Убийство не по плану

      Вопреки моим ожиданиям, Филипп не перебрался из дворца Бельтрами в какую-нибудь гостиницу, в моём с отцом доме ему отвели комнату для гостей. Те семь дней, что Филипп прожил в палаццо Бельтрами, прошли очень мирно, тихо и спокойно. Отец и Леонарда вполне миролюбиво общались с моим мужем, они неплохо ладили. Я хоть и не шла на сближение с ним первая, не искала внимания Филиппа и не ласкалась к нему, не лезла ему на глаза, не пыталась кокетничать, но держала себя с мужем без враждебности. Не грубила ему, не разговаривала с ним сквозь зубы, вела себя вежливо и не выказывала злобы. С тем, что мой муж будет жить со мной под одной крышей, я примирилась, отец же ничего против не имел, чтобы граф Селонже пожил у нас. Нередко к нам в гости наносил визит Деметриос Ласкарис, которого всегда хорошо принимали в нашем доме. Пожилой греческий врач дарил несколько минут своего внимания Флавии, приветливо здоровался с Леонардой и моим отцом, с которым заводил короткий разговор на какую-нибудь отвлечённую тему. С моим мужем Деметриос держал дистанцию, впрочем, иногда с ним общаясь спокойно и ровно. Свои занятия с Деметриосом я продолжила по-прежнему, как и раньше используя дискуссии об искусстве во всех его проявлениях и о философии как ширму, скрывающую то, о чём я и Деметриос ведём разговоры на самом деле. Теперь же синьор Ласкарис давал мне почитать для подпитки знаний о техниках соблазнения различные китайские или индийские трактаты, рассказывающие о том, как можно ещё сильнее укрепить свою власть над мужчиной через плотские наслаждения. Правда, вот, Деметриос весьма ошеломил меня, когда учил изготовлять приворотное зелье, или будет правильнее сказать — разжигающее плотское влечение, по немного иной рецептуре, чем я запомнила, и могла по памяти пересказать старый рецепт. В состав зелья входили большинство уже известных мне ингредиентов, но вот последняя составляющая зелья — моя кровь из безымянного или среднего пальцев на руках!.. Спасибо ещё, что требуется только пять капель моей крови на один флакон… Святая Дева! Чему Деметриос вдруг начал меня учить?! То новое, что он мне преподаёт, сильно пахнет делом о колдовстве, застенками, золой и дровами костра… Но всё же я не высказывала вслух своих возмущений или возражений, понадеявшись на то, что про мои с Деметриосом около-колдовские эксперименты никто не узнает, и я с греческим учёным не буду гореть на одном костре. Всего я по указанию Деметриоса и под его чутким руководством изготовила тринадцать флакончиков этого зелья — по словам синьора Ласкариса, этого достаточно для надёжного результата, которое по рекомендации пожилого мужчины каждый день незаметно подливала в питьё Филиппу. Хорошо, что зелье не имеет запаха и вкуса, и Филипп без подозрений пьёт вино с подмешанным зельем, которым я его угощаю во время наших разговоров наедине время от времени — на тему того, какой была жизнь каждого из нас до свадьбы, как у каждого из нас проходило детство… — Вот никогда бы не подумал, что ты в детстве была сорвиголова: ныряла в реку с моста, убегала на улицу через окно с уроков, дралась с мальчишками, — поделился со мной своим впечатлением Филипп, после моих рассказов о том, какие номера я выкидывала, будучи ребёнком. И сколько седых волос на голове отца с Леонардой за годы моего взросления появилось. — И ведь снисходительно отец с Леонардой смотрели на мои проделки, не повысив ни разу голоса и не подняв на меня руку. Даже учителям запрещали применять ко мне телесные наказания, — заявила я, не в силах скрыть проскользнувшие нотки самодовольства в голосе. — Я считаю, это правильно. Нельзя в воспитании детей опускаться до рукоприкладства — дети в силу возраста уязвимы и не могут полноценно дать сдачи, — одобрительно высказался Филипп. — И сам бы запретил учителям бить моего ребёнка, так что с твоими близкими в этом вопросе согласен. — Филипп, скажи, а ты в семье был единственный ребёнок? — стало неожиданно интересно мне. Во мне взыграло любопытство, интерес. Захотелось узнать побольше о собственном супруге, о его жизни в ранние годы, как он рос, и какие люди его окружали. Желание узнать, были у моего мужа братья или сёстры, или нет — из этой категории. Я сама росла единственной и безгранично любимой дочерью моего отца Франческо Бельтрами, с самого младенчества я купалась в родительской ласке и обожании, отец меня баловал сверх любой меры. Теперь даже стало интересно, чем жил мой муж задолго до попадания ко двору герцога Бургундского. — Что же, удовлетворю я твоё любопытство, если скажу тебе, что я был вторым ребёнком у моих родителей — Гийома и Вивьен де Селонже, после брата Амори — шестью годами старше меня? Знаешь, мой брат и я всегда были очень дружны, прикрывали спины друг друга. Амори вечно втягивал нас в какую-нибудь проделку, а я его вечно отговаривал — что не действовало, а в случае провала отхватывали по шее оба мокрым полотенцем от нашей няни и бывшей кормилицы Амелины. Сейчас она уже экономка замка Селонже — ворчливая, боевая женщина, но очень добрая и меня с Амори всей душой любила — нас обоих вскормила и нянчила с момента рождения. Амори вот как уже десять лет погиб в битве при Монлери. Хоть я за эти годы научился жить с потерей, а иногда такая тоска нападает — хочется, как раньше поговорить с братом, спросить совета, но его и на свете давно нет, — с тёплой полу-ностальгической улыбкой, в которой можно угадать затаённую печаль, рассказывал Филипп. И я буквально подпала под власть этой очаровательной искренней улыбки — доброй, светлой, по-мальчишески юной, как будто ненадолго рядом со мной очутился тот Филипп из его прошлого — в принципе, здравомыслящий мальчишечка с шапкой лохматых чёрных волос и золотисто-карими глазами, немножко искрящимися озорством. Всё-таки, это приятно — разговаривать друг с другом и делиться воспоминаниями, проводить вместе время, узнавать друг о друге что-то новое. Приятно — когда мы становимся немного ближе, поверяя друг другу то, что являет собой части наших жизней. Ведь я именно так и представляла себе, о чём муж и жена могут подолгу друг с другом разговаривать, получая от общения взаимное удовольствие. — Мне знакомо то, что ты чувствуешь. — Улыбнулась я Филиппу понимающе. — Хоть я никогда не знала своей матери, мне отец и Леонарда мало о ней рассказывали до последних событий — только то, что она трагически погибла и жизнь её была несчастна. Я видела её только на портрете, который нарисовал художник, благодаря моему сходству с ней как две капли воды. Но я тоже временами жалею, что мне никогда не сесть рядом с мамой и не поговорить о том, что меня тревожит, не спросить её совета в непростых для меня ситуациях. Я всегда жила с ощущением, что мне не хватает её, хотя Леонарда всегда отдаёт мне всю свою материнскую любовь и нежность. — Чуть прикрыв глаза, я с мечтательной грустинкой улыбнулась и взяла за руку Филиппа, пальцы наших рук крепко переплелись. — Леонарда мне как-то сказала — когда я была маленькая, что если какая-то звезда на небе горит ярче всех, это моя мама смотрит на меня оттуда, где она сейчас. И с наступлением ночи, если в небе загорались звёзды, я забиралась на крышу нашего дворца — где есть огороженная кованой решёткой площадка, и размахивала руками, чтобы мама меня заметила, — тихонько проговорила я, не сумев совладать с оттенками светлой печали в дрогнувшем голосе. — Она очень бы гордилась такой дочерью, как ты, поверь. И она была бы счастлива видеть тебя такой, какой тебя вырастили — умной, доброй и отзывчивой, — рука Филиппа крепче, но всё же бережно сжала мою руку. — Ты расскажешь мне о своей матери? Пожалуйста, мне правда будет очень интересно знать, какой она была. Расскажи, — мягко упрашивала я мужа, состроив самое кроткое выражение лица, на которое только была способна. — Наверно, она была очень добрая женщина, заботливая и нежная мать, которая безмерно обожала тебя с Амори и жила душа в душу с твоим отцом? — предположила я. — Моя дорогая, вот сейчас ты очень заблуждаешься насчёт моей матери. Её никогда нельзя было назвать кроткой и покладистой, характером она обладала очень решительным, никогда не лезла за словом в карман. Как и мой отец, она была властная и твёрдая женщина. Матушка умела очень хорошо влиять на меня и Амори. — Наверно, она была очень понимающая и душевно близка с тобой и твоим братом? — уточнила я. — Ну, как тебе сказать… — Филипп призадумался, шумно выдохнув и почесав висок. — Мама хоть и любила нас, как и мы её… Ладно, мы её боялись. Уж на что мой отец был человеком непреклонным, упрямым и резким, даже он побаивался своей жены. Отец с матерью могли любую мелочь раздуть до самого грандиозного скандала, обложить друг дружку руганью разной витиеватости. Мать запускала в отца тарелки, от которых он еле успевал увернуться, а вот Амелине после их выяснения отношений кухню в порядок приводить. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы пересчитать, сколько раз мама бросала отцу прямо в лицо проклятья и грозилась уехать к своим родителям, и забрать с собой Амори и меня. Но, наши отец с матерью как быстро умудрялись разругаться, так и быстро мирились, удаляясь радоваться примирению подальше от глаз детей и прислуги. Отец часто говорил матери, что она ведьма, раз он как прикованный к ней. Они оба обладали очень неуживчивыми и бескомпромиссными характерами, но охотнее бы на пытку согласились, чем расстаться. — Всё это, конечно, по-своему романтично — бурные ссоры, радость страстных примирений после остроты, — я в задумчивости почесала нос, — в этом что-то есть. Хоть мне и довелось расти и воспитываться в неполной семье. Отец решил ни с кем не связывать себя браком из страха, что жена будет плохо со мной обращаться в его отсутствие. Но я, по крайней мере, не наблюдала, как родители посуду друг в друга кидают. Я только удивляюсь, как живя с родителями, которые большие любители бурно выяснять отношения, со скандалами и битьём посуды вместе с выкрикиванием проклятий в лицо, ты вырос относительно спокойным и выдержанным человеком. — Сам как-то этому удивляюсь, Фьоретта, — пожал плечами и покачал головой Филипп. — Как только Амори и я умудрились вырасти не истеричными и не издёрганными… — У тебя есть ещё какие-нибудь родственники? — Есть родня со стороны отца и матери: родная мамина сестра — тётя Флёр, тётины дочери — Аньес, Марион и младшая Сибиль. Со стороны отца есть дядя Альбер с сыновьями Анри и Раймоном семью годами старше меня. Они живут далеко от владений моих родителей. После того же, как мой старший брат погиб в битве при Монлери, его жена Беатрис осталась вдовой, к своим родителям она не уезжала. — Что?! Так в твоём замке живёт жена твоего покойного брата! И ты намеревался привезти меня с ребёнком в Селонже, а самому уехать воевать за Карла Смелого… — прижав руки ко рту, я в страшном ошеломлении уставилась на Филиппа, покачав головой. — А мне что предлагал — жить безвылазно в твоём замке в компании золовки, которая, конечно же, станет меня ненавидеть и всячески портить жизнь мне и моему ребёнку?! — Фьора, милая, ты судишь слишком поспешно. Беатрис вовсе не склонная к подлости женщина, она не склочная, миролюбивая и добрая. У неё мягкий характер, и мне она всегда была скорее за старшую сестру и хорошего друга, — успокаивающе