Убийство не по плану

«Твердь, из-под ног ушедшая, Тает в прошедшей ночи. Я ведь не сумасшедшая, Просто любила очень». ©Моя дорогая — Офелия

      Сколько бы ни пыталась отрешиться от всего происходящего в моей жизни, происходящего вокруг меня, решительно ничего не получалось. Тихонечко выскользнув из объятия Леонарды, безмятежно спящей крепким сном, из-под одеяла, я зажгла в подсвечнике одну свечу и в состоянии какой-то туманной задумчивости села за свой туалетный столик, бесцельно смотря на собственное отражение в зеркале при слабом освещении. Мой разум точно бегает по грани обезумевшим горностаем и подвывает от стараний не задуматься сегодня ни о чём и ни о ком, но не выходит, нелегко себя заставить, хотя прилагаю усилия. Мозги пылают, как будто сжигаемые в огне. Никак не выходила из головы тяжёлая история, которую мне рассказала Леонарда. Два чувства меня переполняли. Сопереживание моей дорогой Леонарде, вырастившей меня, которая в столь юном возрасте пережила столько дурного — принудительное замужество и скотское обращение её мужа к самой Леонарде, а потом и к их ребёнку Жаку. Годы в обстановке унижений и физического насилия, вынужденность терпеть неверность мужа, отсутствие у Леонарды уверенности — что родители её примут с сынишкой на руках, что ей есть куда пойти. К ощущению душевной боли за Леонарду и за всё, что выпало на её долю с семнадцатилетнего возраста, примешивалось яростное желание вцепиться в горло её мужу голыми руками. Самолично придушить этого мерзавца — подвергавшего тирании свою жену и своего же сына. И мне как-то было абсолютно безразлично, что муж Леонарды Жильбер давно мёртв — с той поры, как Леонарда разменяла сороковую весну. Что же, пусть Жильбер давно жарится в Аду, я бы с радостью своими руками прикончила его повторно. Я вспоминала сказанные Леонардой слова: «А пожила бы ты так, как я в молодости, что бы тогда делала?» Я даже затруднилась ответить Леонарде сразу на её вопрос. Скорее всего, либо сама свела бы счёты с жизнью, либо искала бы способы как можно тише и незаметнее довести такого мужа как Жильбер до могилы. Желательно побыстрее. Никому бы не пожелала, даже самым своим злейшим врагиням и врагам, всего того, что выше головы хлебнула в мои годы Леонарда. Моя воспитательница не толкала меня к скорейшему примирению с Филиппом, советовала мне лучше к нему приглядеться. Вот уж кто меня активно толкает в объятия мужа, убедив меня спаивать ему приворотные зелья, так это Деметриос. Грек ещё во время нашего разговора о мести Карлу Бургундскому озвучивал мысль, что для достижения нашей общей цели мне стоит наладить отношения с Филиппом. Соблазнить собственного супруга, привязать его к себе как можно крепче, войти к нему в доверие и, прикрывшись именем и титулом графини де Селонже, выведывать сведения о Карле Смелом — которые бы потом при содействии Деметриоса попали в руки королю Людовику. Хотя слово «соблазнить» не очень применимо на мои отношения с мужем. Соблазняют только тех, кто не планирует вступать в интимную связь. Филиппа же и соблазнять не надо, потому что он сам бы рад соблазниться мной. Испытывает желание, хочет меня как женщину, но держит себя в рамках. У меня на душе было очень неуютно и гадливо от мысли, что мне придётся бросить на весы возмездия Карлу Смелому мои чувства и принципы, мою былую любовь к мужу — которая робко стряхивает с себя пепел, собственное тело… Главным образом, неуютно и гадливо именно от того, что предстоит использовать Филиппа как ширму для моей будущей шпионской деятельности против Карла Смелого, придётся много изворачиваться и лгать, лицемерить перед собственным мужем — примерив на себя маску всё давным-давно простившей жены. Нет, я очень близка к тому, чтобы простить супруга и учиться жить вместе, переступив через недавнее плохое, что было. Что-то внутри меня противилось тому, чтобы так поступать с Филиппом — использовать его как прикрытие, какой-то щит для моего предстоящего шпионажа. Если я и вернусь к нему, стану с ним жить и вместе с ним же растить Флавию, то мне хочется быть с мужем искренней и честной во всём, без утаиваний и без обмана. Мне отвратительно от того, что в отношения мои и Филиппа придётся привнести намного больше притворства и лжи, чем было привнесено в короткие дни, за которые свершилась наша свадьба. Но, как бы ни противились сердце и душа, я вынуждена пойти на это — хотя бы для того, чтобы Карл Бургундский отправился в Ад и никогда больше не встревал третьим между Филиппом и мной, как этот чёртов герцог, наверняка, встревал в прошлом в отношения Филиппа и этой неизвестной мне Луизы. А если для этого перед собственным мужем придётся примерять на себя роль шпионки-обольстительницы, передавая через Деметриоса сведения Людовику, принесение в жертву моральных принципов того стоит. Цель моя оправдывает все те средства, которыми я собираюсь её добиваться. И если для воздаяния Карлу Смелому, для моего счастья в браке и для того, чтобы защитить мужа от скверного влияния на него сюзерена, придётся лгать — я буду лгать много и напропалую. Пусть меня потом будет мучить чувство вины перед Филиппом за то, что я лгала ему в глаза, но уж лучше мне терзаться невысказанной виной перед живым и здоровым мужем, чем быть кристально белоснежной и непогрешимой перед погибшим. Быть может, я непроходимо глупа, но мне хочется навсегда сложить оружие, жить с мужем в мире и согласии, больше никогда не быть порознь. У меня было время все эти дни, прожитые Филиппом в палаццо Бельтрами, как можно лучше присмотреться к супругу. Всё в его поведении говорило о том, что его слова любви ко мне и слова о желании жить вместе нормальной семьёй, не были ложью, Филипп совершенно не притворялся! Его заботы о благе моём и Флавии, его стремление стать мне душевно ближе — всё это не было позой и лукавством, во всём этом не было корыстного расчёта. В его отдаваемом мне и Флавии тепле не было ни капли фальши. Внимательность моего мужа ко мне не была напускной. В первый же день приезда в мой с отцом дворец Филипп заметил мой замученный внешний вид, и его страх за меня, что я заболела, был настоящим. Вместо записочек со стихами, вместо серенад под окнами, чтобы вскружить мне голову слепой страстью, Филипп без всяких просьб и напоминаний оказывал мне на следующий же день реальную и видимую помощь, и я эту помощь явственно ощущала. Он брал на себя половину моих обязанностей по уходу за Флавией, чтобы у меня появилось больше свободного времени на отдых и полноценный сон. Так что проявления внимания мужа ко мне заключались не только в милых подарках и букетиках в вазах. Во время наших прогулок с Флавией или вдвоём по Флоренции он всегда занимал мою сторону, всегда меня защищал от шепотков за нашими спинами. В резких выражениях, не выбирая слов, затыкал рты всем, кто злословил обо мне. Во всеуслышание заявлял, что я его законная жена и что Флавия его родная дочь. Филипп старался на совесть, чтобы новый день для меня и Флавии проходил веселее и ярче, чтобы на душе к концу уходящего дня оставалось ощущение тепла. Он стремился вновь добиться моей благосклонности, и ведь у него это прекрасно получается! Потому что я часто ловлю себя на мысли, что мой супруг начинает мне нравиться как мужчина, да просто как очень неплохой человек, всё больше и больше снова. Я помнила тот разговор между отцом и Филиппом, состоявшийся следующим днём после приезда графа Селонже. Отец дал моему мужу совет не давить на меня и ни к чему не принуждать. Филипп ясно выразился, что он не хочет, чтобы я жила с ним только лишь из чувства долга, что у него нет намерения забирать меня в Бургундию силой. Всё-таки для моего супруга важны мои чувства, а значит, важна и я сама. Конечно, Филипп мне прямо говорил, что хочет забрать меня и Флавию в Бургундию, к себе на родину в Селонже. Но вот принуждать меня силой уезжать жить в его владения он не хочет. Ему важно, чтобы на это было моё желание. Я не могла остаться равнодушной к тому, что мужу важно моё мнение, что он не считает меня своей собственностью без права голоса и без права выбора. И я не смогла не оценить этого по достоинству. Если бы граф де Селонже захотел принудить меня жить вместе с ним в Бургундии, переступив через моё нежелание покидать Флоренцию, если бы силой увёз меня — на его стороне оказались бы законы чуть ли не всех европейских стран и вообще законы всех стран мира. Никто бы не порицал его и не подвергнул законодательному преследованию, потому что я его жена — и по предписаниям законов должна уважать волю супруга и следовать ей, нравится мне это или нет — потому что множество законов едва ли не во всём мире низвели женщин до положения личных вещей их супругов. Так что Филипп отлично знает, что у него есть преимущество передо мной по законам любой европейской страны, но он не использует это преимущество против меня, искренне считая, что любви собственной жены нужно добиваться честными путями. Стараться нравиться жене, быть к ней ближе, заботиться о её моральном и физическом уюте. Но уж точно никак не действовать принуждением, угрозами, силой. Для Филиппа главное, чтобы я могла ему доверять, и он прекрасно понимает, что не заслужит моего доверия, а уж тем более ответного страстного чувства, силовыми методами. Ему действительно не всё равно, буду ли я с ним жить по доброй воле и взаимной любви… Видно, муж считает меня за человека, а не бездушный предмет мебели… И вот как на него держать зло долго прикажете? Как такое вообще возможно после всего того хорошего, что Филипп всеми силами стремится дать мне и Флавии? Я начала узнавать на своём опыте, что это такое, когда меня любят и заботятся обо мне не только отец и наставница, но и мой избранник. Флавия непередаваемо счастлива, что отныне у неё появился отец, что она теперь ничем не отличается