чему я могла её быстро найти. С ласковой иронией я объясняла дочурке, что смысл игры в прятки как раз в том, чтобы тебя не смогли найти. И давать обнаружить ведущему своё укрытие нужно только тогда, когда ясно будет сказано «сдаюсь». Видать, мне пока не постичь неповторимой логики моей малышки. Мою с Флавией игру на свежем воздухе прервал старый Ринальдо, сообщивший мне о визите Доменико Аккайоли, который дожидается меня в зале. Флавию я отвела к Леонарде и поручила девочку ей, а сама пошла встретить гостя. Как всегда, от Доменико Аккайоли исходил стойкий аромат духов, что у меня возникало ощущение, будто юноша совершил ограбление парфюмерной лавки. Изысканно одетый с иголочки молодой человек встал с кресла и поприветствовал меня полупоклоном, потом приблизился и взял меня за руку, коснувшись губами ладони. Чёрные густые волосы его были аккуратно уложены и красиво ниспадали на плечи. Если бы ещё не этот убийственный запах духов, от которых я едва сдерживаюсь, чтоб не лишиться сознания! — Знаешь, Фьора, я очень сочувствую тебе, что ты оказалась в такой ситуации — когда тебе полощет кости чуть ли не весь город, — начал молодой человек, — представляю, как тебе сейчас непросто. — Спасибо за участие, Доменико, — со сдержанной вежливостью поблагодарила я его, — но я вполне справляюсь. — Я пришёл к тебе, чтобы просить твоей руки. Я охотно признаю Флавию своей дочерью, чтобы от тебя и девочки наконец-то отстали. Поверь мне, это будет для тебя и Флавии хорошим выходом, как впрочем, для меня… — Вот тут я тебя немного недопоняла, — озадачилась я последними словами Доменико, — тебе-то какой прок, кроме денег моего отца, брать меня в жёны и признавать своим моего ребёнка? — Мы могли бы помочь друг другу, Фьора. Добрая половина Флоренции с абсолютной серьёзностью обсуждает твою альковную жизнь. Моя проблема такого же толка — только считают побывавших в моей постели мужчин. Если бы мы поженились, про нас бы перестали ходить по городу сплетни, и моя матушка донна Ассунта наконец-то перестала бы отказывать от нашего дома моему любимому другу Витторио Альбиони, — произнеся эти слова, Доменико умоляюще и с некой обречённостью смотрел на меня своими зелёно-карими глазами, в которых затаились слёзы. — То есть, ты хочешь сказать, что желаешь на мне жениться и признать отцовство над Флавией, чтобы у тебя была ширма в виде жены и ребёнка, и чтоб больше никто не подозревал тебя в содомии? — с лёгкой иронией озвучила я вывод, к которому пришла, исходя из слов своего гостя. — Фьора, умоляю, соглашайся! Я буду бесконечно тебе благодарен, если ты меня выручишь! Я не могу обещать тебе любви, но зато обещаю, что ты и Флавия будете жить в комфорте и спокойствии! — горячо взмолился юноша, сжав в замок руки. — Прошу меня извинить, но я вынуждена огорчить тебя. В мои планы вообще не входит замужество. Даже чтоб прикрыть твои отношения с неким Витторио Альбиони. Хотя, признаю это, я очень сочувствую тебе и Витторио, что вам мешают быть вместе, — изрекла я со спокойной уверенностью. — Фьора, замужество не будет обязывать тебя к супружескому долгу по отношению ко мне. Если ты пожелаешь завести любовника, я не скажу тебе ни слова упрёка, только бы ты держала это в тайне! — не оставлял Доменико попыток меня переубедить. — Кто знает, может быть, у нас со временем могут быть общие пассии… — А ты знаешь, Доменико, я, пожалуй, всё равно останусь при своём мнении, что не выйду за тебя замуж. Извини меня, хорошо? Хочу быть сама хозяйкой своей жизни, чтобы не приходилось ни перед кем отчитываться, — еле смогла я проронить от сильного потрясения, в которое меня повергли слова молодого Аккайоли, про себя удивляясь тому, как ещё челюсть свою с пола подбирать не пришлось. Да уж, этот день для меня оказался богатым на всякого рода сюрпризы. Я толком не могла посудить, возмущена я предложением Доменико или поражена. Это же надо было ему додуматься — предлагать мне брак с ним и признать мою дочь, чтобы у него было прикрытие в лице меня и Флавии, лишь бы его не подозревали больше в связях с мужчинами. Но, надо ему должное воздать, сам по себе план Доменико довольно оригинален. Я еле сдержалась, чтобы меня не пробило на смех в голос. — Что ж, Фьора, извини за беспокойство, — Доменико поцеловал мне руку, собираясь уйти. — Я надеялся, что мы можем помочь друг другу разрешить свои проблемы, но раз на это нет твоего желания — ничего не выйдет. Желаю, чтобы у тебя и твоей дочери всё складывалось хорошо. — Поклонившись на прощание, Доменико вышел из гостиной. Я проводила его до дверей дворца, когда он уходил. А после этого весьма занятного разговора я ещё долго сидела в кресле гостиной, подобрав под себя ноги, гадая в уме, что же это с людьми в моём городе, чёрт возьми, творится, и поддаётся ли это лечению. Что теперь поделаешь, придётся потихоньку привыкать к тому, что больше ни один молодой человек в моём родном и любимом городе не взглянет на меня с желанием во взоре, со страстью. Признания в любви, если и доведётся услышать, то не столько мне самой, сколько состоянию моего отца. Глубоко сомневаюсь, что не будь я единственной наследницей богатого состояния моего родителя, желающие просить моей руки взглянули бы в мою сторону, наслушавшись местных сплетен о том, что якобы я родила вне брака в пятнадцать лет. Если только появится шанс поправить финансовые дела семьи или обеспечить себе прикрытие в виде жены и ребёнка, чтоб можно было без помех предаваться любви с представителями своего же пола и не вызывать подозрений. Так что даже нет ничего плохого в том, чтобы местные молодые люди потеряли ко мне интерес. Без чужих любви и восхищения вполне можно хорошо прожить. Днём позже, на следующий же день после того самого трудно изгладимого из памяти разговора с Доменико, меня очень сильно обрадовали своим визитом и здорово подняли мне настроение Кьяра и Симонетта с Хатун. Я же радостно бросилась обнимать подруг, безгранично довольная, что вижу их в своём доме. Вчетвером мы немного посидели у меня в комнате и болтали, туда же нам подали невероятно вкусный яблочный пирог со стаканами охлаждённого мятного настоя с лимоном. Компанию нам составила Флавия, уговорившая Хатун поиграть с ней в куклы. Конечно, моя подруга давно из этого возраста вышла, когда в куклы играют, но не смогла отказать девочке, желая её порадовать. Играя с Флавией, Хатун поведала, что Деметриос посчитал её способной к врачебной науке и сделал своей ученицей. Она и Эстебан с пожилым учёным попутно занялись обустройством комнаты — на тот случай, если проводимые Хатун ночи с супругом принесут плоды, и у них получится зачать ребёнка, как бы того очень хотелось самим Эстебану и Хатун. Симонетта рассказывала о своей недавней поездке с Джулиано в Ливорно и о том, как