заверял меня Филипп, обняв за плечи. — Я знаю Беатрис не один год и уверен, что ты вместе с Флавией встретишь с её стороны тёплое и доброжелательное отношение. — Если Беатрис такая замечательная во всех отношениях — добрая, миролюбивая и не умеющая подличать — что же ты на ней тогда не женился? — с мрачным сарказмом буркнула я в ответ на попытки мужа меня успокоить. — При всех достойных уважения личных качествах Беатрис, я не мог жениться на той, кого не люблю как женщину. Хоть в нашей семье бывали случаи, когда младшие сыновья женились на вдовах своих старших братьев. А ты, Фьора, та женщина, кого я люблю и с кем хочу разделить всю свою жизнь. — Прижав меня крепче к себе, супруг поцеловал меня в макушку, а я и не противилась этому, про себя радуясь нежданной ласке. — Но что, если святая Беатрис всё-таки будет всячески превращать жизнь в Селонже для меня и Флавии в сущий Ад? — не давал мне покоя вопрос. — Быстро уедет обратно к своим родителям. Дружба — дружбой, но терпеть унижение моей жены и ребёнка не стану. — Может быть, ты в чём-то прав, и Беатрис действительно такая хорошая, как ты о ней говоришь, и мы будем прекрасно ладить, жить под одной крышей как дружные сёстры, — предположительно согласилась я с Филиппом, но после добавила с ехидной улыбочкой: — при условии, что я захочу ехать с Флавией в Бургундию. Не думай, что если ты однажды со мной спал, то теперь можешь переворачивать вверх дном всю мою жизнь. — Ну и хитрая же ты лисица — даром, что не рыжая, — в шутку попенял мне Филипп, слегка взлохматив мои волосы. — А всё же скажи, что побудило тебя вернуться ко мне? — не удержалась я от вопроса. — Скажем так, риски погибнуть на поле боя, что значит лишиться шанса дать понять близким — как сильно ты их любишь, меняют приоритеты, — сопроводил ответ Филипп ласковой усмешкой. Такой вот уютный семейный разговор состоялся у меня с мужем на днях. Если Филиппу случалось придвинуться ко мне ближе и мягко сжать в своей руке мою руку, я не стремилась от него отдалиться и вырвать мою руку обратно. Не делала никаких попыток отстраниться или оттолкнуть мужа от себя, если он хотел меня приобнять. Я испытывала удовлетворённое женское тщеславие, ловя на себе тёплые и обволакивающие взгляды супруга. Иногда он смотрел на меня так, словно хотел взглядом спалить на мне одежду, что опять же, согревало моё самолюбие. Деметриос всегда интересовался во время наших занятий, как проходят мои разговоры с мужем и удачно ли у меня получается спаивать благоверному приворотное снадобье. Пожилой грек одобрительно отнёсся к моему плану (поначалу соблазнение мною собственного мужа было планом синьора Ласкариса) привязать к себе покрепче графа де Селонже — чтобы у меня было надёжное прикрытие для шпионажа против Карла Бургундского. И потом подкупить одного или даже двух военачальников Смелого — чтобы те перешли на службу к королю Франции Людовику XI. У меня были смутные, едва уловимые нехорошие предчувствия, что в нечто хорошее затея Деметриоса с приворотными зельями вряд ли выльется, но я продолжала спаивать Филиппу питьё, в которое подмешивала приготовляемые мною под руководством грека снадобья. Может быть, я напрасно поддаюсь паническим мыслям, и мои с Деметриосом планы выгорят. Я бы не бралась уверенно судить, что пылкий интерес Филиппа ко мне, который он сам старается держать под контролем, подогревается именно настойками. Если вспомнить, с каким жаром он поцеловал меня в саду, когда мы были наедине, в вечер возвращения графа Селонже. Похоже на то, что снадобья лишь усиливают в нём то, что таится в его помыслах, и главное теперь — ничего самой же не испортить, чтобы не потерять едва начавшее крепнуть влияние на супруга. Как бы сильно я ни была зла на Филиппа, всё же я не могла не признать, что от того, что мой благоверный живёт в палаццо Бельтрами, есть большая польза — Филипп очень стремился разделить со мной поровну все заботы о Флавии. Девочка всегда была сытно и вкусно накормлена, всегда умытая и опрятная, не обделённая вниманием с лаской и радостная. Родительское тепло? Сколько хочешь, Флавия. Вот уж никогда бы не подумала, что в природе бывают мужчины, которые не считают, что заниматься детьми — сугубо женское дело. Филипп и в самом деле не чувствовал, что его мужское самолюбие ущемлено тем, что на нём большая часть забот о двухлетнем ребёнке. Никогда бы не смогла раньше допустить мысли, что нет лучше подспорья в быту, чем провинившийся муж! Ведь, если поразмыслить несколько прагматично, мне совершенно не зачем избавляться от врага, от которого столько пользы. Филиппу совсем не в тягость было заниматься Флавией, заботиться о ней и развлекать её, придумывая для девочки весёлые игры. Он выглядел таким радостным, даже счастливым, играя с малышкой или читая ей книги, делая ей из дерева различные игрушки. Всё же положительная сторона в том, что Филипп остался в палаццо Бельтрами, есть — благодаря тому, что мой муж взял на себя чуть ли не все заботы о Флавии, у меня появилось больше времени на то, чтобы спокойно полежать в своей комнате на кровати и почитать книжку сколько душе угодно; и искупаться в ванне — при этом, чтобы никто не врывался в ванную комнату. Если Флавии и случалось нарушить моё уединение в ванной, то Филипп тут же оказывался рядом и уводил девочку, мягко говоря ей: — Флавия, детка, у твоей мамы должно быть право хотя бы полчаса расслабиться в ванне одной. Пойдём, сыграем в мяч. Я вновь начала вспоминать, что это вообще такое — здоровый и полноценный сон, когда меня с утра пораньше никто не дёргает и не кричит мне в ухо. Никто не скачет по постели и по мне, не требует от меня, чтобы я немедля шла играть — потому что уже с утра Филипп придумывает, чем занять досуг Флавии, чтобы девочка была довольна, и это было интересно для неё. Он неизменно был мягок, ласков и терпелив с Флавией. Когда она не слушалась, предпочитал воздействовать на девочку деликатными уговорами, ни разу не повысил на неё голос, общался с ней без приказного тона и надменности. Всё-таки по поведению человека с детьми можно понять, любит ли он детей. Флавия чувствовала искренность такого доброго к ней отношения со стороны моего мужа и чутко на него откликалась, платя Филиппу тем же. Чего уж там говорить, когда мой муж заполучил себе симпатии всех детей наших слуг! Так что граф Селонже без боя завоевал расположение не одной только маленькой Флавии. Стоит признать, что из моего супруга получился бы довольно хороший родитель: детей любит, придумать им интересный досуг и заботиться о них умеет, понимание с ними находит легко и у него отлично получается их воспитывать. Тогда я впервые задумалась, что мой муж… он не так уж и плох. Я бы даже сказала, что в нём есть немало хорошего. Кристально непогрешимых людей на свете не бывает, надо смотреть правде в глаза. Подчас и самым неплохим людям случается совершать дурные поступки. Сейчас, присмотревшись к Филиппу за прошедшие семь дней, я бы уже не назвала его с уверенностью человеком плохим и неспособным ни на что достойное… Это мягкий, терпеливый и добрый к детям человек. Вдали от Карла Бургундского Филипп вполне хороший человек, я бы сказала — чем дальше от герцога, тем лучше. Служба Смелому не убила в Филиппе его стремление к созиданию, не заглушила в нём положительные черты его натуры. С таким человеком можно спокойно, мирно и дружно жить. В моральном плане Филипп не до конца потерян, есть шансы вырвать из его души проросшие черты Карла Смелого. Главное, чтобы мне удалось удерживать моего мужа подальше от дурного влияния на него герцога Бургундского. Филиппу по-настоящему нравилось играть с Флавией, читать ей книжки со сказками, делиться с ней какими-то знаниями и чему-то её учить, мягко и всё же неукоснительно приучать девочку к порядку — к примеру, моему мужу не составляло большого труда воспитывать во Флавии привычку прибирать за собой её игрушки. Вот что меня сверх меры удивляло, так это то, что Флавия — с её-то своенравием и упрямством! — его слушалась! Филиппу удалось быстро найти к ней подход с его спокойной уверенностью и мягкой убедительностью. — Флавия, приучайся к порядку. Поиграла со своими игрушками — убери их в сундук и не оставляй на проходе. Твоей маме и Леонарде с твоим дедушкой будет очень больно, если они об твои игрушки споткнутся и упадут, а то и ноги себе переломают, — спокойно разъяснял Филипп Флавии, почему нужно прибирать за собой игрушки после того, как девочка ими наиграется. С тех пор, как я начала вдоволь высыпаться, благодаря тому, что большинство забот о Флавии с моих плеч взял на себя мой муж, я меньше стала походить на живое бледное пугало с кругами под глазами. Поскольку у меня появилось больше времени на здоровый сон и больше личного времени на себя, больше времени понежиться в тёплой пенной ванне с ароматными маслами — я стала намного спокойнее, и у меня пропала раздражительность, улучшились способности к запоминанию и концентрации на чём-то внимания. Я больше не срывалась на отца и Леонарду. Да и у Леонарды, всегда помогающей мне заботиться о Флавии, появилось чуть больше свободного времени. Иногда я могла наблюдать довольно любопытные и милые диалоги Леонарды с моим мужем, когда они оба занимались кормлением Флавии. — Флавия, котёнок мой милый, ну скушай ещё немножечко, — уговаривала Леонарда малышку, поднося к её рту ложку овощного супа с мясом. Девочка кричала так, что уши закладывало: «Нет, не буду! Не хочу! Убери это!» и могла стукнуть махонькой ладонью по ложке, пролив содержимое на пол или на скатерть. — Мадам Леонарда, вам не стоит в неё насильно впихивать еду, — замечал спокойно Филипп, — не хочет — не надо. Сколько сможет, пусть столько съест. Проголодается — даст вам понять. — Мессир граф, при всём к вам уважении, но мне ли не знать, как за детьми ухаживать. Я Фьору вынянчила с первых дней её жизни, а уж её характер был ещё в детстве не мёд, хотя и добрый, — вежливо, стараясь скрыть недовольство, парировала Леонарда, пытаясь накормить Флавию, вопреки её протестам. — Фьору в детстве было не заставить нормально поесть, как и Флавию сейчас. — А зачем заставлять есть через силу? Дети на редкость самые душевно здоровые люди, и свои потребности чувствуют хорошо, — высказывал Филипп свою точку зрения. — Вы много маленьких детей-то повидали, мессир де Селонже? — с добродушной иронией усмехалась Леонарда. — Их, если вовремя не кормить, они сами этим не потревожатся. — Я был младший сын в семье, но в Селонже часто гостила моя тётя Флёр с маминой стороны, а с собой всегда брала своих трёх дочек — маминых племянниц, двойняшек пяти лет и младшую — которой два года. Причём впихивала в них еду — совсем как вы с Флавией. Не в обиду вам сказано было, — мирно добавлял Филипп, ловя на себе хмурый взгляд голубых глаз Леонарды. — Матушка моя говорила так моей с Амори няне Амелине: «Не хотят мальчишки есть — значит, не голодные, нечего в них еду насильно пихать. Как проголодаются — сами попросят есть». И ничего, выросли же как-то Амори и я живые и здоровые. — Может, в случае вас и вашего брата ваша матушка была права, — неохотно уступала Леонарда. — По крайней мере, у матушки со мной и моим братом это работало, — ронял, как бы невзначай, мой муж. От таких разговоров между Филиппом и Леонардой часто выигрывала Флавия, которая была