от тех других детей — чьи отцы живут вместе с их матерями. Много ли оказалось нужно Флавии, чтобы считать за отца Филиппа? Мой муж ею занимается: кормит, играет с ней, читает вслух девочке книжки и ходит с ней гулять, учит её рисовать на камешках, мастерит Флавии различные деревянные фигурки — в качестве игрушек для неё, укладывает её спать и баюкает. Видно, в картине мира Флавии всё сложилось так, что если Филипп к нам обеим проявляет ласку и заботу, любит нас и оберегает, если он мой муж — значит, Флавия может с полной уверенностью считать его своим папой. Филипп хоть и не учил девочку называть его отцом, но и не возражал, когда Флавия обращалась к нему, говоря «папа». Так быть может, всё оно и к лучшему, что события складываются таким образом? Флавия считает Филиппа своим родным отцом и буквально обожает его, они стали за несколько дней очень дружны. Филипп сильно прикипел душой к моей дочери, что готов без всяких уговоров признать Флавию своим ребёнком и узаконить отцовство. Я не могла не признать, что в качестве отца для моей дочери Флавии, мой муж очень хорош — отдаёт малышке настоящие душевное тепло и родительскую ласку, заботится о ней наравне со мной и занимается её развитием. Охотно придумывает ей развлечения и играет с ней. Умеет найти к ней подход, девочка буквально хвостиком за ним ходит. Именно такого отца я бы хотела своим детям: чтобы любил, заботился и поддерживал, уделял много времени их воспитанию и играл с ними, обходился с ними мягко и по-доброму, терпеливо — совсем как мой собственный отец растил меня с первых дней жизни до семнадцати лет. Всё в поведении Филиппа говорит о том, что он любит Флавию, как любил бы свою родную дочь, если бы только та девочка не умерла семь лет назад. Так может, мне пора прекратить носиться со своей уязвлённой гордостью и дать шанс себе самой и Филиппу выстроить на обломках былого нечто новое, что будет лучше прежнего? Кому принесёт счастье то, что я выдержу характер и продолжу играть с мужем в игру «тепло-холодно», только морально? Флавия, что ли, будет от этого счастлива? Девочка наконец-то не печалится о том, что когда-то у неё не было отца, тогда как у всех других детей они есть. Моя Флавия стала намного чаще улыбаться и смеяться, она буквально светится от радости, что теперь с ней рядом будет тот, кого она может звать папой — пусть Филипп не имеет никакого отношения к рождению Флавии на свет, как, впрочем, не имею отношения к материнству я сама. Мне самой принесёт счастье неясная гордость и замыкание в самой себе, пустота рядом со мной и холодные ночи, горький покой одиночества? Какое мне лично благо даст любование в зеркале на мою гордость и выдержанный характер? Я сама очень хочу ещё сделать шаги навстречу мужу, хочу полного примирения. Как и он сам — я тоже хочу жить с ним и с Флавией вместе как дружная и крепкая любящая семья. Прошедшие со дня моей свадьбы месяцы очень изменили моего супруга: в нём появилось больше доброты и способности к сопереживанию, умения поставить себя на место других людей, способности поддержать и понять. Исчезла из него какая-то бессознательная боязнь проявлять любовь и тепло к близким людям, поубавилось дворянского высокомерия. Всего-то стоило чуть больше недели держать его подальше от Карла Смелого под крышей палаццо Бельтрами! В душе моего супруга, в самом деле, произошла ощутимая перемена. Он стал намного мягче и более чутким ко мне и моему моральному состоянию, с уважением и пониманием относится к моим решениям, ни в чём на меня не давит, ни к чему не принуждает, и если проявляет ко мне знаки внимания и ласку, то происходит всё это без навязывания. Да я уже и забыла зло держать на Филиппа за то, что он бросил мне в лицо обвинение в том, что я будто бы изменяла ему с Джулиано Медичи и жду от последнего ребёнка. Хотя этот упрёк, это обвинение меня в неверности мне было горько от него слышать. Единственное, в чём я только могу быть виноватой перед моим мужем, так это в том, что не нашла в себе сил разлюбить его и забыть о нём, как обещала самой себе, узнав тайну моего замужества. В одном только этом я перед ним виновата. Пока что только в этом. Скоро к этому списку прибавится шпионская деятельность против сюзерена мужа — Карла Смелого. Но пока этого не случилось. Наверно, я невероятная идиотка, если продолжаю любить моего супруга вопреки всему, как бы ни стремилась убеждать самое себя в обратном, до последних событий, и это уже не вылечить ничем, разве что отделением головы от моего тела острым мечом. И то нельзя дать никаких гарантий, что столь радикальная мера, как отделение моей головы от тела мечом палача, поможет. Если Господь при рождении наделил мозгами в голове, но при этом забыл добавить в эти мозги хотя бы щепотку здравомыслия и критичности, то это навсегда. Либо не навсегда, но для того, чтобы это исправить, нужны очень большие усилия в неустанной работе над собой. Я же наглядный пример того, что бывает слишком поздно, раз я хочу вернуться к моему мужу. Хотя, может быть, мне стоит поумерить категоричность? В повседневной семейной жизни с Филиппом можно очень даже хорошо и благополучно во всех смыслах, радостно жить. Но всё-таки, если быть объективной, свою жизнь стоит связывать только с теми мужчинами, которые готовы делить с жёнами обязанности по заботе о детях и в быту, и которые не стремятся перекроить натуру жены под себя — завуалированно или в грубой форме. Которые считают позорным поднимать руку на членов семьи. И мой супруг Филипп как раз входит в эту категорию. Всё же во мне жила и крепла надежда, даже уверенность, что из моего замужества с Филиппом де Селонже может получиться что-то хорошее. Не так уж и редко мою голову посещала мысль, что неплохо было бы уехать в Бургундию, в Селонже, в родные края Филиппа. Заодно я больше никогда не буду терпеть насильственные половые сношения, которые вся Флоренция долгое время учиняла над моим и без того измученным недавними драмами разумом. Я не думаю, что моя жизнь в Бургундии будет хуже, если я решу уехать с мужем из Флоренции. У меня нет желания продолжать оставаться в городе, где мою скромную персону обливали помоями за милую душу только за то, что у меня появилась двухлетняя приёмная дочка — которую вся Флоренция упорно считает прижитой до брака. Но вот как только во Флоренцию приехал мой муж, жители Флоренции чуть ли не елей на меня готовы бочками выливать, потому что мой благоверный — знатный, богатый и уважаемый человек из близкого дружеского круга Карла Бургундского. Противно жить в некогда родном и любимом городе, где со мной недавно столь брезгливо и мерзко обращались, но у меня больно сжимается сердце при одной мысли о том, что мне придётся разлучиться с моим отцом. Я даже думать не хочу о том, что придётся покинуть моего отца, отдавшего мне семнадцать лет своей жизни, подарившего мне за эти годы много счастья с любовью и теплом. Леонарда, разумеется, уедет со мной и Флавией, если я решусь уехать в Селонже с моим супругом. Пожилая дама сама ни за что не отпустит меня в Бургундию без неё и ни за какие коврижки не согласится со мной расстаться. Даже более того, я никуда и шагу не сделаю за ворота дворца Бельтрами, если с нами не поедет моя дорогая Леонарда, заменившая мне мать с первых дней моей жизни. Надеюсь только, что мне удастся убедить отца хотя бы на три месяца уехать пожить в Бургундию во владения моего мужа и теперь уже мои. С Филиппом трудностей не будет — к моему отцу он относится с доброжелательным уважением, так что не будет иметь ничего против того, чтобы его тесть пожил у нас, да и у моего отца нет враждебности к Филиппу. Я очень рада всей душой тому, что двое значимых мужчин в моей жизни смогли установить между собой довольно мирные, доброжелательные отношения, а то бы мне впору было на стену лезть, если бы ещё отец и Филипп надумали ревновать меня друг к другу и тянуть каждый в свою сторону. Аллилуйя! Мои опасения не оправдались. Мне не придётся быть предметом соперничества из ревности собственного отца и мужа. Усмирив свои мысли, я какие-то недолгие минуты рассеянно смотрела на своё отражение при подрагивающем огоньке свечи. Рука моя потянулась к ящичку моего столика, я извлекла оттуда гребень с крупными зубцами и принялась расчёсывать густую массу своих длинных чёрных волос, пока не удалось уподобить их по мягкости шёлку. Волосы у меня с малых лет немного непослушные, так что с их укладкой Леонарда всегда мучилась порядочно. Из этого же ящичка я достала один флакончик данных мне Деметриосом духов на «особый случай» для пробуждения в мужчинах плотского желания. Нанесла пряно пахнущую и ароматную жидкость немного за ушами, в область шеи с левой и с правой сторон, и между грудями. Мне вдруг захотелось впервые испытать действие изготовленных Деметриосом духов на собственном муже, посмотреть — как он себя поведёт, если я переступлю порог его комнаты, перед этим нанеся немного этих самых духов на своё тело. Однако же мгновенные проявления эффектов этих духов оказались слишком неожиданными для меня… Да и наносила совсем немного — на кончике пальца. Но у меня возникло ощущение, что я источаю благовоние, как горящая курильница. Это добавляло мне уверенности, но и в то же время создавало странное впечатление внутренней перемены, какой-то раздвоенности сознания и разъединения моей души с моим телом, все движения которого я могла всё же хладнокровно контролировать. Дабы прогнать из моей головы мысль, что затеяла нечто, что добром не обернётся, я вытащила из-под столика припрятанную бутыль вина и сделала прямо с горла около семи больших и жадных глотков, а то и больше, теперь ощущая на языке сладко-терпкий привкус. После поставила бутыль на место, задула свечу, на цыпочках прокралась к двери и открыла её, стараясь издавать поменьше шума, и чтобы