было прекрасно отдыхать в небольшом особняке на берегу моря, дышать свежим морским воздухом, гулять босиком по согретому солнцем песчаному берегу, тем более с дорогим тебе человеком. К Кьяре же с её дядюшкой Людовико Альбицци приехали в гости родственники — синьора Леонора Даванцатти с дочерью Аньезе и сыном Бернардо, тем самым наречённым Кьяры. — Знаете, мои милые, а Бернардо не вызывает у меня неприязни. С ним можно поговорить о многом интересном, он даже хорош собой и меня не раздражает. Я вообще мало о каком юноше могу сказать, что он меня не раздражает, — обмолвилась с нами Кьяра. Моё же повествование о сватовстве ко мне Луки Торнабуони оставило непередаваемое впечатление у Хатун и у Кьяры с Симонеттой. Мои подруги были возмущены его словам, которые я в точности воскресила в своей памяти. Были возмущены даже больше, чем я сама. — Вот это просто потрясающая игра в рыцарство! Ничего не скажешь, великое снисхождение, — с недовольным сарказмом проронила Симонетта, нахмурившись. — Можно подумать, если Фьора без мужа дочку воспитывает, так она готова у любого на шее повиснуть, кто пальцем поманит, — дополнила Хатун, недовольно покачав головой. — Никогда бы не подумала, что Лука способен на такое поведение, — вздохнула и неодобрительно поджала нижнюю губу Кьяра, — как у него вообще язык повернулся… Намекать Фьоре, что она никому не будет нужна с ребёнком… — Дорогие мои подруги, — обратилась я к троице девушек, — вам не стоит так близко к сердцу это воспринимать. Я уже и злиться на него забыла. Отказала ему в своей руке — и кончен на том разговор. — А ведь мы не просто так к тебе сегодня пришли, Фьора, — раскосые чёрные глаза Хатун хитренько сверкнули. — Да-да, Фьора. Ты что-то затворницей заделалась в последнее время. Никуда не годится, — Кьяра подсела рядышком со мной, обняла и поцеловала в щёку. — Сегодня ты идёшь с нами погулять по городу, чтобы развеяться, и возражения не принимаются, — решительно заявила Симонетта. — Конечно, Флавия идёт с нами. — Да! Я с вами иду гулять! — с наивной радостью воскликнула Флавия, оставив свои куклы, подбежала к Симонетте и обняла её за ноги. Симонетта взяла девочку на руки и обняла, слегка покачав. — Вы все вчетвером меня убедили, — чуть приглушённо рассмеялась я, ласково оглядев подруг и дочурку, — буду рада провести с вами время. Стремление Кьяры, Симонетты и Хатун вытащить меня на прогулку по городу совпало с моим желанием куда-нибудь выбраться. Впятером мы бродили по улицам Флоренции, наслаждались теплом ярко горящего в небесах солнца и дующим нам в лица порывами ветра, который запускал свои незримые пальцы нам в волосы. Этот ясный и тёплый день совершенно не подходил для того, чтобы сидеть в четырёх стенах. Наша небольшая компания успела посетить мастерскую Андреа Верроккьо, что несказанно обрадовало Флавию — так любившую там бывать. Если уж Флавия окажется в художественной мастерской, от созерцания картин и скульптур её за уши не оттащить. После посещения мастерской Вероккьо мы немного пособирали цветы. Во время прогулки по берегу реки Арно, Симонетта предложила Флавии покидать камешки в реку, шутя соревнуясь, кто из них дальше кинет. Прекрасная генуэзка поддавалась девочке, чтобы той не было обидно. Вот только Флавию больше возмутило то, что ей поддаются. Когда же Флавии наскучило бросать камешки в реку, по её желанию мы немного поиграли в «догонялки», так что вдоволь набегавшаяся и уставшая девочка следующую часть прогулки продремала у меня на руках, склонив мне на плечо свою золотоволосую головёнку. Посмотрели после прогулки вдоль реки выступления уличных артистов на площади перед Дуомо. К тому времени немного разлепившая глаза Флавия сонливо улыбалась и показывала пальчиком на развлекающих публику людей, говоря: «Мамочка, они так поют хорошо. Красиво». Шёпотом я соглашалась с ней и покрепче обнимала, тоже наслаждаясь представлением. Тут-то и заметила приблизившуюся ко мне с дочерью и моим подругам Корнелию Донати, облачённую в бордовое платье, сквозь вырезы на рукавах которого виднелся шёлк камизы кремового цвета. Медно-каштановые волосы женщины были убраны золотистой сеткой. Я, Кьяра, Хатун и Симонетта обменялись с донной Донати дружественными приветствиями. Немного поделились друг с другом впечатлениями от выступления артистов, похвалили сегодняшнюю погоду. — Фьора, моя дорогая, я давно хотела поговорить с тобой обо всей той ситуации, которая сложилась вокруг тебя, — начала дама Донати, немного комкая в руках белый платочек от волнения. — Мне бы хотелось помочь тебе её прекратить, если бы только нашёлся способ… — Донна Донати, я уже настолько к этой ситуации привыкла, что начинаю раздражаться ею всё меньше, — ответила я ей миролюбиво. — Неужели тебе не надоело быть объектом местных сплетен, Фьора? — не желала донна Корнелия уходить от этой темы. — Очень сильно в этом сомневаюсь. Почему бы просто не сказать правду, чтобы все от тебя отстали раз и навсегда? — Сказать правду о чём? — не понимала я. — Правду о том, кто настоящий отец твоего ребёнка, Фьора! Моя дорогая, просто назови имя того, от кого была рождена твоя малышка — и всё! Больше не будет необходимости говорить всем, что тебе подкинули ребёнка на порог! — с настойчивой вкрадчивой лаской уговаривала меня Корнелия, между тем как вокруг меня с Флавией на руках и моих подруг с Корнелией сужался круг из любопытных горожан — мужчин и женщин разных возрастов, детей. Почувствовав себя неуютно, я зажмурила глаза, про себя жутко сердясь тому, что и Корнелия Донати примкнула к числу тех, кого будоражит тема происхождения Флавии. — Филипп де Селонже её отец! — выкрикнула я во всю силу своих голосовых связок, что даже мой голос охрип от такого напряжения горла. Испугавшись моего вопля, жалобно заплакала Флавия, сильнее обхватив ручками мою шею и уткнувшись личиком мне в плечо. — Моя маленькая, прости меня, — шептала я Флавии на ушко, опомнившись и костеря себя мысленно последними словами за то, что напугала ребёнка. — Мама твоя не хотела кричать и напугать тебя, милая. Пожалуйста, прости, — уговаривала я ребёнка, слегка укачивая на руках и прижимаясь губами к макушке Флавии. Мои увещевания помогли, если судить по тому, что Флавия притихла. Будучи взвинченной донельзя и доведённой всей сложившейся вокруг меня обстановкой до белого каления, я не взяла на себя такой труд, как подумать, прежде, чем что-то выкрикивать. Охваченная сильным гневом, я совсем не уследила за тем, что срывается с моего языка. По толпе окруживших нас зевак прокатились всяческие охи и ахи, цоканья языками, перешёптывания. Брови донны Донати удивлённо поползли вверх, правую руку она приложила к груди. Хатун, Кьяра и Симонетта, чтобы я меньше переживала, видимо, поняв, как я сама испугалась своей реакции