довольна, как попавшая в курятник лиса, что её больше не заставляли доедать тарелку супа до последней ложки. Пускай еда в тарелке девочки оставалась недоеденной, зато Флавия стала вести себя за столом спокойнее, потому что её прекратили принудительно закармливать. Она съедала столько, сколько была в силах. А уж глядя на моего мужа, который на личном примере показывал ей, как пользоваться ложкой, девочка захотела научиться есть самостоятельно, и ей пошли навстречу — поощряя её самостоятельность. Конечно, не всё у Флавии с первого раза получалось, пока малышка училась приноравливаться держать немаленькую столовую ложку в своей крохотной ручке. Еда, конечно, была на скатерти и на полу, на одежде Флавии, приходилось после таких трапез умывать и переодевать по нескольку раз ребёнка — потому что обязательно в этих кашах или супах с рагу окажутся руки девочки и её подбородок, и не обходилось без того, чтобы Флавия не заляпала одежду. Но всё-таки у Флавии немножечко начинало получаться кушать самостоятельно, и девочку подталкивали продолжать учиться этому дальше ласковые уверения всех нас, что Флавия умница и у неё хорошо получается. Нельзя не признать очевидное, что мой супруг оказывает на мою дочь положительное влияние — Флавия понемногу учится самостоятельности: пытается кушать без помощи старших, стала прибирать за собой свои игрушки, поубавилось капризности. Порой я ловила себя на новой для меня мысли, что мой муж делает для Флавии всё то, что столь же охотно делал бы для своей дочери, если бы маленькая дочурка Филиппа не умерла, едва родившись на свет. Один раз мне довелось наблюдать из укрытия — из-за живой ограды из кустов сирени — сцену в саду внутреннего дворика. Флавия сидела на вчетверо сложенном плаще Филиппа, мужчина старательно вырезал из бруска дерева новую игрушку в виде кошки — для девочки. Флавия с нетерпеливой улыбкой до ушей во все глаза, с жадностью смотрела, как граф мастерски работает ножичком по дереву. — Дядя, а ты мне и маме кто? — неожиданно полюбопытствовала Флавия, требовательно глядя в лицо Филиппу в ожидании ответа. — Ну, как тебе объяснить, милая… — на несколько мгновений призадумался молодой человек. — Я и твоя мама — муж и жена, мы законные супруги перед богом и людьми. Даже венчались. Ты не представляешь, как была твоя мама в день свадьбы особенно красива, — рассказывал Филипп малышке с ласковой улыбкой на тонких губах. — Тогда ты мой папа? Да? — просияла от восторга Флавия, широко улыбаясь и глядя на моего мужа лучащимися радостью чёрными глазами. — Если ты так хочешь, Флавия. Как нравится тебе, — нашёл для неё Филипп такой ответ. Не знаю, почему, но от этого короткого диалога моего мужа и дочери повеяло такой теплотой… Значит, я могу быть спокойна и не давать поселяться в голове мыслям, что в добром отношении Филиппа к моему ребёнку лишь один корыстный интерес, потому что его участливое отношение к Флавии искреннее. Двумя днями ранее Филипп смастерил Флавии новую игрушку — небольшой деревянный меч, с рукоятью, которая как раз идеально ложится в детскую ладошку. Так у Флавии появилась новая любимая игра в «Рыцаря и дракона». За рыцаря была всегда Флавия, а Филипп — соответственно, за «злого и вредного дракона», которого Флавия всегда одолевает в их шуточном поединке. Девочка так и не догадалась, что Филипп нарочно поддаётся ей. Зато все полностью всем довольны. Флавия, набегавшись и наигравшись за целый день, такая уставшая была ко времени отхода ко сну, что укладывать её спать стало легче. Конечно, стараниями мужа, у меня появилось больше времени в тиши и покое провести свой досуг — вроде занятий рисованием или вышивкой, чтением книг, и я получила возможность чаще навещать своих подруг — Кьяру и Симонетту с Хатун, чтобы не только они наносили мне визиты. Все три мои подруги обрадовались тому, что у меня прибавилось помощников в заботе о Флавии с возвращением мужа. Советовали не идти на примирение сразу, а для начала хорошенько присмотреться к тому, с кем обвенчалась. Подруги не советовали безоговорочно идти на мировую с Филиппом, но и считали, тем не менее, что если мой супруг действительно осознал свою неправоту, попросил прощения и хочет жить со мной по-человечески, если хочет удочерить и растить вместе со мной Флавию — дать ему второй шанс всё-таки стоит. — Фьора, ты так заметно похорошела. На щёки вернулся румянец, и цвет лица стал здоровым, — сделала мне комплимент Хатун. — Даже взгляд стал совсем другой — менее замученный. Глаза прямо сияют, — дополнила Симонетта. — По тебе сильно заметно, что муж с ребёнком помогает, — согласилась с Хатун и Симонеттой Кьяра. — Ты снова обретаешь былую жизнерадостность. У меня не возникало никаких трудностей, если нужно было заручиться разрешением отца и Леонарды задержаться в гостях у кого-нибудь из моих подруг до вечера — при условии, что обратно меня привезёт карета кого-то одной из них. Или за мной заходил мой муж, иногда мой отец, а порой они оба — чтобы я не шла одна по стемневшим улицам Флоренции. Отец спокойно меня отпускал, и Леонарда меня уверяла, что всё будет хорошо. Да и Филипп добавлял, что в моё отсутствие с Флавией ничего плохого не случится, и что ему по силам забота о двухлетнем ребёнке. Теперь я могла беспроблемно выбираться погулять по городу с подругами или посидеть у них в гостях, и при этом взять небольшую передышку по части непрерывных забот о Флавии. Я жадно вдыхала этот воздух свободы, и всё никак не могла им надышаться. Это немного волнующее, некогда забытое, но вновь пробудившееся чувство. Когда ты можешь просто проводить день с подругами в своё удовольствие — и при этом у тебя не болит ежеминутно голова о том, как уследить за шумной и очень активной девочкой в возрасте двух лет, которой будто сам дьявол даровал волшебное шило пониже спины. Когда не нужно ни за кем бегать и кричать вслед, когда не приходится постоянно отбирать у Флавии всякую подобранную с земли дрянь — которую девочка тянула в рот. Но эйфория от того, что мне удалось вырваться из дома и весело провести время с подругами — Кьярой, Хатун и Симонеттой, к середине дня сменялась чувством вины перед Флавией, что я словно спихнула её Филиппу и не уделяю ей внимания, в мыслях сама себя клеймила матерью-кукушкой. Нет, конечно же, я не отстранилась окончательно от заботы о своей дочери и от её воспитания. Только теперь это свелось к тому, что я читала ей книжки, играла с Флавией в прятки или в куклы, играла с ней в догонялки по саду, заплетала ей красивые причёски — каким учила меня Леонарда, укладывала малышку спать и пела ей песни перед сном. — Мама, пусть папа с нами живёт, он хороший, — тихонечко однажды сказала мне Флавия в полусне, когда я уложила её спать. «Что Филипп за человек такой? И дочку мою утянул на свою сторону!» — думала я без раздражения, скорее с изумлением и иронией. Как бы хорошо ни проводила время с Кьярой, Хатун с Симонеттой вне моего дома, меня всё равно тянуло в палаццо Бельтрами. Я мучилась от какого-то внутреннего ощущения, словно бросила своего ребёнка на домочадцев и пренебрегла своими материнскими обязанностями. Я виделась себе самой худшей матерью на свете, если я в восторге от отдыха без присутствия моей дочери. Может быть, я отношусь к категории женщин, которым лучше бы природа совсем отказала в том, чтобы становиться матерями? Наверное, я весьма скверная и никчёмная мать, раз получаю наслаждение от возможности провести свой досуг без ребёнка — тогда как хорошая и любящая мать радовалась бы каждому мгновению, проведённому рядом с её ребёнком. Я не могла избавиться от чувства, что я какая-то эгоистка чудовищная, не достойная быть матерью. Я торопилась домой, снедаемая тревожными мыслями, что в моё отсутствие с Флавией могло произойти что-то ужасное: то в моём подогретом страхом воображении Флавия падает с лестницы и сворачивает себе шею, то влезла на подоконник и выпала из окна — переломав себе всё, что только можно; или опрокинула на себя огромную кастрюлю горячего супа и обварилась, или порезалась какими-нибудь острыми предметами — до которых добралась, потянула в рот какой-то мелкий предмет — и он застрял у неё в горле… Вернувшись домой, я испытывала чувство невероятного облегчения и радовалась, что страшные картины в моей голове не нашли никакого отражения в реальности. Флавия всегда встречала меня радостная, живая и здоровенькая, всем довольная, опрятная, всегда сытно накормленная. Всё с ней в моё отсутствие дома, как оказывалось, было благополучно. Девочка кидалась меня обнимать и что-то увлечённо рассказывала мне, чем весёлым сегодня её занимал новый жилец дворца Бельтрами, Филипп, которого Флавия теперь звала папой. Филипп всегда хорошо за ней смотрел, и мой отец с Леонардой, если что, помогали. Все мои страхи оказывались напрасными. Я успела убедиться, что со спокойной душой могу заниматься любимыми делами, отдыхать с подругами и баловать себя, оставляя Флавию под присмотром моего мужа. Меня немало и приятно удивило, что Филиппу можно бесстрашно доверить заботу о двухлетней малышке, без опасений, что он не доглядит за девочкой, и она угробится. Тогда выходит, что всё-таки существуют мужчины, оставлять под присмотром которых детей не опасно для здоровья и жизни этих самых детей?.. Филипп, вот — живущее со мной под одной крышей опровержение, что мужчинам нельзя доверять заботу о детях. Часто Филипп брал с собой Флавию погулять по городу. Уходили гулять после девяти утра и возвращались после полудня. Оба безмерно довольные. У Флавии вообще улыбка не сходила с лица, потому что во время таких прогулок ей удавалось раскрутить Филиппа на маленькую корзинку яблок в меду, пакетики орехово-изюмной смеси с булочками и игрушки. Не забывали муж и дочь также о том, чтобы после своих прогулок по городу принести всевозможные лакомства для меня. Иногда моя спальня пополнялась какой-нибудь новой изящной вазой, в которой оказывались небольшие букеты из ромашек и незабудок, собираемых для меня мужем и дочерью. Нередко я составляла компанию мужу и дочери во время их прогулок по городу. Флавия жадным взором своих больших чёрных глаз впитывала облик Флоренции и непрестанную оживлённую суету на городских улицах, сидя на руках у Филиппа. Я держалась за плечо мужа и улыбалась, щурясь от яркого солнца. Мои сограждане, глядя на меня и Филиппа, чуть ли не шеи сворачивали. Во все глаза нас разглядывали, перешёптывались. Кто-то с колкостью, некоторые с добродушной иронией или немного осуждающе. — Смотрите, да это же Фьора Бельтрами, теперь графиня де Селонже. Ну и вид у неё самодовольный! — А губа у неё не дура — вон, какой интересный и красивый мужчина, её муж! — досадливо и с завистью вздыхала какая-нибудь торговка. — Мне бы такого заезжего бургундца в мои пятнадцать лет… — Да, посмотришь на посланника — и сразу думаешь ведь, что Фьору можно понять, — вторила ей торговка по соседству. — И есть ли какой-либо смысл блюсти добродетель, если лучше всех в этой жизни устраиваются бесстыдницы? — с ядовитой насмешкой случалось сказать какой-то девице из состоятельной семьи. — Вы, я смотрю, весталка-патриотка в пятом поколении, что смеете осуждать Фьору! — мог прямиком в лицо заявить с издевкой сплетничающим персонам в мою защиту Филипп, если ему случалось услышать то, что про меня говорят гадости. Обычно