с небольшим скрипом открывающаяся дверь не разбудила Леонарду и Флавию, выйдя из комнаты, я прикрыла за собой дверь и нетвёрдой походкой, слегка пошатываясь, проследовала до покоев моего мужа. Трижды тихонечко постучалась в дверь комнаты Филиппа разве что ради соблюдения хоть какой-то формы приличия. Немножко взлохматив свои волосы и уложив их по-новому, чтобы они красиво окутывали мою худощавую фигуру, я нарушила уединение мужа. Мой супруг сидел на краешке подоконника его спальни, согнув одну ногу в колене. Никакая одежда не скрывала его сильной груди, подкачанных рук и живота, тренированного и поджарого тела, только белые хлопковые штаны обтягивали ноги. Пальцем он что-то рисовал на запотевшем от холода на улице оконном стекле. Но в момент прервал своё занятие и ловко спрыгнул с подоконника с грацией тигра, едва я переступила порог его покоев и закрыла за собой дверь. — Фьора? Я думал, что ты давно спишь и десятый сон видишь, — удивлённо проговорил Филипп, протирая глаза и подойдя ко мне, взял за руку и подвёл к своей не завешенной бордовым пологом кровати, усадив меня на перину и сев рядом. Муж явно не ждал от меня того, что я нанесу ему ночной визит. Но в нём ничего не говорило о том, что он не рад меня видеть, что я ему помешала. Скорее совершенно наоборот — радостно загорелись его золотисто-карие глаза, губы чуть растянулись в приветливой улыбке, его сильная и крепкая ладонь слегка сжала мою ладонь в своей. Похоже, что ему очень приятно моё ночное посещение. — А я и не спала, мешали уснуть мысли в голове. Когда я мало с кем решалась поделиться этими мыслями, они начинали делить меня между собой. Мне было много о чём размышлять, тут не до сна. — Фьора, если не секрет, о чём ты думала, что эти мысли мешали тебе спать? — с интересом спросил Филипп. — Я всю эту неделю с лишним жила с тобой под одной крышей и присматривалась к твоему поведению, — не стала я ходить кругами. — И вспоминала твои слова, что ты раскаиваешься в прошлых дурных поступках в отношении моего отца и меня, что ты хочешь жить со мной по-человечески, быть мне нормальным мужем и вместе же со мной растить Флавию, а также других детей — которые могут быть. Как живут все нормальные семьи. — Фьора, что бы ты ни решила — я хочу, чтоб это было только твоё добровольное решение, уж точно я не хочу на тебя давить. — Филипп гладил мои ладони с внутренней стороны, мягко массировал пальцы, но тут же его лицо приобрело озадаченное выражение с примесью беспокойства. — А почему у тебя на пальцах обеих рук какие-то колотые и резаные небольшие раны? Насколько я помню, ты лишь о мои доспехи в день моего приезда больно ушибла руку… — Как тебе сказать, Филипп… тут такое дело… — замявшись от неожиданного вопроса мужа, я подбирала в голове объяснение, которое звучало бы наиболее правдоподобно. Право же, не рассказывать ведь Филиппу, что у меня исколотые и изрезанные пальцы потому, что Деметриос подмешивал мою кровь в приворотные зелья, которые я Филиппу же и спаивала, подмешивая в вино. — Я немного училась готовить втихаря от Леонарды, всего лишь хотела научиться быть хорошей хозяйкой… — Фьора, теперь послушай, что я тебе скажу, — твёрдо сказал, как отрезал Филипп. — Давай, ты не будешь насильно себя перекраивать ради моего или чьего бы то ни было ещё, одобрения? То, что ты хороший человек — важнее того, умеешь ли ты что-то делать по дому. Тем более что ты теперь дворянка и принадлежишь к бургундской знати, а значит, что тебе не нужно заниматься кухонным трудом. — Приятно это слышать от тебя, — проронила я с плутовато-кокетливой улыбкой на губах. — Так значит, то, какой я человек, для тебя важнее моих умений по дому? — Какая есть, такую тебя и люблю. Я женился на храброй, острой на язык и бойкой девушке, у которой очень живой ум. А перекраивать свою натуру кому-то в угоду, чтобы стать чьей-то бледной тенью — сомнительного толка удовольствие, вот что я думаю. — А ещё я много думала о твоих словах, что наш брак ещё не поздно спасти. Думаю, ты прав. Попытаться стоит. Я видела, как ты общаешься с Флавией. Если бы меня спросили, какого отца я хочу моим детям, то ответила бы, что любящего и вовлечённого наравне со мной в заботу о детях и их воспитание, который не приемлет насилия и деспотизма над детьми и вообще над всеми членами семьи. Который бы вёл себя с нашими детьми так же, как мой отец со мной, как ты ведёшь себя с Флавией… — Так ты пришла ко мне в комнату, чтобы сообщить радостную новость, что согласна начать всё с чистого листа? Ты правда захотела сама дать шанс нашему браку? На тебя никто не давил? — задавал мне супруг вопросы с надеждой, и только последний вопрос, не давил ли на меня кто-то, прозвучал с осторожностью. — Решение дать нашему браку второй шанс, потому что первая попытка не удалась, я принимала самостоятельно и добровольно, никто меня угрозами и насилием не принуждал вернуться к тебе, — возразила я решительно и вместе с тем очень тепло. — Я согласна уехать к тебе, на твою родину, в Селонже. Вместе с Флавией, но при двух условиях. С нами уедет моя милая Леонарда, заменившая мне мать; и мой отец будет часто у нас гостить — как ему выпадет возможность, — выдвинула я самые важные для меня условия, чтобы в чужом краю рядом со мной были дорогие мне люди, на чью помощь и поддержку я могу полагаться, помимо мужа. — И чтобы я могла беспрепятственно приглашать в гости моих подруг — Кьяру Альбицци, Хатун и Симонетту Веспуччи, — поспешила я тут же добавить. Не знаю, какие трудности могут ждать меня в Селонже, даже не хочу пока об этом думать, но верная и надёжная родительская опора в лице Леонарды мне всегда будет очень нужна. И, конечно же, я буду намного спокойнее и счастливее, если мой отец станет в Селонже частым гостем. Меня немного пугают эти грядущие перемены, пугает стремительно меняющаяся на корню моя жизнь, меня пугает предстоящая разлука с моим отцом и подругами. — Хорошо, Фьора. Даже обсуждать это больше не будем. Леонарда едет с нами, если захочет сама, твой отец может гостить у нас в замке — сколько пожелает он, подруг приглашай тоже — кого и сколько посчитаешь нужным. Я понимаю, что для тебя это важно. Знаешь ли, я хочу, чтобы тебе в твоём же новом доме было комфортно жить. — Спасибо тебе, что правильно меня понял, — подняв голову и взглянув в лицо супругу, я ласково и с признательностью ему улыбнулась. — Для меня это всегда будет очень важно. — Вообще-то, это нормальное человеческое поведение, — чуть пожал плечами Филипп и доброжелательно хмыкнул. Радостно и тихонько засмеявшись, я прильнула к мужу и крепко обняла, ощутив так же, как он крепко обнял за плечи меня. — Завтра же я немедля займусь тем, что узаконю отцовство над Флавией, — непреклонно сказал Филипп скорее не мне, а себе самому. — А теперь угадай, от чего сейчас ты никак не отвертишься? — с заговорщической улыбкой на губах, обвивая руками шею Филиппа и с наглостью балованной с младых ногтей девицы забравшись к нему на колени, я припала с жадным и требовательным поцелуем к полуоткрытым от удивления тонким губам мужа. Похоже, что выпитое вино и духи Деметриоса оказали на меня своё непредсказуемое действо — из моей головы испарялись подобно воде в дикий зной всякие робость, стеснение и способность держать себя в рамках благопристойности. Хотя, какая тут благопристойность? Ни один закон или церковный догмат не в силах запретить женщине соблазнять её же законного мужа. Можно подумать, что в нашем подлунном мире только мужчины обладают естественными потребностями в плотских наслаждениях, а женщины годятся только на одно — идти навстречу желанию своих супругов. Как будто женщина не умеет брать инициативу в свои руки, когда речь заходит об интимной жизни мужа и жены, свидетелем которой становится полог их кровати! Никакого греха в моей инициативе нет, ведь я и Филипп женаты. Я ведь собралась соблазнить моего супруга, а не чужого мужчину, вот что главное. Разве что сам Филипп сейчас очень потрясён моим пылом и понемногу обретает былую смелость, отвечая на мой поцелуй. Могу только представить, о чём он думает — в первую нашу с ним ночь я была неуверенная в своей притягательности и неопытная семнадцатилетняя девушка, которая в делах физических удовольствий мужа и жены полагалась во всём на его опыт. Теперь же я более чётко представляла себе, что хочу от своего брака и что хочу от того, что происходит за порогом супружеской спальни. Внесём небольшие изменения в наши обычные правила игры, Филипп де Селонже? Что же до Филиппа, то внесения изменений в наши обычные правила игры одобрительный отклик у него находили — если судить по тому, как его руки сильнее сжали мою талию, поцелуи стали более страстные, глубокие. Шумно и с жадностью молодой мужчина вдыхал воздух комнаты, смешанный с пряным и терпким ароматом моих духов, которые Деметриос сделал для меня. Но вдруг Филипп резко прервал поцелуй, чуть отстранившись от моего лица, размыкая объятия и пересадив меня со своих колен на кровать. — Ведь мне было с тобой так хорошо, так тепло и уютно… Мне правда было очень по душе всё то, что у нас только что происходило, — немного разочарованно, ласково и с лёгким оттенком обиды поделилась я своим возмущением, что взаимные ласки — приносящие нам обоим удовольствие — прекратились. — Фьора, ты что, вино пила? Привкус на губах и запах всё же чувствуется, — задумчиво проговорил Филипп. — Неужели тебя так смущают пьяные женщины? Тем более, я твоя жена! — Да, меня смущает, что ты пьяная. Твоё сознание сейчас изменённое под действием вина, и осознанно на трезвую голову согласия ты дать не можешь. — Филипп, ты знаешь, хотя бы имеешь представление, как мне было трудно решиться прийти сегодня ночью в твою комнату? — с вкрадчивой ласковой мольбой я глядела Филиппу в лицо и крепко прижимала к моей груди его руку. — Я