на вопросы донны Корнелии, встали вплотную ко мне — словно защищая от всех этих пронизывающих десятков пар чужих глаз. — Более двух лет назад у меня была любовная связь с Филиппом де Селонже, Флавия рождена от него… — нервно сглотнув комок в горле от сильного волнения, я обвела взглядом всю эту жадно воззрившуюся на меня любопытную толпу, стараясь дышать глубже и унять бешеный сердечный ритм. — Мой отец ничего не знал, потому, как мы виделись тайно. Потом Филиппу пришлось уехать воевать за своего сюзерена и до января этого года мы с ним не виделись и ничего не знали друг о друге, — взгромождала я уже одно враньё на другое, понемногу возвращая себе самообладание с каждым сказанным словом, подобно тому, как дорога возникает под ногами идущего. Куда теперь денешься? Врать, так напропалую. — Узнав же о том, что в его отсутствие я родила дочь, Филипп во что бы то ни стало захотел жениться на мне и дать своё имя, чтобы потом после свадьбы узаконить отцовство над Флавией… Мой отец не хотел этой свадьбы, но я пустила в ход угрозы лишить себя жизни, если только отец не отдаст меня в жёны Филиппу. Так я шантажом вырвала из отца согласие на эту свадьбу, зная, что он больше всего на свете дорожит моей жизнью и моим благополучием, а именно самоубийством я ему угрожала, если он не согласится на мою свадьбу с бургундским посланником. Надеюсь, теперь в этом сумасшедшем городе перестанут распространять теории про то, от кого я могла родить ребёнка? — Закончив свою легенду, я дерзко вскинула голову, изо всех моральных сил не позволяя себе опустить глаза в пол. Ошеломлённые моим признанием люди принялись обсуждать всё от меня услышанное между собой. Я же с Флавией на руках и с моими подругами протиснулась сквозь это живое море людей, поскорее спеша унести с площади ноги и вернуться домой. На улицах Флоренции к тому времени забрал власть у отгоревшего дня ласкающий своей прохладой вечер. Проводив до палаццо Бельтрами, Кьяра с Хатун и Симонетта по очереди каждая обняли и расцеловали меня, заверив перед тем, как попрощаться, что они любят меня и всегда будут на моей стороне, как бы ни начали обо мне болтать на всех углах после всего того, что я во всеуслышание поведала. Дома по возвращении меня и Флавию ждала запечённая с яблоками утка и говяжий паштет со стаканами горячего молока с мёдом. Это о нас такую заботу проявила моя милая Леонарда — встретившая нас ласковой улыбкой и мягко нам выговорившая: «Вы бы ещё дольше по городу гуляли. Глядишь, еда бы к тому времени сто раз остыть успела». Меня моя наставница по-матерински поцеловала в лоб, а Флавию легонечко потрепала по щеке. Ужин прошёл очень мирно и спокойно. Что удивительно, Флавия не привередничала и дала себя беспрепятственно накормить. Отец ужинал с нами. За совместной трапезой я лишь без того, чтобы вдаваться в подробности, рассказала о прогулке с подругами и о том, что я была очень счастлива с ними выбраться из дома и провести время, что Кьяра с Хатун и Симонетта сделали этот день для меня красочнее и радостнее. Про то, что я публично рассказала сочинённую мною историю, будто бы Филипп — родной отец Флавии, с которым у меня была внебрачная связь, я решила отцу не говорить. Вовсе не потому, что надеялась, что это не достигнет его ушей, и инцидент забудется сам собой. Скорее потому, что не знала, какой будет реакция отца. Не хотелось, конечно, доставлять ему лишние огорчения, тем не менее, всё равно однажды рассказать придётся. Перед тем, как укладывать Флавию спать, я по просьбе девочки поиграла с ней в куклы. Показывала ей настоящие маленькие представления по сюжетам тех сказок, которые ей читают на ночь. Немного поиграли в прятки. Зная, как Флавия любит, когда я пою ей перед сном, я баловала её слух исполнением старинных баллад. Что поразительно, сегодня малышка уснула намного раньше, чем обычно. Наверно, всё дело в том, что сегодня она здорово наигралась и набегалась, вот и одолел её сон, едва Флавию уложили в кровать и голова девочки коснулась подушки. Попросив Леонарду побыть с Флавией на тот случай, если девочка проснётся и чтобы малышка не испугалась, увидев, что меня с ней в комнате нет, я покинула свою спальню и спустилась вниз, разыскав спустя несколько минут своего отца в зале. Всё-таки стоит сказать ему правду, что я сегодня на площади перед Дуомо натворила — при большом скоплении народа наплела, что два с лишним года назад имела связь с моим мужем, и якобы родила от него Флавию. Хотя, если так подумать, я не сожалею нисколько, что приписала Филиппу это отцовство в отношении моей дочери Флавии. Почему это я должна разгребать всё на меня свалившееся, а Филипп выйдет сухим из воды? Всё равно его во Флоренции нет и опровергнуть версию, что он отец Флавии, не сможет. Является моим мужем перед законом, богом и людьми? Пусть тогда и отцом моей дочери считается, с него не убудет, а от меня и моих близких теперь наконец-то отстанут всевозможные любители совать свои носы в чужие постели. «Всё равно же очень скоро отец всё узнает от доброхотов. Будет лучше, если сама ему во всём признаюсь», — поселилась в голове твёрдая мысль. Я и отец вместе сидели в креслах у камина и попивали из кубков разбавленное водой красное вино, и меня потянуло вытащить из отца воспоминания о тех временах, когда я была совсем маленькая и не могла помнить себя в таком раннем возрасте. Отцу же нравилось рассказывать о тех днях, когда я была совсем кроха. Добродушно посмеиваясь, он рассказал, что я ещё в младенчестве была мастерица вить верёвки из него и Леонарды. Правда, характер у меня хоть и был всегда непростой, со мной было довольно непросто сладить, но всё же более покладистый, чем характер Флавии сейчас. На отвлечённые и приятные темы у меня разговор с отцом складывался легко и тепло. Стоило же мне попытаться сделать над собой усилие и рассказать отцу про сегодняшний случай на площади перед Дуомо, у меня как будто горло невидимой рукой перехватывало. Слова замирали на губах, не успевая прозвучать, а ведь признаться отцу надо. Пока за меня это не сделали другие. Но, каждый раз, как я порывалась заговорить о случившемся на площади перед Дуомо, когда я объявила, что замужем за графом Селонже и Флавию родила от него, у меня как будто язык сковывало. Но вбежавший в зал слуга Паоло, объявивший, что к нам приехал гость и настаивает на необходимости встречи, избавил меня от необходимости подбирать в уме подходящие слова, чтобы рассказать отцу о моём сегодняшнем необдуманном поступке. — Хорошо, Паоло. Проводи гостя сюда, — распорядился отец. Я же забралась с ногами поглубже в кресло и напряглась, поёжившись и обхватив себя за плечи, как будто бы в комнату ворвался порыв ледяного зимнего ветра. Паоло ушёл выполнять указание отца, я же гоняла в голове по кругу