этот выпад Селонже заставлял сплетниц и сплетников смущённо заткнуть рты. — Ух, мало её синьор Бельтрами наказывал в детстве, а точнее не наказывал вовсе, — бурчала какая-нибудь старая матрона. — Слыханное ли дело — рожать вне брака девушке из приличной семьи, да ещё отца шантажировать самоубийством в обмен на свадьбу! — Будет тебе, моя дорогая, не твоя же дочь понесла до свадьбы, — говорила другая почтенного возраста синьора. — Юная тогда Фьора была совсем, девчонка, которой ещё не стукнуло пятнадцать. Где и когда ты у юниц видела благоразумие в любви? Вот и хорошо, что вернулся её муж. Нельзя малышке Флавии расти без отца. — Я всё же рада за Фьору, что теперь она будет растить свою дочку с законным мужем. Конечно, Фьора вела себя неподобающе с отцом, но кто из нас без греха… — присоединяла свой голос какая-нибудь третья пожилая синьора. — Это хорошо, что рядом с Флавией отныне будут не только мама с дедушкой и няней, но и родной отец. Девочка будет расти с двумя любящими родителями. — Ох, если Фьора с отцом своим не считалась, что родила безмужней в пятнадцать лет и шантажом согласие отца на свадьбу выбила, муж от неё послушания может не ждать, — хохотнув и хлопнув себя по коленям, мог обронить какой-нибудь школяр. — А ведь Фьора, её супруг и Флавия прекрасно все вместе смотрятся, такая радующая глаз картина — эти семейные прогулки, — случалось сказать кому-то из торговцев, когда я и Филипп с Флавией присматривали покупки во время прогулок по мосту Понте Веккио. — Вот только малышка Флавия на своих родителей не очень-то и похожа… — Так может быть, совсем не граф Селонже отец ребёнка? — вставлял свои два гроша какой-нибудь помощник торговца. — Ты за языком следи, дубина! Ещё в лицо мужу Фьоры это скажи — он тебе твои слова шпагой в глотку втолкнёт! — одёргивал помощника владелец торгового лотка. — Если бы Флавия у Фьоры была не от мужа, то хотя бы имела сходство с матерью, а девочка даже на Фьору не похожа и нет сходства даже с синьором Франческо, — вклинивалась в беседу какая-то цветочница. — Может, Фьора вообще ей не мать — подобрала на улице из жалости. «О! Надо же! Нашёлся разумный человек, впервые озвучивший мысль, что я Флавию, чёрт всех моих сограждан дери, удочерила! А то всё от дьявола нагуляла, Джулиано Медичи мне её заделал…» — с трудом удерживаясь от того, чтобы не захохотать во весь голос, думала я. — Флавия могла пойти внешностью в родителей графа Селонже. Вот вам и причина, почему Флавия не похожа на мать с отцом и на родню матери, — с усталой пресыщенностью высказывалась какая-нибудь покупательница. — Дамы и господа, хочу заявить следующее, дабы развеять все ваши сомнения и чтобы все вы наконец-то отстали от Фьоры. Да, я и Фьора женаты. Да, Флавия моя родная дочь, и да — я и Фьора остаёмся верными друг другу. Моя дочь не похожа на меня и Фьору потому, что она пошла внешностью в мою покойную мать — которая тоже была черноглазой блондинкой, — с раздражением на грани с усталостью прорывалось у Филиппа, закатывающего глаза и сжимающего зубы. — Ещё вопросы есть? Нет? Ну и прекрасно. А теперь, когда вы наконец-то знаете правду происхождения Флавии, — скользила на тонких губах Филиппа зловеще приветливая улыбка, — будьте так любезны, заткните к чертям ваши гнилые пасти, чтоб на улицах перестало так смердеть! — случалось ему рявкнуть на сразу замолкающих горожан. После Филипп решительно уводил подальше от места столкновения меня и Флавию, при этом один глаз у него дёргало в нервном тике. А ведь Филипп только совсем немного времени провёл во Флоренции, тогда как я живу в такой обстановке уже больше месяца. Ничего, Филипп, я тоже прошла через дергающийся глаз от нервного тика — от культурного потрясения не умирают. — Как ты вообще их выносишь, и до сих пор не поубивала? — взглядом, полным недоумения вперемешку с состраданием, смотрел на меня Филипп. «Ха-ха! Это ты ещё поздно приехал и не застал, как в отцы Флавии записали дьявола. Ты, Филипп, физически не смог бы закатить глаза сильнее, если бы услышал», — так и подмывало меня сказать мужу. — Как-как? Привыкла уже, — пожимала я плечами. — Самоконтроль, Филипп. Обычный самоконтроль. — Фьора, ты извини меня, если что. Но твои сограждане, в самом деле, какие-то недужные, причём крепко и на всю голову, — с тоскливой иронией делился своими выводами со мной Селонже. — Ты не поверишь, раньше эти люди были относительно здравомыслящими. Сама потрясена… — нервно усмехалась я, подавляя в себе желание биться головой о любую стену, какая только подвернётся. Странное дело, стоило мне теперь с моей дочерью выйти погулять по городу, в обществе моего супруга, про меня прекратили пересказывать все эти домыслы — будто бы я зачала и родила Флавию от Джулиано Медичи. За моей спиной перестали шептаться с ядовитой насмешкой и презрением. Никто больше не шипел мне вслед с брезгливой интонацией слова: «распутница», «потаскуха малолетняя», «блудница» и прочие «приятности». Даже те люди, ранее охотно готовые плевать мне в спину, и смотревшие на меня так, словно я сожгла их дома и поубивала всю их семью, называющие Флавию «нагулянным отродьем» или «ублюдком» — теперь приветливо со мной здоровались и широко улыбались, насколько у них зубов хватало. Расспрашивали меня о самочувствии моего отца и желали процветания нам самим с нашим домом, ласково заговаривали с Флавией и выхваляли красоту малышки. Поразительная перемена в их отношении ко мне и к моей дочери, стоило появиться в городе моему благоверному! Значит, когда меня считали незамужней юной матерью — на мою голову с завидным постоянством, достойным лучшего применения, выливали ушаты грязи, с головы до ног вываляли меня в общественном презрении и порицании. Но, стоило мне скормить им историю моего замужества и происхождения Флавии немного в другой трактовке — что она родная дочь моя и Филиппа… И стоило самому Филиппу объявиться во Флоренции и начать принимать самое живое участие в жизни моей и Флавии — так теперь мои соотечественники снова ко мне доброжелательны и соизволили снизойти до обходительной манеры общения с «падшей девицей»! Некоторые при приветствии даже величали меня «госпожа графиня» или «синьора де Селонже». Жаль, что в такие моменты у меня не оказывается под рукой хотя бы маленького тазика — потому что тошнит меня от такого лицемерия моих сограждан просто неимоверно, что еле сдерживаю рвотные позывы. Мирно прогуливаясь по городу со своим супругом и маленькой дочуркой, я наслаждалась каждой минутой, и мне не было никакого дела до того, что там про меня треплют языками за моей спиной. Сбывалось то, чего я желала и что себе представляла, когда Филипп приедет за мной в дом моего отца. Вот только я никогда бы не подумала, что совершать прогулку по напоминающей шумный улей пчёл Флоренции буду не только с вернувшимся в город Красной Лилии Филиппом, но и со своим ребёнком, и неважно, что этого ребёнка совсем не я выносила и родила. — Значит, милые дамы, расклад такой: мы веселимся, гуляем по городу, проводим день в своё удовольствие, а потому берите, что нравится — сладости, украшения и разная одежда, книги, да что по вкусу придётся, — кратко разъяснял Филипп мне и Флавии, как будем развлекаться в городе в этот день. — Мой дорогой, ты хоть понимаешь, на что подписываешься? — крепко обхватывала я за плечо Филиппа, глядя ему в лицо и улыбаясь с ласково-кокетливым ехидством. — Я и Флавия — завзятые сладкоежки, любим много изысканных и красивых вещей, а я ко всему прочему большая охотница до книг. Ты же разоришься с нами до исподнего, бедняга. — Можно подумать, обеднею от покупки сладостей и украшений с книгами, — с доброжелательным скептицизмом фыркал Филипп, легонечко потрепав по щеке Флавию и коснувшись губами моей макушки. — Наоборот — мне будет приятно видеть довольными вас обеих. Правда, в этой череде ярких и наполненных весельем дней, вновь напомнил о себе Лука Торнабуони. Я в тот день с Филиппом и Флавией как обычно прогуливалась по городу, мы заглянули на рынок, потом прошлись по мосту Понте Веккио — на котором громоздились лавочки и палатки торговцев. Я и Флавия рассматривали украшения и ткани. Филипп сказал нам подождать его на этом месте, а он сам пока купит нам что-нибудь вкусное. На том и условились. Не трогали я и моя дочь никого и ни к кому не лезли, просто спокойно разглядывали товар, я расспрашивала о его качестве продавца. Иногда я примеряла на свои пальцы какие-нибудь кольца и показывала Флавии различные кулоны с цепочками. Так было, пока я не вздрогнула, почуяв за спиной чьё-то постороннее присутствие. Обернувшись же, я узрела Луку. Юноша смотрел на меня глазами, в которых плескались обида и гнев мальчишки, получившего отказ матушки купить сладости или новую игрушку. Досадливо и с оскорблённым видом молодой человек поджимал нижнюю губу. Я подхватила на руки Флавию и вполне дружелюбно поприветствовала Торнабуони, он же ответил на моё приветствие сердитым предъявлением претензий: — Так это правда, что ты замужем за тем чёртовым бургундцем — весь город судачит, что ты жена графа Селонже! Даже более того — ты была его любовницей и родила от него дочь два года назад! Подумать только, что я мог любить особу вроде тебя — не знающую цену постоянству в любви! — Лука, я не понимаю, по какому праву ты меня обвиняешь? Я никогда не говорила тебе слов любви и не клялась тебе в верности, мы с тобой никогда не были помолвлены, уж тем более я не твоя жена — чтобы ты сейчас требовал у меня отчёта в моём поведении, — парировала я хладнокровно. — Поэтому ты отвергала меня, потому что уже давно имела внебрачную связь с другим и родила от него ребёнка… Наверно, смеялась надо мной, когда предавалась распутству с этим иностранцем! — выпалил Торнабуони оскорблённо. Господи! У этого юноши логика в голове издохла в ужаснейших мучениях? Лука так себя ведёт, словно я и он были женаты десять лет, я нарожала ему детей, а потом бросила его с детьми и сбежала с первым встречным. Мадонна всемилостивая, Лука демонстрирует такую оскорблённую гордость, что можно подумать, будто я вероломно его одного с пятью детьми на руках бросила ради любовника! Чёрт бы побрал тебя, Лука, что с тобой не так?! — Лука, можешь твёрдо поверить в одно: когда я предавалась распутству со своим будущим мужем, мне было уж точно не до насмешек над тобой. Я думала немного о другом в объятиях мужчины и получала удовольствие, понимаешь? — иронично ответила я собеседнику на его пассаж, не сдержав чуточку издевательской ухмылки. — Катись к чёрту от моей жены! — пришла мне помощь в лице Филиппа, оттолкнувшего Луку и загородившего меня с Флавией, встав между мной и Торнабуони, при этом светло-карие глаза мужа горели каким-то холодно-яростным огнём — придав Селонже сходства с разъярённым волком. В моей же душе поселилось робкое, светлое и распускающееся живительным теплом чувство гордой радости от того, что Филипп, уже считай во второй раз, открыто назвал меня своей женой, в присутствии множества людей на улице… Неужели мне довелось это услышать, и его слова не были плодом моего воображения? Ослышаться можно один раз, один раз может что-то почудиться. Но чтоб слуховая галлюцинация повторилась… Я своими ушами слышала из уст Филиппа «катись к чёрту от моей жены»! Значит, он не считает постыдным для себя быть моим мужем, раз во