пришла, потому что как мужчина ты меня очень влечёшь, потому что я хочу с тобой близости, а вина я выпила совсем немного — и то, чтобы прогнать робость и страх… рвануться, прижаться, обвить руками… — Фьора, ты не имеешь ни малейшего понятия тоже, каких трудов мне стоило все эти полторы недели сдерживаться, когда постоянно тебя вижу! Ты для меня всегда самая красивая женщина, волнующая, обольстительно хороша… А я далеко не монах. У меня кровь в венах от тебя кипит, я бы хотел пойти тебе навстречу и вместе с тобой наслаждаться близостью… — Но что тебе сейчас мешает? Я сама пришла к тебе в спальню, сама даю чётко и ясно понять, что ты для меня желанен! — не сдавало позиции моё упрямство. — Я с радостью вернусь к этой теме, когда ты будешь трезвая, Фьора. Когда ты сможешь дать осознанное согласие, и при этом твой разум будет не затуманен вином, чтобы ты ни о чём не жалела наутро. — Встав с кровати, Филипп взял меня за руки и через моё вялое сопротивление всё же смог отделить от кровати меня. — Провожу тебя в твою комнату, чтобы ты не стукнулась по пути ни обо что. — Нет, я не уйду! Ты не заставишь! — возразила я решительно и немного рассерженно. — Ты не посмеешь, Филипп. Только не так… Ты не можешь так поступать, не посмеешь! Ты не посмеешь отвести меня в мою комнату! — Ошибаешься, посмею ещё как. Нельзя пользоваться пьяным состоянием человека, даже если это твоя жена, даже если она сама этого требует. — Какого дьявола сейчас, в такой момент, ты такой правильный? — с ироничной досадой запустила я беззлобный камень в сад Филиппа, усевшись снова на кровать и растирая виски, потом мне надоело сидеть, и я немного прошлась по комнате. Сделав же по спальне мужа пару кругов, я подошла к нему спереди и обняла так сильно, как только могла, Филипп моё объятие без точно такого же ответа не оставил. — Фьора, я не отвергаю тебя ни в коем случае, я тоже хочу тебя как женщину. Особенно сейчас — когда ты явилась в мою спальню среди ночи, похожая на сирену. Тут монаху, который связан целибатом, трудно будет устоять. — Филипп с мягкой осторожностью отстранил меня от себя и погладил по щеке, провёл по голове ладонью и пропустил сквозь пальцы мои волосы. — Но такие вещи, как физическая близость, нужно делать на трезвую голову. Я с большой радостью вернусь к тому, что происходило между нами только что, когда тебя отпустит винный дурман. — Филипп, ты всё-таки ничего не знаешь, — проронила я грустно, покачав головой. Сделав пару прерывистых вдохов, подняла на мужа глаза и нежно провела ладонью по его гладко выбритой щеке. — Мой поступок сегодня ночью дался мне нелегко. Я очень долго боролась с желанием к тебе прийти и сама с собой. Во мне такая война развернулась между умом и сердцем, что мало кому снилось. Я выпила вино только чтобы набраться духу, обрести смелость прийти к тебе в комнату… Чтобы вместе позабыть обо всём наедине… — Фьора, я лишь хочу, чтобы ты на следующее утро ни о чём не сожалела, чтобы сама потом себя ни в чём не обвиняла и не казнила. Если я сейчас пойду на поводу у тебя пьяной, то следующим же днём ты будешь на меня зла, что я тебя не остановил. — Филипп, ты глубоко заблуждаешься! — возразила я горячо, прильнув к мужу и обвив руками его шею, потягиваясь на носочках, чтобы коснуться губами уголка его губ. Одна рука супруга обняла меня за талию, другая бережно гладила меня по щеке. — Я захотела быть твоей именно до того, как выпить вина. Это вино только помогло мне найти в себе храбрость, чтобы прийти в твою спальню. Поверь мне, я ни о чём не буду сожалеть, проведя ночь с тобой. — Фьора, ты точно всё взвесила и подумала хорошо? Если не уверена, отложим это на любой другой день, когда ты будешь в состоянии дать здравое согласие. — А теперь прекрати ходить кругами и послушай меня внимательно, дорогой мой супруг, — дерзко вскинув голову и тряхнув распущенными волосами, я нахмурилась и упрямо на пару мгновений поджала губы. — Я совершенно уверена в том, что знаю, чего хочу. Я опьянела, но не настолько, чтобы быть не в состоянии внятно озвучить мои желания. Я отдаю себе отчёт в сделанном и сказанном. Последний месяц был для меня сущим кошмаром, когда чуть ли не вся Флоренция совершала варварское насилие над моим разумом и над логикой со здравым смыслом. Я хочу после всего этого счастливо забыться, понимаешь? Хочу физической близости с мужчиной, которого взяла в мужья. Так что прекрати это моралите в спальне и давай уже сделаем то, что хочется нам обоим! — завершением моей отповеди на голову немало потрясённого Филиппа стало то, что я прыгнула на руки мужу и обвила ногами его крепкий торс. Алчно припала в поцелуе к его губам, получая от него такой же ответ. Нет больше ничего: нет больше тлеющей ненависти во мне к моему мужу, нет больше никаких мною же возведённых преград, никаких придуманных запретов и кандалов на душе — есть только вырвавшаяся из самых потаённых глубин души непреклонная и неподконтрольная сила, которая рушит возведённые мною стены. Есть только двое, муж и жена, изголодавшиеся друг по другу мужчина и женщина, которые слишком долго были в разлуке и слишком долго по разным причинам подавляющие в себе жажду плотского взаимного наслаждения. Недолго я позволяла моей уязвлённой гордости и обиде стоять помехой на пути моего сближения с Филиппом, недолго сам Филипп оказался в силах мне сопротивляться — отнеся меня в сторону кровати и осторожно опустив меня на перину. Я помогала Филиппу развязать шнуровку на его штанах, он развязывал тесёмки моей ночной сорочки и вполголоса поминал чёрта, говоря, что эти гадские завязки на одеждах любимых женщин точно придумал Сатана, и без этой сорочки мне намного лучше. У меня эти страстно-сердитые слова молодого мужчины вызывали хрипловато-игривый смех, приглушённый, потому что я не хотела никого разбудить в доме. Иногда в шутливо-нежной манере я пеняла Филиппу за его неумение быть терпеливым. — К чёрту терпение! Не в постели с такой женщиной как ты! — оставив меня без сорочки на теле, Филипп бросил предмет моей одежды рядом с кроватью и прильнул губами к моей груди. — Совершенство в мире есть — моя жена… — особо трепетное внимание молодой человек уделил моей шее, плечам и ключицам, едва вздымающейся груди и отверделым соскам, чутко реагирующим на прикосновения к ним языка и лёгкие покусывания зубов. На несколько мгновений меня посетила мысль, что мужу откровенно нравится меня истомлять; еле ощутимыми, немного щекочущими движениями огрубевших пальцев гладить внутреннюю сторону моих колен и бёдер. Исследовал изгибы моего тела своими ладонями, огрубевшими от обращения с мечом — как и его пальцы, кончиками которых он рисовал невидимые глазу узоры на моём животе и на бёдрах, понятные ему одному. Вполголоса что-то восхищённо ронял про мягкость, гладкость и белизну моей кожи, которая, по словам моего мужа как шёлк под его руками. Шептал мне хрипловато на ухо, что без одежды я ещё соблазнительнее, что он любит меня и для него я лучшая женщина — когда-либо рождённая в мире, что я потрясающе прекрасна… Я же, слушая такие слова, радостно и широко улыбалась, с моих губ срывался кокетливый и завлекающий смех. Близость супруга туманила мне голову похлеще выпитого мною вина, пьянили его прикосновения и ласки, пьянил запах его разгорячённой чистой кожи… Ни один напиток из меняющих сознание трав, не смог бы сотворить со мной такого. Мой безразличный вид до этой ночи — лишь вуаль, странная игра серых масок. Я отчётливо это понимаю, смотря в алчно горящие глаза Филиппа, потемневшие от желания. Тёмный огонь вырывается вдруг бесконтрольно, неудержимо, словно печать на линии губ. Выдох, вдох, и всё сильнее разгорается меж нами пламя страстей. Это очень странное понятие — любовь. Мы те, кто оба попали в её сети. В наших руках ключи наших оков, нам остаётся только покориться, смириться с происходящим здесь и сейчас. Сильные пальцы умело и с нежной настойчивостью ласкают самую чувствительную точку моего лона, меняя темп, время от времени. Приоткрыв мною же покусанные губы, я чуть слышно постанывала и буквально плавилась как свеча, извиваясь под тяжестью рельефного и подтянутого тела моего мужа, который одновременно мой любовник, выгибаясь навстречу. Всё мелькало перед моими закрытыми глазами огненными всполохами, беспокойно скользили по перине мои ноги. В объятиях Филиппа, в которых мою завладевает чувство тепла и надёжности, я смогла найти забвение от всего, что за последнее время на меня сваливалось. Забвения в объятиях у меня искал и нашёл сам мой муж. Каждый из нас обрёл то, чего так долго жаждал. Вечная рана на сердце, проклятие и освобождение одновременно. Прохлада и жар, жаждущие всё больше, ещё и ещё. Скованна цепь и проверены на прочность все звенья, выбраться никак не суметь. Побег запрещён и невозможен, да и бежать нет ни малейшего желания. «Да, сказочный поворот событий! Какие-то полторы или две минуты назад… Филиппа соблазняла моя альтернативная сущность, пробуждённая вином и плотским голодом, а удовольствие она навлекла на мои душу и тело. Боже, до сих пор не верится! У меня будет физическая близость по доброй воле с живым мужчиной из плоти и крови, а не когда вся Флоренция совершает насильственные акты над моим сознанием!», — думала я, лёжа на кровати и в нетерпении извиваясь под ласками супруга. Целовались мы с жадностью, со всем жаром, сжигающим дотла, словно я и Филипп — оба приговорены к желанному для нас аутодафе в объятиях друг друга, только вместо столба и вязанок дров мы сгораем на смятых простынях. Взгляды можно долго скрывать, но сейчас я и Филипп не могли утаить слов, срывающихся с наших губ, словно приговор. Опасно-ядовитый нектар любви течёт по нашим венам вместе с кровью, и я бы предпочла тысячу раз взойти на эшафот, чем от этого отказаться. Больше я никогда не буду