мысль о том, кого могло к нам принести. — Доченька, ты как-то побледнела странно, — обеспокоенно проговорил отец, присматриваясь к моему лицу, — ты не заболела? — Не стоит тревожиться, отец, — покачала я головой, — со мной всё хорошо. Правда, — уверила я его. Хотя выражение отцовского лица было таким, словно он всем своим видом мне говорит: «Что-то я тебе не очень верю». Однако же, когда Паоло возвратился в зал, выполнив распоряжение отца, кровь в моих жилах стала горячей от негодования и застучала в висках. Потому что перед моим и отцовским взором предстал тот, кого я бы с огромным удовольствием придушила своими руками или отравила настоечкой болиголова в вине за ужином — Филипп де Селонже. По-прежнему этот надменный холодный прищур светло-карих глаз, упрямое выражение лица и красивая стать фигуры. Густые чёрные волосы как всегда ровно подстрижены. Правда, на лицо похудел, и его черты заострились, став жёстче. До чего же хорош собою по-прежнему, чёртов мерзавец! Ну, я ему ещё устрою! Сердце от волнения пропустило удар. Я покинула своё кресло, нерешительно приблизившись к гостю, видеть которого во дворце Бельтрами у меня не было ни малейшего желания. Потрясение, неверие, растерянность, которым пришёл на смену гнев. — Фьора, синьор Бельтрами, какая радость снова вас видеть! — воскликнул Селонже. — Не могу сказать так же о вас, — мрачно буркнул отец, прожигая взглядом бургундца. — Фьора, что с тобой случилось, милая? Ты что такая бледная? Неужели заболела? — тревожно выдохнул Филипп, всматриваясь в моё лицо, в золотисто-карих глазах мужчины поселился страх. — Круги под глазами, похудела, лицо осунулось… Филипп, стремительно подойдя ко мне и порываясь обнять, совершенно не ожидал, что я залеплю ему звонкую пощёчину и вцеплюсь ногтями ему в лицо с такой быстротой, что отец и Паоло не успеют меня удержать. Таки несколько длинных кровоточащих царапин от моих ногтей я на его лице оставила. Хорошо подправила этому бессовестному наглецу его лицо. При виде этого я не смогла сдержать злорадства. Опешив от такой моей реакции, муж перехватил мои запястья и попытался отделить от своего лица мои руки, верно поняв моё стремление выцарапать ему глаза. Просил меня успокоиться и выслушать его, говоря, что вернулся во Флоренцию только ради меня, что разлука со мной стала для него наихудшей пыткой, и он никогда не переставал обо мне думать. Предлагал спокойно поговорить. Что-то плохо до него доходит, что у меня нет желания с ним разговаривать и вообще видеть его. Я всё равно продолжала сопротивляться, и хоть руки мои были в плену крепкой хватки супруга, моей жажды прибить Филиппа на месте это не поколебало. — Выродок, подонок, паскуда! Жаль, что ты не сдох на этой твоей войне, лицемерная сволочь! Ненавижу тебя, лживая скотина! Чёртов предатель, тварь законченная, мразь, подлый ублюдок! — Выкрикивала я не своим, дурным голосом, нанося удары ногами по голени мужа и путаясь в подоле платья. Паоло и отец пытались оторвать меня от Филиппа и призвать к владению собой, вести себя как подобает благовоспитанной синьорине, но их попытки меня утихомирить успехами не увенчались. — Какого чёрта ты приехал снова? Как только хватило бесстыдства вернуться после всех подлостей, причинённых мне и отцу?! Растяжимые у тебя понятия о рыцарской чести! — не прекращала я выкрикивать Филиппу в лицо всё, что о нём думаю, пресекая его попытки меня успокоить и усадить за стол переговоров. Отец и Паоло не оставляли попыток оттащить меня от Филиппа, упрашивая вести себя как подобает девушке из приличной семьи, но всё было бестолку, поскольку негодование придавало мне сил. — Фьора, выслушай же меня! — Филипп отделил от своего горла, в которое я вцепилась, мои руки и несильно встряхнул. — Давай сядем и спокойно поговорим. — Мне с тобой не о чем говорить после всего, что было! Я прекрасно знаю, как ты получил меня в жёны, заодно выбив из моего отца деньги для твоего проклятого герцога! Вот подавитесь оба этими деньгами! — кричала я во всю силу лёгких и голосовых связок, вырываясь из рук отца, Паоло и Филиппа, при этом нанося удары носками туфель мужу по ноге. — Убирайся из моей жизни, на войну эту твою убирайся, к герцогу Карлу твоему разлюбезному убирайся! — Я вернулся в этот город только ради тебя, Фьора! Потому что больше всего на свете хотел увидеть тебя! — Филипп крепко схватил меня за плечи, притянув к себе, но я смогла вырваться и теперь прожигала его исполненным ненависти взглядом. Жаль, не умею взглядом испепелять тех людей, кого на дух не переношу. Глядишь, сейчас граф де Селонже превратился бы в очаровательную горстку пепла. — Вот как приехал, увидел, так и уедешь восвояси! У меня не может быть ничего общего с лживым и бесчестным шантажистом, который к тому же вымогатель! Сомнительное счастье — быть женой обманщика и предателя! — зло процедила я ему в ответ. — Полегче с обвинениями в предательстве, женщина! — оборвал меня Филипп. — Ты сама имела связь с Джулиано Медичи, от которого теперь ждёшь ребёнка! Ты явно в моё отсутствие не свечи в церквях ставила! — полные злого сарказма слова сорвались с губ Филиппа. «А я думала, слухи во Флоренции распространяются несколько быстрее. Это ты ещё, любимый-родной муженёк, самых кретинских историй не слышал про то, что якобы у меня была порочная интимная связь с дьяволом, от которого будто бы я родила Флавию. Как так до Филиппа не дошли известия, что он был моим любовником два с лишним года назад и стал отцом Флавии»? — крутилась в мозгу мысль, порождённая злой иронией и разочарованием. Мои любящие посплетничать сограждане даже как-то упали в моих глазах — невольно предоставив Филиппу очень устаревшие сведения. — Граф Селонже, вы с головой рассорились?! Как только смеете обвинять Фьору в том, чего она не совершала?! — горячо возмутился его словам мой отец. Кровь закипела в моих жилах, бросилась в лицо и заставила запылать щёки. Филипп де Селонже зашёл слишком далеко — будет он ещё меня в измене тут обвинять! Мой муж ошибается, если думает, что я стерплю подобные слова и стану перед ним оправдываться, потому что я не нуждаюсь в оправданиях! А вдруг, я задела Филиппа за живое своими словами, в него крепко вгрызлась зубами совесть. И, чтобы не мучиться угрызениями этой самой совести, он решил обвинить меня в неверности?.. Нечего сказать, хороший способ — обвинить жену в нарушении брачных обетов, чтобы уменьшить собственное чувство вины перед этой самой женой! Потеряв власть над собой, я сжала в кулак правую ладонь и со всей силы заехала в грудь Филиппу с такой быстротой, что никто не успел мою руку перехватить. Но в то же мгновение мою кисть пронзила очень сильная боль, прямо обжигающая, заставившая меня взвыть и перемежать сдавленный вой с крепкими итальянскими