всеуслышание назвал меня своей женой! — То, что Фьора добрая и миролюбивая женщина, не врезавшая вам до сих пор только из человеколюбия, никак не значит, что вам не врежу я, — пригрозил мой муж, еле сдерживая рвущуюся ярость, чувствующуюся даже в металлическом звучании его голоса. — Я уйду, но ты от неё свой клинок под рёбра ещё получишь! — выкрикнул нам Лука, удаляясь. — Это уже не твоё дело! — синхронно вырвалось ему вслед у меня и Филиппа. — Он тебе досаждал? Скажи правду, — рука Филиппа мягко опустилась мне на плечо, слегка его сжав. — Хоть я и сама неплохо справлялась, но всё равно спасибо, что избавил меня от общества этого человека, — хихикнула я, одарив мужа беззаботной и исполненной признательности улыбкой. — Он бяка! — громко выразила своё мнение о моём неудачливом и настырном поклоннике малютка Флавия, и сердито высунула язык — чем заставила меня и Филиппа рассмеяться. Надо же, маленькая Флавия такая прозорливая девочка для своих лет. Похоже, Иерониме Пацци превращение в двухлетнюю малышку Флавию пошло на пользу — ума вот заметно прибавилось, как впрочем, и доброты. Прогулками по городу я и мой муж с Флавией не ограничивались. Филиппу могла в голову прилететь идея — вытащить меня и дочь на берег реки Арно. Прихватывал из дома небольшой стеклянный стаканчик, кисти и краски. Как оказалось, он придумал Флавии новое занятие — рисовать красками на камнях разной величины цветочки, всяких животных и птиц, солнце и облака, звёздочки, иногда они вместе рисовали какие-то забавные рожицы. Новое развлечение Флавия встретила одобрительно — настолько увлекалась рисованием на камнях, что у Филиппа и у меня не было такой проблемы, как постоянно оттаскивать Флавию от воды, куда она обычно норовила залезть. Или мы развлекались тем, что строили замки из песка, что на ура было встречено Флавией. В основном строили я и Филипп. Флавия вносила свой вклад в строительство тем, что приносила камешки, которые потом служили чем-то вроде окружающей замок крепостной стены. Втроём нас потом ждали поиски каких-нибудь листочков, чтобы на донжоне песчаного замка гордо высился флаг. После таких времяпровождений на берегу реки, клумбы дворика дворца Бельтрами пополнялись разрисованными камнями, которые притаскивали Флавия и Филипп. В один из дней нашей совместной жизни под одной крышей мой супруг подбил меня на то, чтобы мы выбрались погулять по берегу реки Арно вдвоём. Заранее договорился с Леонардой, чтобы в этот день она приглядела за Флавией — пока мы не придём с прогулки домой, к тому же наше отсутствие не обещало быть долгим. Поначалу я без энтузиазма восприняла предложение Филиппа, заявив, что планировала в этот день поваляться в постели и почитать книгу. — Будет тебе, Фьора. Успеешь дома насидеться. Соглашайся, — убеждал меня Филипп, обняв со спины и разминая мои плечи. — Научу тебя рыбачить, пожарим рыбу на костре. Знаешь, как вкусно? — Звучит очень заманчиво. Мне считать это приглашением на свидание? — промурлыкала я с лукавым кокетством, немного разомлев от массажа. — Ты всё правильно поняла, — приглушённо проговорил Филипп, поцеловав меня в висок. — Так ты согласна? — Пожалуй, приму твоё предложение… — Будем делать из тебя отменную рыбачку, — муж после этих слов чуть крепче обнял меня и прикоснулся губами к моей шее — в том особо чувствительном месте, где бьётся жилка, а губы мои растянулись в хитренькой улыбочке. За удочками дело не стало, Филипп смастерил парочку — себе и мне, вместе накопали в саду червей для наживки. Запаслись хлебом с сыром и колбасой, прихватив также с собой флягу красного вина, и сложили припасы в небольшую корзинку. Захватили из дома пару вёдер, чтобы было в чём нести улов. Моими стараниями гардероб Филиппа немного обеднел на одну белую рубашку, которая была мне великовата, и на зауженные к низу штаны, которые пришлось подвязывать поясом — потому что они с меня спадали. По пути к месту запланированной рыбалки мне доводилось слышать перешёптывания горожан в духе «Вы посмотрите на эту Фьору, в мужскую одежду вырядилась. Совсем потеряла всякий стыд». Правда, рыбалка на берегу реки Арно у нас не задалась. Но хлеб с колбасой и сыром я и Филипп «приговорили» за считанные минуты, запив это дело вином. Сколько бы я ни гипнотизировала поплавок своей удочки, в ожидании попадания на крючок хоть какой-то рыбёшки, я так ничего и не поймала. Не знаю, можно ли считать за улов старый и поистрёпанный башмак, выловленный мною и тут же закинутый обратно в реку? Филиппу повезло чуть больше моего — на дне его ведра барахтались три небольшие рыбины. До поры до времени — пока я случайно не задела и не опрокинула его ведро, после чего пойманные мужем рыбы совершили побег обратно в родную речку. Всё случилось из-за того, что возле меня маячила кругами здоровая оса — едва ли не у самого моего лица. С детства боюсь этих жалящих жужжащих насекомых. Разумеется, я подскочила как ошпаренная кипятком, со своего насиженного камня, по неосторожности задев ногой ведро с уловом Филиппа. Так помимо того, что ведро перевернула, и улов мужа упустила, ещё и моя собственная удочка улетела подальше к чертям — точнее к воде, и её унесло течением. Это какое-то двойное фиаско. Селонже досадливо вздохнул и покачал головой, глядя как рыбы вскоре скрылись в воде. — Извини, я не нарочно, — проговорила я, нервно хихикнув и немножечко виновато улыбнувшись. — Что поделаешь теперь, — махнул Филипп рукой. — Ничего, может, нам ещё повезёт, наловим с тобой больше прежнего, — пытался супруг меня приободрить, заметив, как я с тоской смотрела на быстрые воды реки. — Хочешь, возьми мою удочку? — не дожидаясь моего ответа, граф отдал свою удочку мне в руки. — С чего же ты так резко подскочила? — Возле моего лица огромная оса нарезала круги в полёте, а я этих тварей жутко боюсь. Ещё ужалят ведь. — Фьора, милая, они сами тебя боятся больше, чем ты — их. Поверь. — Мне как-то от этого не легче, — пробормотала я. Немного обескураженная тем, что по моей оплошности улов на прощание помахал мне и Филиппу плавниками, и тем, что мою удочку унесло в неведомые дали, я уселась обратно на свой камень, держа удочку мужа в руках, и насупилась, вглядываясь в поплавок. — Фьора, будет тебе, так переживать. Это лишь удочка, а рыбы ещё наловишь, — присев поближе ко мне, Филипп слегка толкнул меня в плечо, за что удостоился соразмерного ответа. Но моё плохое настроение это немного развеяло. Немного также приободрило и то, что поплавок удочки задёргался, что говорило о том, что на крючок попалась рыба. И, судя по тому, как у меня удочку повело чуть в сторону, рыба попалась крупная. Подбадриваемая Филиппом, объяснявшим мне, как правильно вытаскивать попавшуюся на крючок живность, я вытягивала улов из воды. Но тут меня поджидало новое разочарование — рыба, поймавшаяся на крючок, намеревалась дорого продать свою жизнь и рванула так сильно, что я от неожиданности ослабила на мгновение хватку, и этого оказалось достаточно, чтобы и вторая удочка выскользнула из моих рук, теперь уносимая рыбой, избежавшей участи окончить свой век в качестве ухи. Вот же чёрт. Третье фиаско за короткое время. — Эммм… И во второй раз я тоже не нарочно, — пробормотала я виновато, улыбнувшись, чтобы сгладить ощущение мною неловкости. — Ну и знатно же над нами посмеются твой отец и Леонарда, — досадливо усмехнувшись, проронил Филипп, подойдя ко мне и обняв. — Почему это над нами? Они будут смеяться с тебя одного. — Это почему же с меня одного? — непонимающе взглянул на меня Филипп. — Потому что я сострою такое несчастное и подавленное выражение лица, что Леонарде и моему отцу станет жаль меня морально добивать, — подвернулся у меня ответ для мужа. — А ты точно в прошлой жизни не была вредной и язвительной лисицей, обожающей поддевать своих сородичей, и которую за это ненавидели другие лисы? Если верить теории жителей Индии о перерождениях в другом обличье? — Филипп тепло усмехнулся и почесал переносицу. — Ну, что же, не порыбачили — так поплаваем! — воскликнула я, бодро сбрасывая со своих ног кожаные туфли на плоской подошве, и ступая по песку, направилась к воде. — Эй, Фьора, стой! Не июль месяц на дворе, куда в реку лезешь?! — кричал мне вслед Филипп, рванувшись ко мне и схватив за плечо, норовя увести подальше от воды. Я освободилась от его хватки и упрямо тряхнула распущенными волосами. — Во-первых, я купалась в реке уже в это время с детства. Только отец и Леонарда не знали. Во-вторых, мне хочется поплавать. В-третьих, я долго купаться не буду, — ответила я, доброжелательно улыбнувшись мужу и на все его предостережения не лезть в воду отвечая «Всё будет в порядке», стремглав добежала до реки, резко нырнув в её прохладные и ласковые объятия. Несмотря на то, что вода в реке правда была немного холодной, пусть и близился конец мая, я с наслаждением отдавала себя во власть водной стихии. Ныряла на самое дно, чувствовала обволакивающую всё тело бодрящую прохладу, плавала в своё удовольствие. Я с каким-то детским восторгом рассекала речную воду ровно до тех пор, пока мою правую ногу не свело судорогой от пальцев до голени, и я не запаниковала, уходя на дно и колотя по воде руками. Хотела кричать и звать на помощь, но звук будто застрял в горле от страха. Причём страшно стало ещё и потому, что раньше меня никогда судороги не били во время плавания в реке весной. А потом моё сознание отказалось мне служить, и я провалилась в какую-то тёмную утягивающую пустоту. Пришла в себя уже на берегу, нащупав судорожными движениями рук под собой ткань плаща. До этого смутно помнила обхватившие меня крепко руки мужа ещё, когда мы были в воде. Обрывочно припоминаю, как Филипп вытаскивал меня к берегу, а я отбивалась и отталкивала его, не понимая в моём состоянии паники, что делаю. Потом опять провалилась в пустоту. Иногда перед закрытыми веками мелькали образы отца и Леонарды, маленькой Флавии, моих подруг и друзей. Филипп, в звенящем от ужаса полу-крике умоляющий меня открыть глаза и прийти в себя. Зажимающий мне нос и вдувающий воздух мне через рот, чередуя это с ритмичным надавливанием на мою грудную клетку. Всё это помогло — я пришла в себя, сделав резкий вдох и повернувшись на бок, и после уже выкашливая из лёгких попавшую через нос воду. — Слава богу, очнулась! Я уж самое страшное передумать успел… — шептал Филипп срывающимся голосом, наскоро закутав меня в свой плащ и взяв на руки, крепко прильнув губами к моей макушке и обняв с такой силой, будто хотел спрятать, полностью растворить в себе. — За каким чёртом тебя вообще понесло в эту воду?! — сорвался он на гневный крик, к которому примешивались горечь и ужас, гладя меня по щекам и по взлохмаченным мокрым волосам. — До жути перепугала… — последние его слова потонули, когда Филипп зарылся лицом в мои волосы. Какое-то время я подавленно молчала, немного извернувшись в руках мужа и уткнувшись лицом в его мокрую от воды рубашку, крепко стискивала дрожащими пальцами с побелевшими костяшками ткань его одежды. Когда от меня отхлынуло потрясение после того, как я едва не утонула, пришло и осознание, что я оказалась в опасности и чуть не погибла, едва не лишилась жизни, что могла больше никогда не увидеть отца с Леонардой и мою дочурку Флавию, моя бедная девочка могла сегодня остаться сиротой. Мой отец мог лишиться дочери, своей