задыхаться от ненависти, страха обжечься снова и гордого одиночества, будто в ржавых цепях. Кончен этот в никуда отчаянный бег. Шёпот листвы, тревожимой ветром, вновь приветствует мой тихий стон. Наш союз, освящённый церковью, который у меня больше нет желания разорвать, скрывает ночная тьма. Но я не собираюсь скрывать в тиши, вечно ждать — когда не будет неловкости открыть правду отцу и Леонарде, что я помирилась с Филиппом, хотя сама была к нему враждебна и держала с ним дистанцию дольше всех в моём доме. Страшный голод друг по другу снедал нас, и мы никак не могли насытиться. Всё моё существо требовало от Филиппа не прекращать, это желание я часто озвучивала хриплым шёпотом, не ведя счёта — сколько раз. Стыд и совесть, робость, стеснение, целомудрие — всё я предала огню без всякой жалости. Все короны Европы — ничто перед этим огнём, в котором я хочу без конца растворяться и путаться. Тайна чёрной вуалью ночи, владеющей в этот час Флоренцией, скрывает ото всех падение стены между Филиппом и мной, и эту стену я сама разрушила с безграничной радостью. Сейчас, в эти прекрасные минуты наедине с супругом, я вспоминаю в полной мере, что снова жива, что больше не осталось из нас правых и виноватых — права лишь только одна любовь. Всё-таки я рождена на этот свет женщиной, а не глыбой льда, и только потом я уже дочь своего многоуважаемого отца-негоцианта и жена своего блистательного мужа-дворянина, который сеньор и воин одновременно. Мои настоящие родители Жан и Мари де Бревай породили в этот мир дочь из плоти и крови, а не из камня. Мне хочется пламени объятий, вновь вкушать радости взаимных обладания и отдачи, чувствовать силу и жар моего избранника, я не каменный монолит и не статуя — я не могу запретить самой себе любить, не могу заглушать в себе мой темперамент, как бы ни пыталась это сделать до сегодняшней ночи! Твердь, ушедшая из-под ног, тает в этой прекрасной ночи. Я ведь не сумасшедшая, просто полюбила очень сильно, как любят один раз и на всю жизнь. Это чувство похоже на сладкий яд, медленно разливающийся по венам, и безжалостно отравляющий всё тело, даже наши души. Я бы уже точно не могла сказать, кто из нас первый — я или Филипп — ступил на этот путь, мой муж тоже не смог бы дать ответа на этот вопрос. Но, когда мы оба, я и он, осознали, что делаем, стало уже слишком поздно повернуть назад — особенно после того, как мы слушали благословение пожилого священника из монастыря Сан-Франческо во Фьезоле, после принесения нами перед алтарём брачных обетов. Та вновь поднявшая во мне голову и воскресшая фениксом из пепла любовь — такая же, какая связала со мной Филиппа, стала нашей с ним Кантареллой. Тела горят и тают, ни один обет целомудрия этого не стоит. Кто любил хоть раз в жизни, знает это и клянёт утро нового дня, которое возвещает ненавистный рассвет. Это ощущение, будто ветер разрывает сердце на волокна. Дыхание моё и Филиппа становилось короче, жарче, к моим щекам приливала кровь, и они горели как на огне. Мучительное наслаждение меня опутало настолько сильно, что освободиться нет сил и нет желания. Как в Филиппе уживались бесконтрольная страстность с изощрённой нежностью, внимание ко мне и моим нуждам с ощущениями, мне было неведомо. В голове просто не укладывалось. Его прикосновения, ласки, поцелуи — всё рождало у меня негу и томление. Сладко ныл низ живота, который сводило. Теперь я была пьяна и у меня кружилась голова совершенно не от вина… Лишь на короткие мгновения с моих губ слетел резкий прерывистый вздох, когда я впускала его внутрь себя. Вовсе не от того, что было немного больно — я была возбуждена так сильно, что проникновение не было никак для меня болезненным и даже не было неприятным. Скорее потому, что одной брачной ночи оказалось мало, а я за все эти прожитые почти как монахиня месяцы отвыкла от интимных удовольствий в постели. Немного встревожившись, Филипп хотел отстраниться от меня, но я помешала ему это сделать, обвив руками его шею и притянув ближе к себе, губы моего любовника мягко прильнули к моим губам. Лишь только после моего заверения, что я в порядке и всё хорошо, и после того, как я ласково улыбнулась супругу, я и Филипп могли наконец-то снова познать всю яркость и полноту счастья снова отдаваться друг другу. Вновь прижиматься губами к губам, взгляды наших глаз встречаются, крепко сплетаются в пожатии пальцы наших рук, единение чувств и желаний. Всё дозволено, когда двое людей любят, и предаются любви оба по доброй воле, запреты без жалости летят в красно-жёлтое трепещущее пламя Ада. Страстно, жарко, с самозабвением и нежностью — как безумцы, мы любили друг друга и никак не могли насытиться, будто конец этого мира близок и наступит завтра. Чистый нектар солнечных грёз и желаний. Филипп внешне и в постели очень хорош. Умеет заставить женское тело трепетать и пылать наслаждением. Рядом с мужем я не думала ни о чём. Уж точно я не лежала в постели с ним безвольной куклой, не смотрела апатично в потолок и не думала о судьбе моей родной Флоренции. В постели с супругом я была занята несколько иными вещами — откровенно получала удовольствие. — Ведьма. Всю. Душу. Выпила… — каждое его слово сопровождалось чуть более резкими движениями внутри меня. С моих искусанных губ слетали сдавленные крики и сладостные стоны, заглушаемые обжигающими поцелуями молодого человека. — Сам её во мне разбудил! — с придыханием вырвалось у меня в ответ на его обвинение. Своей обнажённой грудью я соприкасалась с обнажённой грудью его. Впивалась ногтями в спину бывшего врага и мужа, оставляя на ней, скорее всего, бледно-красные полосы. Он стал моим первым мужчиной, я не была его первой женщиной, но мне и Филиппу это глубоко безразлично. Иногда мы менялись ролями ведущих и ведомых, я всё же решилась попробовать привнести в мою любовную игру с Филиппом все те знания, которые я почерпнула из индийских и китайских трактатов — данных мне Деметриосом почитать на досуге, ради совершенствования навыков соблазнительницы. Филипп недоумевал только первое время, где я могла всему этому научиться, если до нашей первой ночи вместе, после венчания, я была невинной. Не вдаваясь в лишние подробности, откуда я получила все эти знания, я нашла честное объяснение — пусть немного расплывчатое — что мне в руки попалась нужная литература на эту тему. И я подумала, что было бы прекрасно всё это привнести в нашу альковную жизнь. Дважды за эту ночь я и Филипп с упоением предавались тому, что между нами случилось, благодаря тому, что я отбросила в сторону уязвлённую гордость и обиды. Руки наши крепко-накрепко сомкнуты в пожатии, словно взаимный обмен бушующей в крови лихорадкой. Никто не ждёт снисхождения друг от друга, но никакая вина не приправляет полночное вино сорвавшихся с цепи чувств и желаний. Не хочется ни о чём сожалеть, мой бой проигран и всё же я одержала в нём важную победу. Скинуты карты и выверен итог — всё, что мы обрели минувшей ночью, превосходит потери, потому что никакие гордыня и ненависть не стоят шанса обрести заново счастье. Горькая память о былом умерла, как умирает брошенная в огонь бумага. Нам вернуть назад уже невозможно ничего, прежние преграды из предубеждений и моей недоверчивости разбиты, и ветру отданы размельчённые в порошок осколки. Я и Филипп пленники друг друга, да и, в общем, что с того? В сожалениях до смешного мало толку. Чем дольше эти последние дни летели подобно чайкам, тем удивительнее мне теперь видится этот странный плен. Я потеряла свою враждебность, потеряла мою холодность и больно уколотое самолюбие, но обрела взамен много лучшее. Вновь ощущение, что мне с Филиппом странно и мучительно легко, разум пребывает в темноте, а сердце уносится ввысь в вихре ветра. Разбит последний лёд оков, но теперь у меня есть ответы на важные мне вопросы, и я точно знаю, как мне быть… Моя кровь смеётся вопреки моим изначальным намерениям быть с Филиппом бесчувственной, холодной и скупой на проявление эмоций, держать в оковах души страстную любовь к нему. Разум птицей в клетке мечется тревожно. То, что Юг и Север нельзя свести вместе, я знала всегда, но любовь не подчиняется правилам, она не знает слов «нельзя и можно». Что же, пусть тогда любовь будет единственным судьёй надо мною и моим мужем, и пусть нас рассудит она, а зажжённым положено сгорать друг по другу в едином пламени дотла. Мы оба не знаем, что подбросит нам вскоре судьба, но все её удары или благоволения мы встретим вместе, бок о бок, плечо к плечу. На то мы муж и жена. Но ураганное буйство пламени в крови и в голове, будто пороховой склад взорвался и полыхнул, прошло. Счастливые, опустошённые и обессиленные, мы лежали в обнимку под одеялом. За окнами занимался рассвет, прогоняя ночную тьму. Мою душу наполнили тепло, безмятежный покой и светлая радость. Никогда ещё так хорошо и легко мне не было за последние месяцы. Никогда я не улыбалась так искренне. «Тарантелла на граблях, так я думала, когда ещё не намеревалась идти на примирение с Филиппом? Почему бы и нет, как говорится, если грабли хорошие и надёжные?» — промелькнула в моём сознании яркой вспышкой мысль. Неужели я, в самом деле, совершаю над собой преступление только лишь потому, что хочу начать всё с чистого листа вместе с мужем и перечеркнуть всё плохое, если муж осознал свою неправоту и хочет всё исправить? Поэтому мне совершенно нечего заниматься самобичеванием, что сложила оружие и помирилась с возлюбленным супругом, тем более что мы оба этого желали. — Наконец-то среди всего безумия вокруг меня, со мной случилось минувшей ночью нечто для радости, а не для опыта. Я про то, что между нами было только что, — с озорным кокетством захихикала я, гладя ладонью лицо Филиппа, сперва немного недоуменно на меня глядящего — ровно до тех пор, пока я не уточнила, что имела в виду под словами «нечто для радости, а не для опыта». — Ты нашла забытье от всего с тобой случившегося, как хотела? — задал мне вопрос Филипп, целуя меня в висок. Разомлев от разлитой по всему телу сладкой истомы и понемногу приходя в себя от блаженства после нашей близости, я удобнее устроилась в его тёплых объятиях. — Да, и забыться получилось, нырнув в безумие с головой, и получила нечто большее, — проговорила я тихонько, улыбаясь своим счастливым мыслям. — И ты уверена, что о проведённой вместе ночи не сожалеешь на пьяную голову? — Я люблю. О чём мне жалеть? Уж точно не о проведённой с тобой прекрасной ночи, — страстно, с сердитым упрямством напополам, возразила я Филиппу. — К чёрту твои самообвинения, что на момент нашей близости я была пьяна. Совсем немного пьяна и всё же способная за себя отвечать. — Ты правда говоришь, что чувствуешь и думаешь? — Да. Я бы сожалела, не случись между нами этого. Впервые за прошедшие с твоего отъезда дни мне так хорошо и спокойно на душе. — Я тоже могу так сказать. Прожив полторы недели во дворце Бельтрами, бок о бок с тобой и твоими близкими, я впервые как на своём месте. Впервые у меня нет ощущения, что я задыхаюсь, и на меня давят даже стены с потолком — как было в родительском доме, — прозвучало совершенно неожиданно для меня признание Филиппа. — Боже, твоя жизнь в пору детства, в родительском доме, была настолько безрадостная? — вырвался у меня сочувственно полу-восклицание и полу-вопрос. — Не настолько, Фьора. Обо мне всегда заботилась как о родном моя бывшая кормилица, а потом и няня Амелина. У меня был отличный старший брат Амори — что лучше пожелать нельзя. С кузинами и кузенами, которые приезжали в гости, я довольно хорошо общался, даже дружили, как и с детьми вассалов моих родителей. С детьми крестьян получалось отлично ладить, только заводилой всегда был Амори, мне же нравилось самому быть как бы немного в стороне — не было такой большой любви к проделкам. Нельзя, конечно, говорить плохо о родителях, тем более покойных. — Филипп сделал пару рваных вдохов и прикусил нижнюю губу, нахмурившись, словно раздумывая, говорить ему дальше или нет. — От меня лично ты можешь ничего не скрывать, говори как есть, что на самом деле думаешь. Ты имеешь право на недовольство родителями, если они не заботились о душевном уюте своих детей и даже не пытались построить с ними тёплых отношений на доверии, — мягко и немного робко высказала я слова подбадривания мужу, и тем самым желая его уверить, что он может быть со мной искренним. Без боязни осуждения с моей стороны. — Спасибо, что поняла и поддержала, Фьора. Ты добрая и чуткая женщина. Побольше бы в мире таких людей как ты. Глядишь, мир станет лучше, — промелькнула на губах мужа мягкая полуусмешка. — Ты верно заметила: при всей любви родителей ко мне и Амори, душевного контакта у отца и матери с нами не было. Ну, как бы точнее сказать… Отец с матерью только тогда одобряли и принимали нас, когда мы были им удобны — были тише воды и ниже травы, не доставляли им даже малых проблем, все проблемы с нами они так решали — кто сильнее и старше, тот и прав. — Погоди, погоди, это что же тогда, получается… Выходит, что твои отец с матерью… — стала холоднее кровь в моих венах и слегка задрожали руки, а волосы зашевелились на голове у корней. — Ты хочешь сказать, что твои родители поднимали руку на тебя и твоего брата? — сама эта мысль казалась мне ужасной и невообразимой, чтобы родители настолько пренебрегали чувствами своих детей и били их. — Чаще перепадало Амори, чем мне. Мой брат вечно мог что-нибудь натворить, за что часто получал от родителей. Мне перепадало от матери и отца только тогда, когда я пытался помешать их ссорам и не допустить смертоубийств. Под горячую руку, так сказать. Амелина всегда защищала нас от родителей, могла закрыть нас собой — родители тогда остывали и махали на всё рукой, всё же они уважали Амелину за её заботу обо мне и Амори. Конечно, ни разу такого не было, чтобы отец поднимал руку на маму. Он мог швырять на пол посуду и прочие предметы, мог врезать кулаком по столу и опрокинуть пару стульев. Но у него словно был какой-то внутренний барьер, что-то ему постоянно мешало поднять руку на жену. Скорее всего, то, что мама была женщина непредсказуемая, и если бы отец всё же ударил её, то его бы наутро в спальне обнаружила прислуга задушенным подушкой. Мама иногда в свободное время изучала даже ядовитые растения — не для практики, больше для того, чтоб заставить отца понервничать. Если бы не Амелина, я и Амори совсем бы росли запущенные, заброшенные. Скандалы и страстные примирения были у моих родителей чем-то вроде формы досуга. Так что единственным нормальным и здравомыслящим человеком в нашем сумасшедшем доме была моя бывшая кормилица и впоследствии няня. Максимум, что нам могла Амелина сделать за всякие детские каверзы — по шее полотенцем дать и поворчать на нас, этим и ограничивалась. Но зато она всегда пекла нам вкусные пирожки и булочки с ватрушками, пироги… Наших родителей больше увлекали взаимные препирательства, обмен руганью и швыряние предметов, чем беспокойство о том, какие вырастут их дети. Так что, мне и Амори повезло, когда я в возрасте семи лет и мой брат в его тринадцать, попали пажами ко двору монсеньора Карла. Там хоть при дворе монсеньора не было вечно грызущихся родителей, — закончил Филипп совершенно спокойным, отстранённым и ровным голосом своё откровение о том, что ему пришлось видеть, когда он был ещё совсем ребёнком, в какой обстановке формировался его характер. Несмотря на бесстрастность, которая сквозила в тоне Филиппа, как будто он говорит про увиденное и пережитое в детстве с позиции стороннего наблюдателя, я не обманывалась его апатичным выражением лица и спокойным голосом. Скорее всего, Филиппу до сих пор неприятно и даже мерзко вспоминать о том, что он видел вокруг себя с детских лет, и вся его бесстрастность — лишь форма защиты, попытка отделить от себя болезненные воспоминания. Прильнув к супругу ещё ближе, я крепче обняла его и поцеловала в плечо, стараясь хоть так дать ясно понять ему, что я ему сопереживаю и я на его стороне, раз уж у меня не находится подходящих слов поддержки от потрясения его исповедью. Словно желая без слов сказать мне спасибо, Филипп прильнул губами к моей макушке. Я росла совершенно в другой обстановке, где меня любили и не унижали, боялись даже повысить на меня голос — не то, что бить. Меня учили в первую очередь с самого детства любить и уважать себя, и поступать с другими так, каких поступков хочу по отношению к себе. Учили тому, что нельзя делать другим того, чего себе ты никогда не пожелаешь. Я росла счастливой, заботливо опекаемой девочкой, любимой моей гувернанткой Леонардой и моим отцом. Я никогда за всю жизнь не испытывала на себе гнёт родительского деспотизма и тирании. Никогда не знала, что такое ядовитая и удушливая обстановка в семье. Да, из родителей у меня был только мой отец. Как я лишь в семнадцать лет узнала — мои кровные родители были казнены за кровосмешение и адюльтер. Но мне посчастливилось быть спасённой в младенчестве и удочерённой моим отцом, Провидение всё же проявило ко мне милосердие — устроив так, чтобы мой отец Франческо Бельтрами на момент казни Жана и Мари де Бревай находился в Дижоне. Да, я всю жизнь росла без матери, и я это с глухой болезненностью чувствовала в те моменты, когда хотела бы спросить её совета в тех вещах, с которыми я немного стеснялась бы обращаться к Леонарде. Я с момента рождения лишилась мамы и кровного отца, который одновременно приходился мне дядей, но рядом со мной всегда была моя милая Леонарда, всю мою жизнь с первых дней. И место матери в моём сердце навечно отдано Леонарде, которая посвятила семнадцать лет её жизни никому ненужной и брошенной маленькой девочке, лишённой, до попадания под опеку и защиту Франческо Бельтрами, родителей и надежд на хоть какое-то будущее, кроме могилы казнённых родителей. Свои детские и отроческие годы я могу помянуть только добром, потому что любовь ко мне отца и Леонарды никогда не носила характер диктатуры, никогда не была подобна удавке на моей шее. И ни единого раза не было, чтобы отец с Леонардой унизили моё человеческое достоинство, и уж тем более не было с их стороны рукоприкладства. Хотя образцовым ребёнком меня никогда нельзя было назвать. Но ни одна выходка с моей стороны, которая никому не причиняла вреда, никогда не была поводом для отца и Леонарды, чтобы крыть меня руганью и ударить. Это было для них поводом чётко и ясно мне объяснить, что плохого в моём поступке, и почему так делать нельзя. И сейчас я испытывала острое сожаление и обиду, что у Филиппа в его детские годы всё было полной противоположностью тому, как было с детских лет у меня. Детство моего мужа явно было в разы тяжелее и грустнее моего. Я даже была снедаема жгучей досадой, что не могу переместиться в прошлое на много лет и лично дать родителям Филиппа прочувствовать всё то, что чувствовали Филипп и его старший брат, будучи уязвимыми и зависимыми от родительской воли детьми. Кто знает, возможно, тогда покойные Гийом и Вивьен де Селонже прекратили бы обращаться со своими сыновьями так, как ни за что не захотели бы ощутить на себе. Мой муж полностью прав — нельзя в воспитании детей опускаться до рукоприкладства. Но, к сожалению, по закону любой страны дети приравнены по статусу к личной собственности своих родителей. И это ещё большое везение для ребёнка, если он рождается в семье мягких и добрых по складу натуры мужчины и женщины — которые никогда не опустятся до насилия над слабыми и даже извинятся перед кошкой, которой случайно наступили на хвост. Много ли в нашем мире таких семей? Вопрос риторический. — Вот именно поэтому я категорически против того, чтобы применять к детям ругань и насилие как «способ воспитания», — с твёрдой категоричностью подытожил своё наболевшее Филипп. — У меня нет желания, чтоб меня боялись и ненавидели мои же дети. — О, так мы с тобой по части этого оба ярые единомышленники! Конечно, с Флавией первое время никакого сладу не было, но у меня как-то получалось с отцом и Леонардой воспитывать её без ругани и битья, — обронила я, будучи полностью солидарна с мужем. — Меня никогда отец и Леонарда не били, вот и я своих детей буду воспитывать так же. — Знаешь, Фьора, хочется, чтоб дети уважали меня как отца и слушались, видя во мне достойный пример для них. А вовсе не потому, что я старше, физической силы у меня больше, и в теории они могут отхватить затрещин. — Да, я думаю точно так же. Если ребёнок даже очень много проказничает, значит, родители где-то не смогли ему доходчиво объяснить словами, нормальным человеческим языком. А не бранью и тычками, — высказала я моё мнение, полностью созвучное с мнением мужа. — Так что в нашей семье брань и телесные наказания в сторону детей под запретом. Битьём и руганью ничему хорошему не выучить. — Да, Филиппу как никому другому известно об этом, лучше многих. И это очень объяснимое поведение человека незлого и способного сопереживать чужой боли. Испытав на себе, каково это — быть ребёнком, которого обижают в его же семье, мой супруг ни за что не хочет, чтобы его собственные дети пережили то, что он сам пережил в детстве. — А я полностью поддерживаю такой запрет. Ты прав. Потому что у деспотичных родителей растут лишь только душевно искалеченные дети. — Мне очень приятно смотреть на твою семью, — неожиданно нашёл Филипп новую тему для разговора, — вы такие сплочённые и дружные, искренние и заботливые друг к другу. — Так будь частью нашей семьи, если тебе так с нами хорошо, — с ласковым ехидством подначила я Филиппа, прижавшись к нему сильнее. — С радостью! — откликнулся Филипп живо и с пылкостью. — Если вы примете такую несносную персону вроде меня, — усмехнулся он несколько с самоиронией. — Примем, конечно. Флавия так вообще тебя приняла самая первая. Даже отцу и Леонарде ты всё же нравишься, — как бы, между прочим, обронила я это зерно в сознание мужа. — Филипп, позволь мне тоже кое-что тебе рассказать. Нечто очень важное, что мне нельзя никак от тебя утаивать. Это касается малышки Флавии… — собиралась я с мыслями и выискивала в себе остатки храбрости. — Фьора, но что ты собралась рассказывать? Я и так знаю, что ты нашла Флавию брошенной на твоём крыльце, взяла себе в дом и удочерила, дала семью и материнское тепло брошенному ребёнку. Как знаю то, что ты выдала Флавию за мою дочь — рождённую два года назад, когда ты якобы стала моей любовницей, чтоб от тебя отстали все эти пиявки, которым не даёт покоя её происхождение. — В этом и дело, Филипп. Ты не знаешь всей правды. Начну с того, что маленькая Флавия вовсе никакая и не Флавия, а моя тётка по отцу Иеронима Пацци. Иеронима от отцовского управляющего делами Марино Бетти узнала тайну моего происхождения и шантажировала отца тем, что разгласит на весь город, кто мои родители, если отец не отдаст меня замуж за её сына Пьетро. Она и не скрывала, что хочет также прибрать к рукам состояние отца. В тот же день я и узнала тайну моего рождения, а потом и замужества. В отчаянии убежала вечером из дома, но случайно встретила личного врача Лоренцо Медичи — Деметриоса Ласкариса, врач привёл меня в свои личные покои дворца Медичи, я ему рассказала всю подноготную и выпросила яд для Иеронимы. Следующим днём пригласила Иерониму к нам, будто бы обсудить её разговор с отцом и уладить всё миром. Втихую я подмешала Иерониме в кьянти содержимое флакончика с ядом. Но вместо того, чтоб умереть, Иеронима превратилась в двухлетнего ребёнка. Деметриос перепутал флаконы яда и омолаживающего зелья, как выяснилось. Я понимаю, это звучит как бред сумасшедшего, но я говорю правду. Я сама даже не верила, что такое возможно, хотя последствия были у меня перед глазами. Иерониму, которая стала Флавией, решили оставить жить у нас и выдавать за подкидыша, у меня сердце дрогнуло сдать её в приют… Я не смогла, это оказалось выше мох сил — обречь превращённую в ребёнка врагиню на существование в приюте без родительских любви и тепла, — тараторила я почти без остановки, боясь упустить хоть что-то из того, что случилось чуть больше месяца назад. Филипп смотрел на меня потрясённо, с неверием во всё услышанное, бегло прощупал мой лоб ладонью. — Боже, ну и странности невообразимые ты только что говорила, моя любовь, — обеспокоенно проговорил граф Селонже, покачав головой. — Это больше похоже на какую-то сказку о колдовстве и ведьмах, про волшебные зелья, чем на правду. Мой разум с трудом это охватывает… — Как и мой разум первое время отказывался всё это осмыслять. Я тоже поначалу считала, что попала в какой-то абсурдный сон. Но вот только картина перед глазами не исчезала, сколько бы ни щипала себя за руку. Я понимаю, что тебе нелегко в такое поверить, но всё же попробуй. Спроси хотя бы Деметриоса, отца и Леонарду… — Мне совсем ни к чему кого-то допрашивать, чтобы узнать правду. Я лучше поверю тебе. Хотя мой ум до сих пор отказывается это воспринимать, — уступил Филипп, чему-то слегка улыбнувшись. — Тогда буду держать язык за зубами и даже на смертном одре молчать о происхождении Флавии, которая на самом деле твоя тётка Иеронима под омолаживающим зельем, чтобы не навлечь беды на тебя и твоих близких людей. Так что всегда буду тебя защищать, и неважно совсем, насколько ты безвинна или нет. — Вот такая я женщина — способная пойти даже на попытку убийства, причём скатиться до отравительницы. Теперь умеющая лгать, чтобы защитить спокойствие своё и своих дорогих людей, надевшая маску добродетели… И ты говоришь, что всегда будешь меня защищать… — невесело я улыбнулась, фыркнув немного грустно. — Я не могу тебе позавидовать. — Но ты же приняла такого поначалу плохого мужа как я. Так что я бы на твоём месте себя так не песочил, — возразил моим словам Филипп. — Ты думала о том, как спасти себя и свою семью от несчастий, стремилась обезопасить от тётки себя и дорогих тебе людей, чувствовала себя загнанной в угол и была в отчаянии. Это обычная тяга к самосохранению, свойственная всему живому, в том числе и людям. Если на тебя несётся голодный волк, а в твоих руках арбалет, не станешь ведь ты убеждать волка решить всё дело миром — ты в него выстрелишь. Точно так же и в твоём случае с попыткой отравить твою тётку. — Да, в твоих словах много рационального. Всё-таки мне стоит к тебе прислушаться, — всё же признала я, что муж говорит довольно дельные вещи. — А ведь эти молодящие настойки могут много где пригодиться, — призадумался Филипп. — Споить бы эту настойку Всемирному Пауку — Людовику XI. Сколько бы это решило проблем для моего сюзерена и для меня… — Споить бы эту настойку твоему герцогу Карлу — сколько проблем это решит для всей Европы, — не осталась я в долгу. — Пожалуйста, не говори так о моём сеньоре никогда, — помрачнел Филипп. — Пожалуйста, только не заставляй меня любить твоего чёртова герцога, как его любишь ты. — Я понимаю, что у тебя к Карлу личные счёты за родителей, что ты имеешь на него зуб. — Зуб на Карла имею? — переспросила я. — У меня на него не то, что зуб, а целая челюсть. — Можешь не любить моего сюзерена. Но он много сделал для меня и моего брата. Считай, стал для нас кем-то вроде отца. — Стал кем-то вроде отца? — озадачилась я и поразилась одновременно. — Ты точно про Карла Бургундского говоришь? Чтобы такой жестокий человек… — У моего сеньора много недостатков, я это признаю и сам прекрасно понимаю, но он не дурной человек, — горячо заступался Филипп за Карла Бургундского. — Моих родителей убила вспышка оспы в Селонже, когда я и Амори на тот момент служили при дворе монсеньора. Мне тогда было всего тринадцать лет, Амори был юнцом лет девятнадцати. Герцог взял нас обоих под свою личную опеку, заботился о нас и учил тому, как выжить в этом суровом мире. Ревностно следил, чтобы земли и состояние наших родителей не расхитили до совершеннолетия Амори, и мы получили родительское наследство в целости и сохранности. У тебя есть причины ненавидеть герцога Карла, как у меня есть причины его любить. Вот и всё. — Я и подумать не могла, что тебя с твоим сеньором связывает нечто намного большее, чем просто вассальная клятва, твой воинский долг перед ним. Я просто не предполагала, что герцог занимает в твоём сердце место отца. Думала, что всё строится на страстном патриотизме к Бургундии… — Так что неизвестно, что бы со мной и Амори стало, если бы герцог о нас не позаботился. Он никогда не делал различий между нами и его родной дочерью принцессой Марией. Кстати, Фьора, Мария Бургундская — твоя ровесница. Кто знает, возможно, вы бы могли хорошо ладить. — Не имею ничего против Марии Бургундской, — не сдержала я лёгкий смешок, — но я предпочту держаться подальше от герцога Карла и всего, связанного с ним родственными узами. Мне так как-то спокойнее, понимаешь? — Понимаю. Что здесь непонятного? Тебе нет нужды повторять или объяснять. — Хочу тебя предупредить ещё кое-о-чём. Я понимаю, что ты предан своему сеньору и своей стране, для тебя не пустой звук вассальная клятва. Но, если ты будешь относиться с холодностью, безучастностью и небрежением ко мне и нашим детям, я терпеть это не стану. Соберу свои вещи, вещи наших детей, самих детей усажу в карету — и уеду жить к отцу. Мой отец любит меня и всегда примет. Меня не остановит даже град величиной с кулак. Либо у нас полноценная семья, либо нет никакой семьи, — высказалась я непримиримо и бескомпромиссно. — Фьора, сейчас идёт война за независимость Бургундии. Жить полноценной семьёй все вместе мы сможем только тогда, когда эта война кончится. Если Бургундия снова станет свободной от