ругательствами, не предназначенными для уст и ушей молодых особ женского пола из приличных семей, что, впрочем, меня не останавливало. — Бедная! Прямо об доспехи под одеждой! — вырвалось виноватое восклицание, к которому примешивалось сострадание, у Филиппа. — Фьора! Доченька, как же так… — досадовал отец, подойдя ко мне и обняв за плечи, и поцеловав в макушку. Гладил по голове, чтобы успокоить. — Хоть бы предупредил, что у тебя доспехи под одеждой, дубина! — яростно выпалила я в лицо мужу, еле-еле справляясь с желанием плакать. Осторожно взяв мою пострадавшую конечность, Филипп покачал головой и прицокнул языком, глядя на образовавшийся на моей припухшей кисти небольшой свежий кровоподтёк. Я же отняла у него свою руку, кусая губы и кривя лицо от болевых ощущений, стараясь не давать воли слезам. — Прости, мои руки огрубели от оружия, — проговорил Селонже, бережно поглаживая мою ушибленную кисть. — Хорошо, что ушиб несильный… — Господи, как больно, — простонала я сдавленно, поглаживая правую кисть и баюкая её. — Так, бинты, лёд и холодное полотенце! Скорее! — отдавал распоряжения решительным тоном Филипп. — Паоло! Бинты, лёд и холодное полотенце! Живо! — поддержал моего супруга отец. Паоло бросился прочь из зала за тем, что ему поручили принести. Я же медленно осела на пол, чуть прижав к груди многострадальную кисть и всхлипывая, пусть не позволяла слезам стекать из глаз по щекам. Филипп и отец присели рядом со мной. — Боль отпускает хоть немного, милая? — участливо спросил отец. Чтобы не заставлять его тревожиться, я кивнула. — Потерпи, Фьора, всё будет хорошо, — успокаивал меня Филипп, нежно поглаживая и мягко прощупывая мою кисть, боль в которой стала ноющей. — С твоей кистью нет ничего опасного — это ушиб, который скоро пройдёт, — убеждал он меня с вкрадчивой лаской, как обычно меня в детстве утешали отец и Леонарда. Вскоре вернулся Паоло. Лёд, бинты и холодное полотенце были при нём. Всё это добро он отдал Филиппу, который сразу же приступил к заботам о моей пострадавшей от удара об его доспехи кисти. Сам же слуга покинул зал. — Вы точно уверены, что знаете, что делать? — настороженно спросил мой отец у Филиппа. — Я солдат, мессир Франческо, так что первую помощь оказывать умею себе и другим, — спокойно ответил Филипп, занимаясь моей рукой. — А не только махать мечом. — Мокрым холодным полотенцем супруг обмотал мне кисть, перевязав бинтами, чтобы холодный компресс надёжно держался. Не знаю, что со мной, почему учащённо забилось в груди сердце? Всё то время, что Филипп занимался моим «боевым ранением», мне не хотелось отнимать из его рук мою руку. Мне были приятны эти уверенные и при этом бережные прикосновения, по телу пробегали мурашки. В животе и в грудной клетке поселилось приятное обволакивающее тепло. Несмотря на то, что руки мужа были огрубевшими и с мозолями от меча, мне нравилось, когда его руки ласково касаются моей руки. Надо же, человек, зачисленный мною в стан моих смертельных врагов, находится в моём доме, занимается моей ушибленной кистью правой руки, тихо говорит мне ласковые и успокаивающие слова. Я же не только не прожигаю его ненавидящим взглядом и не гоняю по кругу в голове мысль, что готова лично придушить мужа, но покорно сижу и получаю какое-то потаённое удовольствие от того, что Филипп умело и деликатно занимается моей рукой. Докатилась. Холодное полотенце притупило боль в кисти, что эту боль можно было переносить без закусывания губ и хранить спокойное выражение лица, а не кривиться. Медленно, но боль всё-таки отступала. — Ну, вот и готово. Дай руке полный покой три-четыре дня, хорошо, Фьора? — обращены были слова Филиппа уже ко мне. Ответом ему был мой кивок. — Подумать только, я любила такого идиота как ты, — последовал за этими моими словами, предназначенными Филиппу, грустный смех. — Хотела с тобой создать семью и прожить вместе всю жизнь, хотела от тебя детей, быть тебе самой любящей и верной женой на свете… — в этот момент мои глаза защипало от слёз, которые стекали по щекам, и голос предательски задрожал. — С какого перепоя ты вообще взял, что я изменяла тебе с Джулиано Медичи?!  — Фьора, я только сегодня вечером прибыл во Флоренцию и по пути до твоего дворца краем уха ловил разговоры горожан о тебе, — объяснял мне Филипп. — Сперва я очень обрадовался, когда мельком услышал про какого-то ребёнка у тебя. Подумал, что та ночь принесла плоды, и скоро у нас на свет появится сын или дочь. Но вскоре моя радость сменилась гневом, стоило услышать, что ты была любовницей Джулиано Медичи. Какие-то две торговки переговаривались между собой, мол, «ребёнок этот у Фьоры… Думаю, что всё-таки от Джулиано Медичи». — Значит, так сильно любите мою дочь, что верите каждой сплетне на углу о ней? — с едкой иронией поддел отец Филиппа, вогнав того в краску. — Я сожалею, что плохо подумал о Фьоре. Мысль о том, что она больше не любит меня и в её сердце другой мужчина, сводила меня с ума всю дорогу до вашего дома, — сознался Филипп без намёка на оправдание. — А ты больше слушай, что болтают от безделья всякие болваны на улицах, придурок ты каких поискать, Филипп де Селонже! — практически ядовито выплюнула я в лицо Филиппу эти слова. — Нет у меня от тебя никакого ребёнка в утробе, и никогда не было! Я никогда не была любовницей Джулиано или чьей-то ещё, хотя следовало бы взять в любовники Джулиано или Лоренцо, Боттичелли или Да Винчи, чтобы ты хоть не зря обвинял меня в супружеской измене! — Так выходит, что мои обвинения были несправедливыми, и под ними не было никакой почвы? — покраснел от стыда Филипп сильнее, схватившись за голову. — И я зря подозревал тебя в измене?.. Хотя у меня нет морального права требовать от тебя отчёта в твоём поведении. Сказочный же я кретин, — с досадой покачал головой граф. — Фьора, пожалуйста, прости. Я кругом перед тобой виноват. Безумно раскаиваюсь во всём том дурном — сделанном по отношению к тебе и твоему отцу. Прости ревнивого идиота! — Я ещё в районе «сказочного кретина» на тебя зло держать перестала. Прощаю твоё несправедливое обвинение, — отозвалась я, — раз уж ты сам признал, что идиот, — добавила после ехидненько, улыбнувшись уголками губ. — Доченька, твоей руке получше, милая? — поинтересовался отец, сев поближе ко мне и поцеловав в лоб. — Да, отец. Боль уже утихает, — ответила я отцу, чем вызвала у него вздох облегчения.  — Господь милосердный, что у вас здесь были за крики? — послышался женский голос. Втроём мы обернулись в сторону и увидели вошедшую в зал Леонарду с маленькой Флавией на руках. — Фьора, синьор Бельтрами? — Леонарда окинула взглядом меня и отца, и в момент помрачнела в лице, проронив недоверчиво: — Мессир де Селонже? — Леонарда, я думала, что ты и Флавия давно спите… — Я подошла к наставнице и пригладила растрёпанные золотые кудряшки Флавии, крепко расцеловав дочь в щёки, от чего девочка довольно засмеялась, гладя меня по щеке махонькой ладошкой. — Малышка очень захотела пить, вот и засели с ней на ночь глядя в кухне, — объяснила Леонарда и поудобнее устроила у себя на руках Флавию. — Вот, Филипп, познакомься с Флавией, — я взяла за руку поражённого супруга, который внимательно всматривался в лицо насупившейся Флавии, и подвела его к Леонарде с девочкой. — То самое дитя, отец которого якобы Джулиано Медичи. Надеюсь, твою голову не посетит теория, что до свадьбы с тобой я родила ребёнка от Джулиано два года назад, а потом продала душу дьяволу за девственность? — колко поддела я Филиппа, который сейчас недоуменно переводил взгляд с Флавии на меня. — Но откуда у тебя взялась эта малышка? — озвучил вопрос Филипп. Рукой он потянулся к Флавии, видно, вознамерившись погладить по головке или чуть потрепать по щеке. Что удивительно, Флавия с Филиппом не дичилась, только хмуро и недоверчиво на него смотрела. Кроха даже не укусила за палец чужого ей человека, когда Филипп погладил её по взлохмаченным ото сна золотистым кудряшкам и совсем легонько пощекотал, после пожав своей рукой маленькую ручку Флавии. Скорее моя дочь весело смеялась, так открыто — что были видны её маленькие белые зубки. — Я рад нашему знакомству, мадемуазель Флавия. Вы прелестная юная дама, — от интонации Филиппа повеяло теплотой, когда он говорил это гордо задравшей голову и улыбающейся Флавии. — Фьора, эта девочка просто очаровательна. Такая маленькая красавица… Это твоя родственница? — Скажем так, радостью быть матерью этой очаровательной девочки я обязана тем, кто оставил её у меня на пороге, — не дрогнув, скормила я Филиппу эту легенду, как кормила этой легендой своих сограждан. — С того дня мои соотечественники словно толпой с ума посходили, строя всевозможные догадки, от кого я могла родить Флавию в пятнадцать лет. — Доходило даже до того, что мою бедную девочку вызывали в Синьорию давать объяснения, потому как бывший управляющий делами мессера Франческо — Марино Бетти — оклеветал Фьору, сговорившись с Франческо Пацци, якобы Фьора родила Флавию от связи с дьяволом, — сердито добавила Леонарда, но её тон был проникнут сочувствием ко мне. — Хвала Господу, Фьору оправдали, Марино повесили, а его подельника изгнали из города. — Так что прошедшие месяцы с твоего отъезда были для меня очень весёлыми, любовь моя, — адресовала я издевательскую реплику Филиппу. — Знаешь, Филипп, это ведь так увлекательно — когда моё имя полощет в досужих разговорах добрая половина города, когда меня причисляют к распутницам и плюют мне вслед, а то и рассуждают о том, что отец меня не надлежаще воспитал, или называют мою дочку нагулянным отродьем. Так что мне было некогда горевать от твоего вероломства, — сочилось каждое сказанное мной слово ядовитым сарказмом. — Боже мой, Фьора, так если бы я знал, что в твоём городе рассадник такого числа идиотов, думаешь, я бы рискнул оставлять тебя здесь? — Филипп попытался погладить меня по щеке, но заработал от меня довольно ощутимый шлепок по руке моей не травмированной рукой. — Лучше бы забрал тебя в Бургундию сразу после свадьбы, ты бы хоть жила в спокойствии и безопасности. — Сильнее всего на свете я бы хотела больше никогда тебя не видеть, — равнодушно бросила я ему, удаляясь из зала, сказав перед уходом Леонарде: — Пожалуйста, Леонарда, уложи Флавию спать. — Мессир граф, сегодня можете заночевать у нас, пока не нашли себе гостиницу. Законы гостеприимства и ничего больше. Завтра у меня к вам будет серьёзный разговор, — долетел до моего слуха голос отца и прозвучавшее «Спасибо, мессир Франческо» — от Филиппа. После всей этой разыгравшейся сцены, выпившей из меня порядком сил, я обдумывала всё произошедшее в саду внутреннего дворика дворца Бельтрами, забравшись с ногами на скамью под сенью крон апельсиновых деревьев. Боль в ушибленной кисти немного отступила и теперь только напоминала о себе редкими и короткими вспышками, если вдруг делала резкое движение рукой. Ещё немного, и боль совсем сойдёт на нет. Всё-таки, если поразмыслить, некоторая польза от моего любезного супруга есть. Вот, как ловко оказал мне помощь, когда я, между прочим, пребольно ушибла кисть именно об его доспехи. До сих пор не верилось, что всё только что случившееся в зале не сон, не пьяный бред, не плод моего воображения. Филипп, в самом деле, вернулся во Флоренцию, и его наглость простёрлась до того, что он заявился в дом моего отца. «Напрасно я не приняла всерьёз предсказание Деметриоса, что мой муж вернётся во Флоренцию. Вот и конец моей спокойной жизни», — крутилась в голове мысль. Конечно, Филипп старался убедить меня в том, что вернулся во Флоренцию только потому, что для него оказалась тяжела разлука со мной, и он очень по мне тосковал, что захотел снова меня увидеть. Но у меня было достаточно причин из личного опыта и мозгов в голове, чтобы не проникнуться верой в его слова. Когда нужно, Филипп умеет быть очень обаятельным на грани обольщения, что я испытала на себе несколько месяцев назад, став его женой. Во второй раз у меня хватит ума не купиться на его слова любви с уверениями, что он по мне тосковал. Не иначе, его обожаемому герцогу Карлу не хватило денег на военные нужды, вот Филипп и вернулся. Герцог Карл же для мессира де Селонже превыше всего, его царь и бог, что ради него он без колебаний пожертвовал мной. Так бы ноги его не было во Флоренции и в моём доме. Вот только в этот раз его номер с шантажом моего отца и навешиванием на мои уши макаронных изделий не пройдёт. И так на моих ушах оказалось его стараниями столько лапши, что новая лапша туда уже не поместится. Один раз обожглась, второй раз делать это желания нет. Единожды я уже пошла на такое безумство, как безоглядный прыжок в любовь, будто в глубокий тёмный омут с головой, но теперь буду жить властью рассудка — для моих семнадцати лет набезумствовалась так, что до сих пор не могу прийти в себя. Хватит с меня безумств. Эта тарантелла на граблях меня нисколько не прельщает. — Ведь всё было так хорошо. Какого чёрта ты вернулся, Филипп? — едва слышно, что только играющий листьями деревьев в саду ветер мог бы меня услышать, прошептала я, отстранённо крутя в пальцах подвешенное на цепочке моё обручальное кольцо — золотое, тяжёлое, с замысловатой гравировкой и родовым гербом Селонже. Нет, правда, зачем моему мужу понадобилось возвращаться именно сейчас, когда я почти была близка к тому, чтобы вырвать из своего сердца эту нелепую любовь? Только начало получаться переставать болеть этим человеком, и вот надо же было ему вернуться! Для чего? Воскрешать умершие надежды на нашу счастливую жизнь вместе, вновь будить угасшее пламя? Оживлять перед