смертью я могла разбить сердце также и Леонарде. И только благодаря Филиппу, вытащившему меня из реки, я не ушла ко дну и моё мёртвое тело не кормит собою рыб, мой муж — вот причина, по которой я не утонула и осталась жива. Плечи мои и всё тело задрожали как от зимнего холода, горло сжал спазм, и слёзы хлынули из глаз потоком. Я рыдала — от страха, что была близка к переселению из мира живых на тот свет, от болезненно пронзившей сознание и сердце мысли — что если бы утонула, то никогда бы не увидела больше моих дорогих Леонарду и отца. Никогда бы уже не смогла любоваться улыбкой моей малышки Флавии и прижать её к себе покрепче, никогда бы не увидела своих подруг и друзей. Причём меня ужасало скорее не то, что я распрощаюсь с жизнью, а то, как больно по моим близким ударит горе из-за моей возможной смерти. До дрожи пробирало от мысли, что моя кончина расколет души отца и Леонарды, что Флавия будет расти без матери — как и я сама в своё время, и что Кьяра и Симонетта с Хатун тоже будут по мне скорбеть. Как бы я ни старалась давать волю рыданиям тише, не получалось ничего — то и дело у меня вырывались всхлипы и сиплые вскрики. — Фьора, теперь всё хорошо, слышишь? Всё позади, — шептал мне ласково для моего успокоения Филипп, немного по-другому перехватив меня, что теперь я была в плотном кольце его крепких объятий и удобно устроена у него на коленях. — Ты в безопасности. — Но, как бы ни старался супруг меня привести в чувство, успокоиться и унять рыдания не получалось никак, даже при всём старании. Трясло меня по-прежнему, хотя уже не так сильно, слёзы перестали литься из глаз, но пальцы мои до сих пор стискивали рубашку мужа. Рыдания понемногу унимались, только теперь стали беззвучными и не было слёз. — Не оставляй никогда меня больше, — тихо прошептала я охрипшим голосом, и даже сама не понимала, как эти слова могли слететь с моих губ, высвободив одну руку из плена плаща и обвив шею Филиппа. Он же одной рукой прижал меня к себе чуть крепче, а другой гладил по голове. — Обещаю, как кончится война — больше не расстанемся никогда, всегда будем вместе. Ты, я, Флавия… — горячо шептал Селонже мне на ухо. — Всё-таки скажи, что с тобой случилось? Ведь ты же хорошо плаваешь, а чуть только что не утонула… — тревожно муж взглянул мне в лицо. — Мою ногу свело судорогой. Раньше такого со мной не бывало, поэтому я перепугалась и запаниковала. Хотела крикнуть, а горло как гарротой сдавило… Отцу и Леонарде ни слова, что я едва не утонула, прошу! — умоляюще и одновременно упрямо я смотрела в глаза супругу. — Буду молчать при условии, что ты больше в холодную воду посреди мая не полезешь. Мне одного раза ощутить за тебя ужас хватило. Слава богу, с тобой всё хорошо. — Филипп по новой укутал меня в плащ. Получается, что я по-настоящему дорога собственному мужу, и сегодня он правда мучился страхом меня потерять? Ведь, если бы я была ему совершенно безразлична, разве закутывал бы он меня в свой плащ как можно теплее — после того, как оказал мне помощь, помог прийти в себя? Прижимал бы тогда так меня к себе, как можно сильнее? — Ты бы хотел меня поцеловать? — неожиданно для самой меня вырвался мой вопрос. С кроткой улыбкой на губах я смотрела на мужа сквозь полуопущенные ресницы. Я не знаю, что заставило меня сказать эти слова. Может быть, только что пережитый панический ужас перед возможной смертью и чувство глубокой благодарности к супругу за то, что он спас мне жизнь, что не остался в стороне и мигом кинулся мне на помощь — видя, что мне плохо, и я была в опасности. Так может быть, мне всё же стоит перестать искать подвох в чувствах ко мне Филиппа? — Как думаешь, мне стоит рискнуть? — Филипп развернул меня к нему лицом и обнял за талию, а мои руки обвились вокруг его шеи. — В прошлый раз меня укусили… — В прошлый раз это было без моего позволения, сейчас мне этого хочется самой, — игриво отозвалась я, прижавшись сильнее к нему и робко, немного дразняще, прильнула губами к его губам, получив от мужа более страстный отклик — чем ожидала. Ни с чем несравнимое ощущение, будто осторожно входит в сердце золотая стрела, в мыслях словно какой-то перезвон колоколов — как во время церковных праздников. Ничем не погасить и не разрушить. Точно я нашла недостающий фрагмент мозаики и больше не режет взор пустое пространство. Как будто целый мир на мгновение вдруг перестал вращаться. Домой я и Филипп вернулись лишь ближе к вечеру — усталые, голодные, но чувствующие себя довольными оба. С пустыми вёдрами, оба мокрые до нитки мы заявились домой, немного вытерпели доброжелательных шуток Леонарды и отца по причине отсутствия улова. — Ну, понятно с вашей рыбалкой всё, — уперев руки в бока, Леонарда ласково усмехнулась, глядя на меня. — Вон, как у тебя глаза блестят и щёки разрумянились! Таким был мой опыт рыбалки, самый первый. Несмотря на сегодняшнее происшествие, когда я чуть не утонула, этот совместный отдых с мужем на берегу реки я могу назвать отличным. Временами я и муж с дочуркой выбирались поближе к природе, чтобы устроить небольшую трапезу на свежем воздухе, когда витают ароматы цветов и защищают от палящего солнца густые кроны деревьев, издали доносятся голоса птиц. С вечера перед посиделками на природе Филипп готовил для нашей компании съестное, в чём я ему помогала, вместе собирали небольшую корзину. Леонарда занимала внимание Флавии чтением малышке ирландской или скандинавской мифологии, чтобы маленькая и милая егоза Флавия не кинулась «помогать» мне и Филиппу. Это, конечно, похвальное стремление — помогать родителям, но пока в силу возраста Флавия такая помощница, что хлопот будет больше. Взяв корзинку с едой и питьём, плотное покрывало — чтобы расстилать его на траве, а также воздушного змея, я и Филипп с Флавией на добрую половину дня пропадали из дома. Трапезничали на природе, отдыхали и дышали свежим воздухом, Флавия и Филипп так дурачились от души и на всю катушку — что к ним присоединялась и я сама. Запускали вместе воздушного змея, и если вдруг игрушку ветром уносило, и она запутывалась в ветвях какого-нибудь дерева, Филиппа ждало увлекательное небольшое приключение — залезать на дерево и возвращать змея обратно «на родину». Должна признать, было невероятно весело от таких посиделок на природе не только маленькой Флавии, которая в своё удовольствие носилась как угорелая — запуская воздушного змея с тем, кого звала папой, но и мне. Как будто я сбрасывала с души лишние сотни лет. Вся наша троица возвращалась в палаццо Бельтрами безгранично довольная, в приподнятом настроении. Флавия так вообще ночью спала без задних ног. Бывало и так, что Филипп преподносил мне в подарок какую-нибудь изящную шаль из тонкой ткани или из шерсти — накинуть на плечи, со вкусом сделанную брошь или украшенные цветочками из драгоценных камней шпильки с гребнями для волос, очаровательные перчатки или книгу. Сопровождал это словами: — Увидел это во время прогулки случайно и подумал, что это поднимет настроение тебе. Я же благосклонно принимала подарки и с приветливой улыбкой на губах выражала свою благодарность. Вот это назрел невероятный поворот — мой супруг решил за мной ухаживать! До нашей свадьбы предпочитал не тратить времени на ухаживания, действуя лобовой атакой, решительно и пылко, а тут взял себе за новое правило баловать меня сюрпризами без всякого повода! В его поведении со мной были забота и внимательность. Филипп не высказывал мне недовольства, что все заботы о Флавии преимущественно на нём, и наоборот сам же советовал мне ни о чём не беспокоиться и больше отдыхать, хорошо высыпаться. — А то вид сравнительно недавно был болезненный, сейчас хоть краски на лицо возвращаются, — как он мне говорил. Филиппа действительно волновало то, полноценно ли я высыпаюсь, хватает ли мне личного времени на себя, когда я в последний раз отдыхала по-человечески. Ему по-настоящему был важен мой физический и душевный комфорт, мне было свободно и легко с моим мужем, я привыкала к этой спокойной и уверенной заботе, хотя поначалу боялась приучаться к такому ко мне отношению с его стороны… Даже молчать с ним наедине мне было легко, я пребывала в состоянии мира в душе, точно на миг среди бесприютной и холодной зимы настало жаркое лето. Мне поневоле пришлось быть честной сама с собой и признать, что в глубине души я радуюсь проявлениям заботы и знаков внимания ко мне от супруга. Мне нравится проводить с ним время и узнавать с каждым днём всё лучше эту новую грань его сущности — старание Филиппа быть хорошим мужем для меня и отцом для малютки Флавии. Он всеми силами стремился к тому, чтобы моя с дочерью жизнь в палаццо Бельтрами была приятной и лёгкой, насыщенной и нескучной. Мне пришлось сознаться себе в том, что для меня очень приятно то, что собственный законный муж смотрит на меня с желанием, со страстью во взоре, и вместе с тем тепло… С восторженным энтузиазмом я встретила идею Филиппа учить меня фехтованию. Про себя, в уме, я ликовала, что появился ещё один вид досуга, который бы объединял меня и моего мужа, больше возможностей вместе быть чем-то занятыми… Филипп самым добросовестным образом учил меня владеть оружием, добавив к этому также и рукопашный бой. На проводимых мужем занятиях со мной я старалась выкладываться на совесть, прилагала много усердия. Супруг тактично указывал мне на мои ошибки, если мне случалось их допустить, а ошибок таких было много. Высказывал мне, что при должном прилежании мои успехи в рукопашном бое и в фехтовании будут с каждым разом всё лучше. Приободрял меня, говоря, что я умница и всё схватываю налету, что у меня есть способности — которые нужно развивать, что у меня хорошо получается. И ради того, чтобы как можно чаще слышать от мужа слова одобрения, что он находит меня способной и подающей надежды фехтовальщицей, и что мне хорошо даётся искусство рукопашного боя, я отдавала силы и ум нашим занятиям со всей старательностью и увлечённостью. Я же помогала Филиппу совершенствовать его знания итальянского языка и попутно с этим, из озорнических побуждений учила мужа итальянским ругательствам — особенно тем, которые в ходу у меня в родной Тоскане. На моём родном итальянском языке Филипп и так говорит отлично — непринуждённо, легко и правильно. А вот широкое разнообразие итальянской ругани стало для графа Селонже поистине необычным открытием. С взаимным весельем и пользой я и Филипп проводили вместе время. Мой супруг искренне привязывается к Флавии всей душой, с каждым днём всё сильнее, так же искренне заботится о нас обеих. Он интересовался моим мнением по вопросам воспитания Флавии и никогда им не пренебрегал. Вызнал у меня день моего рождения — одиннадцатого декабря, и расспрашивал меня о моих вкусах. Как-то теперь стало интересно, моего мужа, часом, не подменили? Я точно с Филиппом живу под одной крышей или с каким-то инкубом, принявшим его облик? Сама осознаю бредовость этого предположения, ну, а вдруг? Не знаю, настоящий ли это Филипп или инкуб какой-то под его личиной, но хоть бы он таким и оставался!.. Пожалуйста, Господи, хоть бы Филипп всегда был таким, как сейчас, и не поменялся в обратном направлении! Все эти перемены в характере и поведении Филиппа, в лучшую сторону спустя несколько месяцев после свадьбы… Тут бы обрадоваться на моём месте и меньше забивать свою голову мыслями, что