Франции. — Если, Филипп, — взыграло во мне желание лаконично поддеть мужа, потому что мне неприятны эти разговоры о войне и независимости Бургундии после упоительной физической близости. — Всё же я надеюсь на лучшее. Ничего другого не остаётся. За неимением другой альтернативы. Надо же, — Филипп бросил взгляд на окно, за которым занялся рассвет, — уже наступило утро. И на улице ясно. Думаю, сегодня будет солнечно. — Ой! Мне же надо идти к себе! Если Флавия проснётся раньше и не увидит рядом с ней меня, то испугается и поднимет крик. Леонарде будет непросто с ней сладить! — Вырвавшись из объятий ничего не понявшего, увидев мою реакцию, мужа, я спрыгнула на пол с кровати, подобрала с пола небрежно брошенную туда ночью сорочку и спешно её надела, кое-как дрожащими от спешки пальцами завязав тесёмки. — Фьора, вот же вскочила ты, будто тебя кипятком облили. Нет бы спокойно отдыхать… — Встав с кровати, Филипп надел штаны и подошёл ко мне, взяв за руку и увлекая к кровати. — Давай, ляг и поспи. Я сам управлюсь. И забота о ребёнке мне по силам. Немного раздумывая, поддаться на уговоры или нет, я всё же легла обратно в кровать и укрылась одеялом. — Это лучшее, что муж может сказать жене, особенно, когда в семье есть дети, — вырвалось у меня с доброжелательно-ласковым ехидством. — Уж ложилась бы спать, лисица, — поцеловав меня в лоб и кончик носа, Филипп поправил мне одеяло и облачился полностью в повседневную одежду, обул сапоги. Решительным и твёрдым шагом молодой человек направился к двери, открыл её и переступил порог, потом закрыл дверь с другой стороны. Потянувшись и зевнув, я обняла подушку и сильнее укуталась в одеяло, предавшись сну в своё удовольствие. Если Флавией займётся Филипп, я могу быть спокойна и не тревожиться ни о чём. Ребёнок всегда будет довольный, опрятный, накормленный. Филипп умеет придумать, чем занять досуг Флавии, чтобы это было в первую очередь интересно и весело для самой девочки. Под его присмотром с ней не случится ничего плохого — она нигде не набедокурит, ничего не подберёт с пола и не потянет в рот, ничего на себя не опрокинет. Ну, а издёрганная мама, которая я, может поспать сколько душе угодно. Я просто провалилась в сон, никаких видений Морфей мне не послал. Всего лишь уютная и тёмная мгла в голове перед мысленным взором. Я даже не берусь точно сказать, сколько проспала. Знаю только то, что спала сегодня много и вдосталь. Проснулась уже от того, что кто-то мягко теребил меня за плечо, в окно даже сквозь стекло ярко били солнечные лучи. Мои ноздри дразнил аромат жареной курицы и грибов. Открыв глаза, я увидела перед собой добродушное лицо Леонарды, которая сейчас немного склонялась надо мной и ласково улыбалась. На прикроватном столике стоит поднос с тарелками жареной куриной грудки и грибами, со стаканом молока. На блюдце дольками порезано сочное и спелое яблоко. — Хорошо спалось, моя милая? — первым делом поинтересовалась Леонарда. — Даже очень хорошо, Леонарда. Никогда ещё не спала так сладко и безмятежно, — поделилась я с ней без утаивания и улыбнулась. — Я долго проспала? — До часу дня, моя радость. Уже больше полудня. Я и так поняла, что эту ночь ты провела не одна, — дружелюбно и ласково поддела меня моя наставница. — Муж твой велел тебя не будить и дать поспать подольше. — Леонарда, ты ведь не считаешь меня глупой и слабохарактерной, что я пошла на примирение с Филиппом, хотя сама к нему относилась враждебнее всех в нашем доме? — вопросительно я поглядела в лицо пожилой даме, подъедаемая маленьким червячком беспокойства. — Фьора, дело твоё, решение твоё, жизнь твоя. Не за чем передо мной отчитываться. Я тебе тут не указ. Моё дело посоветовать, а ты уже поступай по своему разумению. Могу быть тебе поддержкой, что бы ты ни решила. — Леонарда погладила меня по щеке. — Спасибо тебе, Леонарда, — поблагодарила я пожилую даму и в несколько больших жадных глотков опустошила стакан молока, поставив его обратно на поднос. Потом принялась за куриную грудку и грибы. — А что, Леонарда, дома всё хорошо? Как Флавия, что она делает? — задавала я вопросы, не прекращая трапезы. — Всё хорошо с нашей малышкой Флавией. Не безобразничает, слушается. Покушала хорошо, мессир Филипп ей деревянных человечков из дерева делает, в мяч во дворе играли. Сейчас граф Селонже ей сказки в зале читает. А уж Флавия довольна, будто кошка, съевшая ведро сметаны, — с доброй иронией рассказывала мне Леонарда, как обстоят дела, а я за считанные минуты съела свой поздний завтрак и вытерла руки о хлопковую тряпочку, что тоже лежала на подносе. — Спасибо, Леонарда. Завтрак был очень вкусный, — поблагодарила я Леонарду и встала с кровати, размявшись и потянувшись вверх. — Ты поможешь мне зашнуровать платье? — Помогу, конечно, — ответила Леонарда, застлав постель, и, взяв поднос с пустой посудой, вместе со мной направилась в мою комнату. Уже в моей комнате Леонарда помогла мне завязать шнуровку бордового с коричневыми вставками платья со спины, только потом она забрала поднос и ушла по своим делам. Я же покинула мою спальню и присоединилась к Флавии и Филиппу, которые сидели на разложенных в зале подушках. Филипп читал девочке басни Эзопа, а Флавия внимательно слушала, затаив дыхание. Я не прерывала их мирных эзоповских чтений. Присела рядышком и обменялась с Филиппом тёплыми улыбками, нежно поправила и пригладила золотые кудри на голове Флавии. Испытывала такое приятное чувство уюта и мира в душе, когда вот так могу спокойно проводить время с моим мужем и ребёнком. Слегка прислониться к супругу и слушать, как он читает дочери басни одного из моих любимых античных авторов в лицах, выразительным и богатым на эмоции голосом. И могу наслаждаться проводимым временем с дорогими мне людьми. Правда, наслаждалась я компанией мужа и дочери за прослушиванием басен недолго. Тихонько меня окликнул Паоло: «Мадам, важная новость. К Вам пришёл гость — синьор Ласкарис. Ждёт Вас в органном зале мессера Бельтрами». Поцеловав в макушку дочь и шепнув мужу, что я скоро вернусь, поднялась с подушек и проследовала в органный зал отца с Паоло. Как слуга и сказал, Деметриос ждал меня там, сидя в кресле и изредка попивая красное вино из бокала. Отпустив Паоло, я села в соседнее кресло рядом с Деметриосом и радушно поздоровалась с ним. — Деметриос, я очень рада видеть тебя здесь. Спасибо, что нанёс визит, — сопроводила я дружелюбной улыбкой свои слова. — Может, мне распорядиться подать нам сюда что-то вкусное? — Не беспокойся, Фьора. Спасибо, я не голоден. Моя радость видеть тебя и быть в этом доме взаимна. Расскажи, как продвигается наш с тобой план? — перешёл Деметриос к делу тут же без лишних разговоров. — Деметриос, я даже не знаю, как ответить на твой вопрос наиболее точно. Минувшей ночью я отдалась моему мужу, выпив для храбрости вина, перед тем, как идти в его комнату. — Фьора, ты умеешь вовремя воспользоваться благоприятными обстоятельствами на пользу нашему общему делу. Я немного недооценил твоё хитроумие, — высказал мне похвалу Деметриос, только вот прилива радости я от этой похвалы не ощутила, отнесшись к ней спокойно. — Вовсе не потому, что видела в этом хороший способ войти в доверие к Филиппу. Я поступила так, потому что хотела этого сама. Я пошла на поводу у своих желаний, и не сожалею ни о чём, потому что получила удовольствие, — немного не вышло у меня сдержать довольных ноток в голосе. — Главное, что прошедшая ночь выдалась для тебя приятной. Ведь после этой ночи может заявить о себе у тебя под сердцем ребёнок, — задумчиво проронил Деметриос. — Деметриос, если эта ночь с мужем обернётся для меня беременностью, я всё равно ни за что и никогда не стану делать моего ребёнка пешкой в наших планах мести Карлу Бургундскому. И если ребёнок родится, я буду его любить и защищать любой ценой. И не стану его вмешивать в нашу общую цель отомстить Смелому, — высказалась я с решимостью и безапелляционно. — Фьора, я вовсе не предлагал использовать твоего возможного ребёнка от графа де Селонже, чтобы мстить герцогу Карлу. Ты немного неправильно меня поняла. — Тогда что ты подразумевал под своими словами? — Только одно: если у тебя выйдет забеременеть после проведённой с мужем ночи, это сильнее привяжет к тебе мессира Селонже. Теперь ты поняла, к чему я веду? — пронзительно взглянул на меня Деметриос своими глубокими чёрными глазами, чуть улыбнувшись. Я же вместо ответа только утвердительно кивнула. — Если ты родишь на свет ребёнка твоему супругу, особенно мальчика, его чувства к тебе станут ещё крепче. — У меня были иногда мысли, что я могу забеременеть после минувшей ночи. Но я никогда об этом не думала в таком ключе, как ты. Если ребёнок заявит о себе, если он родится, я буду стараться всеми силами быть ему или ей самой лучшей матерью. У меня нет намерения отказа от мести Карлу, но своих детей в это вмешивать я не буду никогда. — Фьора, я уважаю тебя за твою твёрдую позицию и стремление оградить от того, что опасно, твоих детей — Флавию и предполагаемого ребёнка от мужа. Можно ли тогда считать, что ты окажешь мне помощь в добыче сведений против Карла Смелого, под прикрытием имени и титула графини де Селонже, непосредственно живя в доме твоего мужа? — Да, Деметриос. Я смогу быть полезной нам в нашей общей цели, живя в Селонже, непосредственно с одним из самых доверенных лиц герцога, и добывать нужные тебе сведения. — Я рад, что судьба послала на моём пути такую союзницу как ты, — отсалютовав мне бокалом, Деметриос сделал несколько глотков вина, а я откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, прижав к вискам ладони, и думая о том, не разрушаю ли я сама мою жизнь моими же руками. Но теперь вряд ли можно что-то поменять, не могу ведь я изменить клятве, данной Деметриосу, тем более кровной клятве. Когда перешёл реку вброд, то мост уже ни к чему.