взором тень первого светлого чувства, которое оказалось безжалостно попрано, и теперь жестокой болью продолжает терзать душу? Погружённая в свои размышления, я с закрытыми глазами сидела на скамейке, подобрав под себя ноги, вслушивалась в голоса ночных птиц и шелест листвы, с наслаждением подставляла лицо ласковым дуновениям ветра. Не замечала вокруг себя ничего. Была полностью погружена в себя и в свои размышления ровно до тех пор, пока моё уединение не нарушили — я физически чувствовала, как рядом со мной присел человек. И как ему удалось так бесшумно подойти к занимаемому мною месту? Открыв глаза, я увидела сидящим рядом со мной мужа. Лицо Филиппа хранило напряжённую серьёзность, в орехово-карих глазах знакомый упрямый блеск. — Филипп? Ты разве не собирался спать? — чуть отодвинувшись от него к краю скамейки, я сложила руки на груди. — Могу задать тебе тот же вопрос, Фьора. Хорошо, что застал тебя здесь, потому что у меня к тебе очень серьёзный разговор, который я не могу откладывать, — пояснил он мне спокойно, но при этом тон его не был беззаботным. — Твоей руке уже лучше? — Тем не менее, всё же придётся отложить. Видишь ли, я тут наслаждаюсь уединением, слушая звуки прекрасной весенней ночи. Вернее, наслаждалась до того, как меня прервали, — съехидничала я. — А за беспокойство о моей руке и оказанную мне помощь спасибо. — Ты уж постарайся не сердиться, что вынужден не идти навстречу твоему желанию, — ответствовал мне муж с доброжелательной иронией. — Разговор настолько серьёзный, что откладывать его нельзя. — Нам совершенно не о чем разговаривать, понимаешь? Если ты приехал за деньгами для твоего чёртова герцога, лучше вообще больше никогда не возвращайся в этот дом и забудь дорогу вообще в этот город, а на меня отныне сказки о страстной любви не подействуют, — проронила я раздражённо, на грани усталости. — Да к чёрту деньги, к чёрту герцога, к чёрту всё, Фьора! Я совсем не за этим приехал, слышишь ты меня или нет?! — вспылил Филипп, запустив пальцы в свои волосы, взлохматив их. Озадаченная таким его эмоциональным взрывом, я замолчала, непонимающе взирая на супруга, широко раскрыв глаза. «Что? Он сказал — к чёрту герцога? Филипп, наверно, заболел», — закралась в голову насмешливая мысль. — Тебе решать, верить мне или нет, но я вернулся во Флоренцию только лишь потому, что меня тянула в этот город ты. Я вернулся, потому что больше не мог тебя не видеть, потому что разлука с тобой — худшая из пыток для меня. Потому что хотелось снова тебя коснуться, обнять, услышать твой голос, — тихо говорил мой муж, коснувшись своей рукой моей левой руки и поглаживая мои пальцы. — Все эти месяцы я напрасно старался гнать мысли о тебе, избавиться от этого наваждения. Вернуть себе покой, сон, вернуть себе самого себя. Днём гнать прочь мысли о тебе было легче — днём шли бои, но только не ночью. Ночью неотступно преследовали воспоминания о тебе, твоя улыбка и глаза, твоё лицо, губы, смех. На других женщин смотреть не могу совершенно. Ты околдовала меня, и у меня больше нет ощущения принадлежности самому себе. Но, если ты и вправду хоть трижды ведьма, с тобой я охотно сойду в Ад… — Я охотно превращу твою собственную жизнь в Ад, если ты не оставишь в покое меня и мою семью! — сорвалось у меня с языка негодующее восклицание. Встав со скамьи, я отошла подальше под сень растущего рядом кипарисового дерева. — Со дня твоего отъезда и с того дня, как я узнала всю правду о причинах нашей свадьбы, очень многое изменилось, Филипп де Селонже. Я уже больше не та влюблённая и наивная идиотка, какой когда-то была. Никогда я больше ею не буду… — я зажмурила посильнее глаза, чтобы не дать воли слезам, и покачала головой, обхватив свои подрагивающие плечи. — Не смей себя называть идиоткой, потому что ты никогда ею не была, — оборвал меня муж, едва я собиралась сказать что-то ещё, но сама не могла вспомнить, что. Подойдя ко мне со спины, Филипп привлёк меня к себе и закутал в свой плащ. — Нет никакой твоей вины, что ты доверилась человеку, который твоё доверие не заслуживал. Я виноват перед тобой и прошу у тебя прощения, и поверь, я правда искренне раскаиваюсь в том, что поступил бесчестно с тобой и твоим отцом. Представься возможность перенестись на несколько месяцев назад, я бы точно не совершил тех дурных поступков, просил бы твоей руки у синьора Бельтрами по-человечески. И ни за какие деньги мира не женился бы не на тебе. Может, нам ещё не поздно дать нашему браку второй шанс… — Ты напрасно теряешь время, любезный супруг. Может быть, для кого-то твои слова звучали бы очень убедительно, но только не для меня, — захотелось мне охладить пыл и уколоть больнее гордого графа де Селонже, который только что просил у меня прощения и признавался в любви, этими словами. — Если я не успела тебе это сказать, то скажу сейчас. С меня хватило одного раза, когда мне после пришлось собирать себя заново из осколков. Хватит. Я не люблю эксперименты, Филипп. И даже не рассчитывай, что я брошу ради тебя свою дочь. — Я разве говорил тебе, чтобы ты бросила Флавию на мессера Франческо и Леонарду? — за этими словами мужа последовало то, что он крепко обнял меня за плечи. — Я понимаю, что ты любишь эту девочку и она очень важна для тебя. Мы бы могли начать всё сначала, жить вместе и вместе же растить Флавию. Хотя бы попытаться. У меня было достаточно времени, чтобы понять, что хотел бы всю свою жизнь провести с тобой. Вместе растить Флавию и тех детей, которые могут быть, вместе состариться. Ты единственная женщина, которая нужна мне, после которой уже не смогу полюбить никакую другую женщину. — Какое милое совпадение, что ты хочешь вместе со мной растить Флавию. Я как раз сегодня наболтала горожанам, что два с лишним года назад была твоей любовницей, забеременела от тебя и родила Флавию. Удивительно, как ты не узнал от городских сплетников, что стал отцом моего ребёнка, причём задолго до нашей первой встречи, — с кокетливым озорством, с ехидством посвятила я Филиппа в сегодняшнюю мою выходку. — Но что?.. Как? Признаться, такого поворота я не ожидал… — только и смог от сильного удивления выговорить Филипп. — Как так получилось? — На меня насели мои «любимые и родные» соотечественники со стоящим у меня поперёк горла вопросом «Кто отец Флавии». Я настолько была морально выжата всей происходящей вокруг меня ситуацией, что вышла из себя и закричала на всю площадь, что именно ты отец моей дочери. Солгала, что в январе этого года мы поженились, потому что ты захотел дать своё имя мне и Флавии, чтобы на девочку не вешали ярлык «бастард». Якобы из-за того, что мой отец не хотел нашей свадьбы, я шантажировала отца самоубийством — если только он не одобрит наш брак. Так что если хочешь мне помочь, подыграй все дни твоего пребывания