где-то здесь таится подвох, но у меня не получается. Нет ощущения, что всё это происходит в реальности. Как будто я оказалась в мире-перевёртыше: вот есть мой муж Филипп — несколько месяцев назад поведший себя со мной цинично и жестоко; а вот его улучшенная и всё переосмыслившая, искренне раскаявшаяся версия. Как два разных человека, словно у меня два мужа — Филипп и его более чуткий ко мне с моими душевными нуждами брат-близнец. Этот человек, с которым я соединена узами законного брака, недавно спас мою жизнь — уже за этот поступок он заслуживает того, чтобы я навсегда вычеркнула его из списка своих врагов, чтобы прекратила держать на немалой дистанции от себя. Может быть, правда, прекратить поедать себя мыслями, что получу нож под рёбра во второй раз, и просто наслаждаться тёплым ко мне отношением и вниманием с заботой переменившегося Филиппа?.. Разумеется, мне были приятны такие знаки внимания со стороны моего мужа, как и подогревали моё самолюбие живительным теплом все те пылкие и жадные взгляды графа Селонже, которые мне случается ловить на себе. Вспоминаю и чувствую снова, что я всё-таки молодая женщина, а не просто приложение по обслуживанию потребностей двухлетней крохи. Женщина, не обиженная вполне хорошими внешними данными — если говорить без напускной скромности, способная вызвать в мужчине страстное желание — голодные глаза собственного мужа при взгляде на меня точно не солгут… — Ну же, дорогой супруг, что скажешь? Похожа я на твою прежнюю прекрасную Фьору? Бледная, похудевшая, круги под глазами были до недавнего времени просто кошмар… — с иронией, лишённой злости, захотела я как-то поддеть мужа. — А по мне, так ты по-прежнему прекрасна. Это вообще с твоей стороны законно? — напустил на себя строгости граф, коснувшись своей ладонью моей щеки и гладя по скуле большим пальцем. В ответ на этот выпад, польстивший моей женской гордости, я тихонько засмеялась, погладив сильную и огрубевшую от обращения с оружием ладонь мужа, и с ласковой кротостью улыбнувшись ему, когда наши взгляды встретились. Не сказать, что я готова уже сейчас перечеркнуть все обиды и принять обратно своего благоверного, но если я решила, что собираюсь войти к нему в доверие и таким образом собирать сведения против Карла Смелого, то должна уверить Филиппа в том, что я буквально в полушаге от решения его простить. А для этого нужно вести себя с ним доброжелательно, не язвить и не говорить ему резких слов, и старательно делать вид, что испытываешь взаимное желание наладить отношения и пойти на примирение, и что я готова перешагнуть через былое и начать всё заново, с чистого листа. Пускай Филипп считает, что я страстно разделяю его устремления пойти на сближение и забыть обо всём дурном, что было, и всё ради того, чтобы жить вместе как полноценная и гармоничная семья. Пусть тогда с Филиппом пребудет его личное заблуждение, что я готова незамедлительно и без раздумий его простить. И ведь что самое абсурдное, во мне всё меньше и меньше злости на него, мне приятны его знаки внимания ко мне и его присутствие рядом со мной, в животе и груди поселяется робкое тепло — когда муж прикоснётся ко мне, возьмёт за руку или погладит по щеке, приобнимет за плечи. Заправит мне за ухо прядь волос или же накинет плащ мне на плечи, если вдруг во время наших прогулок по саду похолодает. Я получаю неподдельное удовольствие от наших прогулок по саду вместе с Флавией, успела полюбить наши посиделки в саду внутреннего дворика дворца Бельтрами. Мне очень по душе, что во время отдыха в саду мы нередко сидим под деревом на накиданных подушках, захваченных из дома, и читаем вслух книги из домашней библиотеки моей и отца. То берём для чтений в саду книги античных философов или поэтов, то сказки разных народов или мифологию, то мне попадаются под руку произведения вроде «Легенд туманного Альбиона» или творение про Абеляра и Элоизу. Но последнее я ставила обратно на книжную полку, потому что некоторые моменты в романе не для детских ушей. Когда всем нам читаю вслух я, а когда Филипп. Но я больше люблю, когда мне и Флавии читает мой муж — у него приятный и тёплый баритон с лёгкой хрипотцой. Так нравится звучание его голоса, оказывающее на меня и Флавию успокаивающее и умиротворяющее действие, что мы обе проваливаемся в сон уже на одной трети прочитанного. Я прислоняюсь к мужу и падаю в мир сновидений, Флавия крепко спит на мне — положив на мою грудь свою голову. Филипп укрывает нас обеих плотнее своим плащом и остерегается лишний раз пошевелиться, чтобы нас не разбудить. Как он сам говорит, мы так хорошо пристроились и уснули, что ему жаль прерывать мои с дочерью сны. На душе у меня блаженственное ощущение покоя, семейного уюта и умиротворения. Мне совсем не хочется собственноручно убить Филиппа или выгнать взашей. Вместе мы укладываем спать Флавию — читаем ей сказки перед сном или напеваем разные детские колыбельные, старинные баллады. Я иногда наполовину лежу в кровати, укрывшись до живота одеялом, и слушаю, как муж читает девочке книгу или убаюкивает её очень старой песней о заколдованном рыцаре: — В тумане странный образ Вдруг может появиться. И ты, его увидев, Не бойся, не беги. Проедет безобидно Угрюмый сонный рыцарь И конь, Хромой на три ноги. Заржавленные латы Готовы развалиться. Изъедены до дырок Стальные сапоги. Дорог не выбирая, Блуждает сонный рыцарь И конь, и конь, Хромой на три ноги. Когда-то на планете О нём гремела слава. Он в честном поединке Любого был сильней. Был меч его защитой Для бедных и для слабых, А конь, а конь Был лучшим из коней. Но вот одной колдунье Случилось вдруг влюбиться. «Уйди», — сказал ей рыцарь «С тобою мы враги». И стал навеки сонным Несчастный этот рыцарь, А конь, а конь Хромым на три ноги. Не может ни проснуться И не остановиться, И конь его поныне Всё меряет шаги. Порою возникает В тумане сонный рыцарь И конь, и конь, Хромой на три ноги. Под власть приятного и оказывающее сонное воздействие голоса моего благоверного попадала не только Флавия, закрывающая глаза и прячущая маленькие ручки под подушкой, но и я сама. Филипп поправлял одеяло Флавии, склонялся над её кроваткой и чуть касался губами её головы, желая добрых снов. В такие моменты я мысленно переносилась в те времена, когда сама была в возрасте Флавии или чуть постарше, когда мой собственный отец точно так же напевал мне песни или читал сказки, укрывал меня потеплее одеялом и целовал перед сном, желая мне доброй ночи. Мой отец тоже посвящал мне каждую свободную минуту, придумывал для меня занимательные игры, всегда был со мной мягок и заботился обо мне. Напоминает именно то, как Филипп ведёт себя с Флавией. Девочка никогда не чувствует себя обделённой родительскими лаской и теплом со стороны моего мужа, за короткое время они успели стать хорошими друзьями. Флавия очень умная девочка для своих двух лет, и я думаю, что если бы в поведении с ней Филиппа не было ни капли искреннего тепла, она бы сама не стала идти с ним на контакт. И уж тем более Флавия тогда ни за что не стала бы называть папой моего мужа. Думаю, из Филиппа получился бы хороший отец — любящий, не пренебрегающий душевными нуждами ребёнка, умеющий найти подход и терпеливый, знающий, как заботиться о детях. Останься его дочь, о которой я не могла не думать, в живых, если бы та неизвестная мне малышка не умерла — едва родившись на свет, она могла расти у прекрасного родителя. Уложив спать Флавию после чтения ей сказок и распевания песен перед сном, поправив ей одеяло, пожелав доброй ночи и поцеловав на ночь, Филипп присаживался на край моей кровати и брал меня за руку. Крепко, но всё же с бережностью сжимал мою руку в своей крепкой руке с мозолями на ладони от обращения с мечом, гладил мои пальцы. В глубине души безмерно обрадованная такими проявлениями ко мне ласки, я вылезала из-под одеяла и по кровати подползала ближе к супругу, садясь рядышком и обхватив его плечо. Молодой мужчина крепко обнимал меня, гладя по голове и спине. Осторожно приподнимал за подбородок моё лицо, а я без возражений давала мужу поцеловать меня в лоб или в губы, в закрытые от довольства глаза. При этом мои щёки жарко алели, как у какой-то послушницы монастыря, на губах как цветы по весне распускалась смущённо-счастливая улыбка. Это, в самом деле, я — смущённо краснеющая и улыбающаяся несколько робко, будто я и впрямь какая-то воспитанница монастыря, ни разу не бывавшая с мужчиной в постели? Вроде бы не столь уж давно, всего каких-то несколько месяцев назад, перестала быть невинной девушкой в своём замужестве, двухлетняя дочка у меня есть (ну, подумаешь, совсем не я её рожала), а всё равно вновь переживаю тот первый трепет… — Ну, всё, Фьора. Флавию спать уложили. Я пойду к себе. Доброй ночи и приятных снов, родная, — обняв меня покрепче и поцеловав в кончик носа, слегка потрепав по щеке, перед тем, как уйти и выпустить меня из объятий, Филипп с ласковой иронией шептал мне на ухо: — люблю тебя, лисица-кровопийца. — Ну, отомщу я тебе однажды за «лисицу», — с напускной возмущённостью цедила я сквозь сжатые зубы и посмеивалась, слегка ударив Филиппа подушкой, он отскакивал от моей кровати ближе к двери — на безопасное от меня и моей подушки расстояние. — Ты поймай сначала, — отвечал мне Селонже, в момент скрываясь за дверью моей спальни, подушка ударялась об дверь и падала на пол — не успевая долететь до головы этого несносного человека, законной женой которого я стала перед богом и людьми. Так легко и весело было на душе после таких шуточных перепалок с супругом. Тяжело мне давалось побороть в себе желание покинуть свою комнату и направиться вместе с мужем в выделенные ему апартаменты. Мне надоели эти холодные ночи, но я должна держать характер, быть гордой, хоть это не очень просто. Робким всполохом промелькнёт в голове мысль, а вдруг наш брак окажется счастливым, и что мой супруг… его никак не назовёшь худшим из живущих или когда-либо живших людей. Господи, что же это опять со мной творится? Пора бы мне поумнеть, а то, если бы существовали всевозможные призы за глупость, я бы стала тотчас обладательницей огромной коллекции и соперников бы не имела. Как бы я ни старалась обмануть саму себя, мне хотелось примирения с мужем, хотелось перечеркнуть всё плохое, отбросить обиды и попробовать начать сначала, всё заново. Как бы ни было сильно во мне желание пойти на мировую с Филиппом окончательно, даже если былые чувства вновь разгорелись с новым жаром, нельзя идти на поводу у своих порывов. Пусть мужу наше примирение дастся не так легко, как бы ему хотелось — тем больше будет ценить, чем больше будет сложностей на его пути к желаемому. Разрываемая противоречивыми чувствами, я решилась обратиться за советом к Леонарде. Иначе не вынесу этой сумятицы в думах и огня в голове, мою черепную коробку все эти мысли взорвут в один прекрасный день. Леонарда растила меня с первых дней моей жизни, заботилась, всегда была мне за родную маму и очень хорошо меня понимает, она старше, мудрее. Может, моя наставница и гувернантка подскажет мне, как быть, и посодействует в том, чтобы я нашла выход из моего положения, вдруг после разговора с ней я разберусь с беспорядком в мыслях и возьму под контроль чувства… С появлением мужа снова в моей жизни я сама не могу понять, что творится во мне, что со мной сталось, как