во Флоренции. Меня хоть с моей семьёй в покое оставят. — Мы можем сделать ещё лучше, — вернул себе Филипп ясность мыслей после моего известия, — причём не только тем, что я буду подыгрывать твоей версии. Я узаконю отцовство над Флавией, и больше тебе не придётся терпеть косые взгляды с осуждающими разговорами за спиной. Флавия будет считаться моей дочерью и носить моё имя. В твою с ней сторону больше никто не посмеет презрительно плевать. А потом мы уедем в Бургундию — ты, я и Флавия, ты станешь в Селонже настоящей госпожой — уважаемой и влиятельной, любимой подданными. — Рисуя передо мной ту идиллийную жизнь, которой мы могли бы жить, ты кое-что упустил из виду, милый мой супруг, — прошептала я с улыбкой на губах. — И что же? — Ты не подумал о том, хочу ли я вытаскивать из могилы наш брак и жить с тобой. К тому же меня гложет сомнение, что всё же не стоит полагаться на того, кто тебя однажды предал, а уж тем более жить и растить вместе с этим человеком детей. Твои просьбы о прощении — всё равно, что разбить о каменный пол стакан и говорить «прости» осколкам. Куда мне деть твоё «прости»? Носить как украшающее декольте колье? Повесить в рамку над кроватью? — Как мне заслужить твоё доверие? Доказать, что раскаиваюсь в содеянной подлости и люблю тебя? — это было всё, что Филипп захотел у меня спросить после моих последних слов. — Дать мне время свыкнуться и не давить на меня. Твои подозрения, будто я нарушила супружескую верность, были для меня очень оскорбительны. Значит, ты так сильно доверяешь мне, что заподозрил в адюльтере из-за сплетен каких-то негодниц. И это при том, что я по-настоящему тебя любила, — побороть предательскую дрожь в голосе мне удавалось очень плохо. — Я была поносима на всех перекрёстках родной Флоренции, меня обвиняли перед Синьорией и церковным судом в «распутстве, связи с дьяволом и рождении от него ребёнка». Я терпела грязные кривотолки за моей спиной и была против всего этого стада отупевших баранов, благо, что хоть поддерживали отец с Леонардой и подруги с братьями Медичи. Ты же воевал себе за твоего любимого герцога Карла и даже не интересовался, как у меня идут дела во Флоренции! — Фьора, милая, послушай, — попытался Филипп мне что-то сказать, но сделать ему это помешала я. — Но, что самое глупое — после всего тобою сделанного мне и моему отцу, я не роняла чести имени, которое ношу, и всё же оставалась тебе верна! — вложила я в последнюю фразу всю клокотавшую в душе ярость, которая всплыла как мутный осадок со дна колодца. — Сказать тебе за это «спасибо»? — прозвучал вопрос Филиппа как выстрел в лоб из арбалета. — Это был твой долг как жены! — А где твой долг как мужа?! — не осталась я в долгу, вырвавшись от Филиппа и негодующе выкрикнув это ему в лицо. Стоя напротив друг друга, мы гневно друг друга же и пожирали глазами, не отводя взглядов. Всего в три больших шага муж преодолел разделяющее нас расстояние, его руки крепко сжали мои плечи. Я пыталась оттолкнуть его и вырваться, но не мне с моим субтильным сложением противопоставлять свои скромные силы физической силе взрослого мужчины и воина. Несмотря на мои попытки сопротивления, он резко притянул меня к себе, сжав в объятиях и требовательно, властно приник в страстном поцелуе к моим губам, от чего мне стало труднее дышать. Сердце в моей груди бешено забилось и кровь застучала в висках — то ли от ярости, то ли от того, что припорошенные пеплом угли былых чувств во мне запылали вновь. И я ощутила презрение к себе, ненависть за то, что с не меньшим пылом отвечаю на поцелуй Филиппу, и за то, что крепко прильнула к нему и за горящую адским пламенем, бегущую по венам кровь. Я презирала и ненавидела себя за слабость, за поднявших головы в моей душе жадных демонов, которых я когда-то принудила ко сну — стремясь с корнями вырвать из себя жажду горячих ласк и жара объятий. Стремясь убить в себе желающую страстной любви женщину. Руки Филиппа больше не удерживали меня за плечи, теперь же одна его рука обнимала меня за талию, тогда как другая бережно массировала шею и спускалась всё ниже к ключице, к сокрытой лифом платья груди. Я не могла сама понять, что со мной здесь и сейчас происходит. Что-то внутри меня протестовало против всего этого, и тогда как в то же время хотелось, чтобы это не прекратилось никогда. Наверно, во мне пылала негодованием новая Фьора — давшая обещание самой себе больше никогда не подпускать к себе же собственного супруга и при случае ему отомстить. Она тщетно сражалась с прежней, воскресшей во мне Фьорой — без всякого зазрения совести получающей наслаждение от страстных поцелуев и ласк человека, с которым сочеталась браком. Но стоило Филиппу попытаться спустить с моих плеч рукава платья, как в моей голове произошло нечто похожее на сигнал тревоги. Опомнившись от этого сладостного и горьковато-терпкого забытья, я неслабо укусила мужа за нижнюю губу. Филипп взвыл от боли в укушенной губе, схватившись за неё, я же воспользовалась этим и отпрянула от него, прерывисто дыша от злости и не сводя с Филиппа пристального негодующего взгляда. Он же смотрел на меня с непониманием и растерянностью, с потрясением во взоре его золотисто-карих глаз. — То, что я не держу на тебя зла — не одно и то же, что простила! Только попробуй поцеловать меня снова без моего позволения — и я воткну вязальную спицу Леонарды тебе в глаз! — сама не своя от ярости, крикнула я мужу. Круто развернувшись на каблуках моих туфель, я опрометью кинулась прочь из сада в дом, быстро преодолела подъём по лестнице и укрылась в своей спальне, аккуратно закрыв дверь — чтобы не разбудить крепко спящую в детской кроватке возле моей собственной кровати Флавию. Девочка безмятежно спала, чуть улыбаясь чему-то во сне, глаза закрыты, сопит себе тихонечко. Одеяло укрывало её лишь наполовину — наверно, ворочалась во сне, вот и раскрылась. Склонившись над её кроваткой, я поправила девочке одеяло и поспешила скользнуть в мою постель, до подбородка укрывшись одеялом, и пытаясь себя убедить, что не так уж хорош был тот поцелуй в саду. Подумать только, ведь я едва не дала волю минутной слабости и не поддалась вновь влиянию своего мужа. Что же, раз Филипп де Селонже вернулся ко мне и хочет начать всё сначала, я буду с ним, но только на своих условиях. Быть может, Деметриос был прав, посоветовав мне наладить отношения с мужем, чтобы легче было отомстить Карлу Бургундскому? Нет, сегодня свою голову думами об этом утруждать не буду, поразмыслю над этим завтра. Провалившись в сон, я всё равно чувствовала касания чьих-то губ на своём виске и как этот некто подтыкает мне со всех сторон одеяло, присаживается на край моей постели и едва ощутимо гладит по голове. Наверно, отец или Леонарда. Кто-то из них решил так пожелать мне добрых снов.