будто я в каком-то чаду и не могу найти покоя, сердце вступило в войну с головой. С Филиппом мне странно и мучительно легко, в вихре ветра идиотское сердце и тёмен разум, разбивается лёд оков. Я не знаю, как мне быть, и нет ответа. Поэтому мне очень нужна помощь Леонарды. Здравомыслия и жизненного опыта у неё гораздо больше моего, Леонарда посоветует нечто дельное, вселит в меня бодрость, убережёт от совершения мною ошибок. Я ни единого дня не стала тянуть, чтобы поговорить обо всём меня тревожащем с Леонардой, тем более, что представилась самая удобная возможность — моя наставница поддалась моим уговорам заночевать сегодня в моей спальне. Флавия крепко спит в своей кроватке. Я лежу под одеялом в обнимку с Леонардой, как когда-то в детстве. — Леонарда, я бы хотела с тобой поговорить. Мне нужен твой совет. Я не знаю, как мне поступить, — безысходно призналась я гувернантке, уткнувшись лицом ей в бок. — Фьора, моя девочка, постараюсь тебе помочь, чем только смогу. Только скажи, что случилось, — пожилая дама с родительской нежностью перебирала мои распущенные волосы и поглаживала по сумасбродной голове. — С тех пор, как приехал мой муж и живёт у нас, я сама не своя. Не понимаю, что со мной происходит. Я в себе запуталась, Леонарда. С одной стороны, меня подтачивает обида за то, что было в недавнем прошлом между мной и Филиппом, но с другой… Леонарда, мне самой хочется перечеркнуть всё плохое и жить с моим мужем по-человечески! — Так в чём же ещё у тебя трудность, моя голубка? Ты не можешь определиться с решением, принимать или нет, супруга назад? — Можно сказать и так, — тихонько проговорила я в растерянности. — Понимаешь ли, милая Леонарда, я совсем не была готова к тому, что Филипп вновь возникнет в моей жизни, что вернётся и захочет жить со мной, как нормальный муж. Я не ожидала, что он так переменится! — Мой ангел, так ведь это хорошо, что он в корне переменился по отношению к тебе — за проявлениями заботы и тепла к тебе с его стороны так приятно наблюдать… — мягко улыбнулась мне Леонарда. — Ты только не иди с ним на примирение сразу. Присмотрись к нему получше ещё. Пусть как должно старается заслужить твоё доверие. — Боже, я не была готова не только к тому, что он захочет увезти меня в Бургундию. Я не была готова к тому, что он прикипит душой к моей дочери. Скорее предполагала, что он начнёт ставить условие, чтобы я уехала в Селонже с ним, а Флавию оставила отцу и тебе. Но он хочет её удочерить и растить вместе со мной… — Вот тут, Фьора, я была бы на твоём месте более бдительна, — помрачнела лицом и посерьёзнела Леонарда, что я увидела — подняв голову и внимательно вглядевшись ей в лицо. — Ты не обольщайся особо тому, что твой муж ведёт себя по-отцовски с Флавией. Вероятно, это для того, чтобы подольститься к тебе посредством ребёнка. — Я тоже так поначалу думала, Леонарда. Я тоже считала, что добрые чувства у Филиппа к моему ребёнку фальшивые и наигранные, что всё это лишь для демонстрации передо мной — чтобы я быстрее рухнула ему в руки. Но это не так… — Почему же ты так решила? — недоверчиво нахмурилась Леонарда. — Больше семи лет назад у Филиппа умерла новорожденная дочь, девочка едва успела появиться на свет. Любимая женщина, которая была матерью их ребёнка, предала его ради другого мужчины. Только я этого тебе не говорила и не вздумай об этом заикнуться при Филиппе, прошу тебя! — поспешила я тут же умоляюще добавить, видя озадаченность Леонарды. — Филипп до сих пор не оправился после смерти дочери. Мне кажется, занимаясь Флавией, Филипп представляет, что его дочь никогда не умирала, — сипло проговорила я, прижав ко рту ладонь и прикусив её, чтобы не сорваться в слёзы. — Господи, если граф де Селонже сказал тебе правду о смерти его ребёнка, я такого даже врагу никогда не пожелаю, — Леонарда набожно перекрестилась и прошептала какую-то коротенькую молитву. — Предательство возлюбленной сразу после смерти дочери — очень жестоко со стороны мироздания.  — Поэтому у меня нет сомнений в том, что забота Филиппа о Флавии искренняя, а не поза. Леонарда, он по-настоящему проникся к моей дочери, хочет её признать своей и узаконить, тогда как я была морально готова к тому, что он не примет её… — И что бы ты делала, если бы мессер де Селонже не принял Флавию и выставил тебе условие, чтобы ты оставила её на меня и мессера Франческо? — немного смягчилось строгое выражение на лице Леонарды. — Я бы без сожалений послала мужа к чёрту, как бы сильно ни любила. Потому что у меня ничего не может быть общего с человеком, считающим мою дочь довеском к матери. А я мать, Леонарда, и своё дитя на штаны в доме не променяю, — высказалась я непреклонно, нахмурившись и покачав головой. — Моё дорогое дитя, в свои семнадцать лет ты рассуждаешь как благоразумная взрослая женщина и любящая мать, чувствующая большую ответственность за своего ребёнка, — прошептала с гордостью и нежностью Леонарда, поцеловав меня в лоб. — А ведь такая юная… — Но в том-то и дело, что Филипп отнёсся к Флавии с родительской лаской, он открыто признаёт её своей родной дочерью перед всей Флоренцией, занимается заботами о ней и вовлечён в её воспитание даже больше, чем многие отцы по отношению к родным детям. Я понимаю, что Филипп как отец для Флавии, очень хорош, вот только попранное доверие за неделю с лишним не восстановишь… — Бедная моя девочка, не дай бог кому в твоей шкуре оказаться, ты сама с собой в войне. Ничего, мы справимся, мой ангел, — ласково уверяла меня Леонарда, крепче меня обняв, и гладя по плечу. — Так значит, мириться с мужем ты не думаешь? Вернуться к нему у тебя желания нет? — Нет, не думаю, пусть и хочу этого. Мне страшно снова переживать крушение всех надежд, чувствовать себя смешанной с грязью. Вновь оказаться в положении, когда мои любовь и доверие возвращаются ко мне ножом в спине. С меня хватит экспериментов, Леонарда. — Моя красавица, ты только не считай, что я на что-то тебя толкаю, боже упаси! — проговорила Леонарда, взволновавшись. — Хочу тебе сказать одно. Я ни в коем случае мессира де Селонже не оправдываю, но с таким вполне можно жить — о ребёнке заботится наравне с тобой, с твоих плеч стремится снять больше груза обязанностей. Вряд ли кто другой стал бы с тебя и дочки так пылинки сдувать. — Да, Леонарда, я это осознаю. Понимаю, что твои слова резонны, — признала я правоту моей наставницы. — Но вот только мне морально трудно переступить через былое… — А пожила бы ты так, как я в молодости, что бы тогда делала? — неожиданно огорошила меня вопросом Леонарда. — Погоди… В молодости? У тебя же никогда мужчины не было… — поразилась я, удивляясь, как ещё моя челюсть не свела более тесное знакомство с полом. — О, вот тут ты ошибаешься, мой ягнёночек, — заговорщическая улыбка на пару мгновений мелькнула на губах Леонарды, а лукавый огонёк заставил ярче загореться её голубые глаза. — И мужчина у меня был в твои годы, и ребёнок — мальчик… Только на момент того, как о беременности узнала — я с его отцом, сыном кузнеца, венчана не была. Деревенский священник и наши родители заставили пожениться. — Боже! Милая Леонарда, что я ещё о тебе не знаю? — проговорила я ошеломлённо, впрочем, без капли осуждения заменившей мне мать женщины, и при этом поражаясь, как у меня от нежданного откровения моей гувернантки глаза на лоб не полезли. — Хотя не мне вываливать скелеты из твоего шкафа. И уж точно не мне тебя учить, что правильно, а что нет. — Не сказать, что я слыла красавицей в родных краях, но местные парни на меня внимание обращали, — тихонько посмеивалась Леонарда. — А для меня милее кузнецкого Жильбера никого не было. И он выказывал мне пылкий интерес. Мы бывали вместе, встречались при любой возможности украдкой. Не единожды я отдавалась ему как мужу. Мы повстречались месяцев пять, и за это время я поняла, что не мой это человек. Но заявившая о себе беременность сроком восемь недель решила иначе, под давлением родни и священника мы поженились, в положенное время я родила здоровенького и премилого мальчонку Жаку… — Леонарда, ты никогда мне про это не рассказывала, — мягко, без тени упрёка, промолвила я Леонарде, чмокнув её в щёку. — Так целомудрие твоё смущать не хотела, моя радость. — Леонарда, быть невинной девушкой я давно перестала и у меня двухлетняя дочь, которую вся Флоренция считает прижитой до брака от Филиппа. Чем ещё моё целомудрие можно смутить? — с хихиканьем я отпустила эту ласковую шпильку. — А что потом произошло? — А потом Жильбер оскотинился, — невесело пробормотала Леонарда, помрачнев. — Как понял, что никуда я от него повенчанная и с ребёнком не денусь, так и стал вести себя как тварь первостатейная: по харчевням за воротник заливал, к соседкам захаживал — ну ясно, зачем. Оскорблял и сетовал, что я ему жизнь испортила, руку на меня поднимал — как напьётся, а напивался он часто. Так страшно бил, что места живого не было! Как наш сын подрос — доставалось и ему. Я-то в свою сторону могла многое стерпеть, а вот за сына как-то отходила мужа кочергой как полагается, — с какой-то злорадной гордостью поведала Леонарда последнее. — Ну, хоть сынишку обижать прекратил. А потом в сорок лет я овдовела. Вот тут впору было с песнями и плясками это отмечать! — мстительной радостью запылали глаза Леонарды. — Сын к тому времени был уже два года как счастливо женат. Я же теперь могла сама распоряжаться моей жизнью, как хочу. Вот я и переехала жить к моей родственнице Бертий Гуте. Помогала по хозяйству в гостинице «Золотой крест», про свою замужнюю жизнь никому не распространялась. — Боже мой, Леонарда, я ведь даже представить не могла себе, что хлебнула от жизни ты — будучи в моём возрасте… — прошептала я с сожалением, крепче прильнув к Леонарде и прижав к губам её руку. — Это какой-то ужас. Жить с человеком, который скверно обращается с тобой и твоим ребёнком… Я либо в пруд бы кинулась с камнем на шее, либо муженька туда с тем же камнем на шее столкнула. Мне жаль, что ты с юного возраста терпела весь этот кошмар… Не бойся, я ничего не скажу отцу о твоей истории. И для меня ты по-прежнему моя любимая и дорогая наставница, — ласково прошептала я Леонарде и спрятала своё лицо в складках её ночной сорочки. — Ну, тебе нечего сожалеть обо мне, моя ненаглядная, — коснулась Леонарда губами моего лба. — Всё же кое-что хорошее мой муж дал мне — моего сына. Хоть и единственное хорошее, что он сделал мне. Вот только за сына я могу быть ему благодарна. Запомни, Фьора — истинная суть мужчины проявляется тогда, когда ты оказываешься от него в зависимости или когда он думает, что ты от него зависишь. — Я подумала, и пришла к мысли, что присмотрюсь к моему супругу получше. Конечно, он за всё прожитое в нашем доме время не сказал мне ни одного грубого слова, ничем меня не обижал, у нас во многом сходятся взгляды. Но я всё равно хочу ещё понаблюдать за ним. Я всё-таки решила не отнимать у Филиппа шанс на наше примирение. Но и жить с ним не смогу, боясь ему доверять, — пришла я к такому выводу. Судя по тому, как Леонарда довольно хмыкнула и кивнула, она мою позицию одобрила. Обменявшись пожеланиями спокойной ночи, я и Леонарда попытались уснуть. Леонарде это удалось легче моего. Я лежала в кровати без движения, разглядывая пышный покров балдахина, и размышляла о том, в какой безумный хаос превратилась моя жизнь.