Разбитые складываются в цифры

My wildest wind You're the home beneath the ruin

— Добрый день, первый отдел. — Ох ты ж мать вашу. В офис первого отдела пожаловало само Министерство, и встретили его тяжёлыми взглядами и нескрываемыми вздохами разочарования. — И чем это мы заслужили визит такой важной персоны? — у Ханамаки рот не закрывается, ну он хоть не выматерился — и на том ему спасибо. — У меня была назначена встреча с вашим начальством, инспектор, вот на обратном пути решил зайти к вам с проверкой, — Ушиджима проходит в офис, вертит в руках кожаную чёрную папку и оглядывает рабочие места. Он останавливается возле стола Ханамаки и осуждающе смотрит на раскрытую коробку пирожных. — Конфискуете? — замечает его взгляд Ханамаки, хватается за коробку и театрально ахает. Рядом с ними не сдерживает смешок дерзко сидящий на столе Ойкава, чем тут же привлекает к себе внимание работника Министерства. — Ойкава Тоору, у вас в аналитическом отделе совсем нет дел? — Ушиджима окидывает его холодным пренебрежительным взглядом. — Срочно понадобился здесь, — беззаботно пожимает плечами Ойкава, смотрит с вызовом и готовится к продолжению обмена презрением. Матсукава с интересом ждёт, когда и ему велят проваливать в свой кабинет, и с невинным видом тянется украсть из коробки Ханамаки пирожное. — В Бюро в последнее время заметно хромает дисциплина, что явно не может не сказываться на психопаспортах инспекторов, — заявляет Ушиджима, и Ханамаки за его спиной показывает ему язык. — Непростительный бардак, и как только в такой атмосфере отделам удаётся работать и успешно раскрывать дела, — поражается Тоору, и только сарказм сейчас удерживает его от желания полезть в драку. Но Ушиджима будто пропускает его слова мимо ушей. — Особенно как тут не затемниться оттенку, когда работать приходится бок о бок с потенциальными преступниками. Исполнитель Кьётани с хриплым рыком резко оборачивается на Ушиджиму, но его успевает одёрнуть инспектор Яхаба, схватив за плечо. Да, Ушиджима Вакатоши — человек, который не скрывает свою неприязнь к работающим в Бюро потенциальным преступникам, он представитель того самого набора предрассудков в отношении к исполнителям, и если в Бюро успешно выбираются из стереотипов, то в Министерстве Здравоохранения, как и в остальных органах власти, по-прежнему есть такие люди со старомодными взглядами на современное общество. — Ойкава Тоору, ты должен был пойти работать в Министерство, — не унимается Ушиджима. Ойкава закатывает глаза. В своё время Сивилла помимо нескольких других должностей выявила у него пригодность к работе в Министерстве Здравоохранения, но он выбрал Бюро Общественной Безопасности. В обществе, выдрессированном Сивиллой, редко выпадает шанс выбрать что-нибудь самому, и Тоору не мог им не воспользоваться. К тому же работа в верхушке его никогда не привлекала — Ойкаву всегда тянуло туда, где сложнее, где противоречиво и наизнанку, тянуло к неприкаянным демонам, в их продрогшее от завывающих сквозняков логово. А ещё всегда тянуло к Иваизуми, но это отдельная история. Тоору отвлекается на шум работающих вентиляторов, заглядывается на вращающиеся лопасти, чтобы не сорваться и не запустить в Ушиджиму планшетом со стола. — Мне до лампочки Министерство, — усмехается он и незаметно подмигивает Яхабе, который всё это время смотрит на него с нескрываемым беспокойством. — Если моему коэффициенту суждено было повыситься, то это всё равно случилось бы, независимо от моего места работы. Да и в любом случае я ни о чём не жалею. — Даже после случившегося? — Ушиджима намекает на оборвавшуюся карьеру из-за повысившегося коэффициента, даже не опасаясь задевать за больное. У Ойкавы это больное такое обугленное и омертвелое, что даже уже почти плевать. — Ну, если бы мне пришлось выбирать между работой в Министерстве с чистым коэффициентом и работой в бюро среди всех этих людей, но похоронить к чертям свой психопаспорт… — Тоору оглядывает всех присутствующих в офисе работников отдела и улыбается. — Что ж, я бы выбрал второе. Ханамаки с Матсукавой хором издают тихий звук умиления, а Ушиджима недоумевающе хмурится. Ойкава не может сдержать довольную ухмылку. — Понимаю, это сложно понять тому, для кого люди — всего лишь набор цифр, — вздыхает он и разводит руками. В офисе уже все ждут, когда Ушиджима наконец лопнет от возмущения, но он настойчив просто до отвращения. Он терпеть не может людей с завышенным коэффициентом, но ещё больше он презирает работников Бюро, сорвавшихся и ставших потенциальными преступниками, считает их слабыми и недостойными пути, который был им изначально предначертан. — В Министерстве ты не довёл бы себя до такого состояния, — Ушиджима продолжает сохранять невозмутимость, что не может не действовать на нервы. — О, а ты так хорошо разбираешься в людях, хочешь поговорить о моём состоянии? — Ойкава начинает закипать. — Давай, только не забывай, что психолог здесь я, а не ты. — Бывший, — царапает напоминанием Ушиджима. Ойкава замолкает, и рука, спрятанная за спиной, невольно сжимается в кулак. — Работа в Бюро неоспоримо имеет негативное влияние на оттенок, причём виной тому как раз-таки коллектив, — продолжает свои нравоучения Ушиджима, — тут же всюду люди, перешедшие черту, обозлённые на общество и погрязшие в пагубных привычках. — И педики все, да? — встревает Ханамаки, усаживаясь Матсукаве на коленки. У Яхабы с Кьётани одновременно отвисает челюсть, а Ойкава давится восторженным смешком. У Ушиджимы лицо покрывается красными пятнами, он уже собирается ответить что-то на возмутительную выходку инспектора, но в дверях появляется вернувшийся с задания Иваизуми. — Ива-чан! — не скрывает радости Ойкава, улыбаясь до ушей. Иваизуми смотрит на него с непроизносимым “куда залез на мой стол, засранец”, затем переводит обалдевший взгляд на Ханамаки, сидящего на Матсукаве и беспечно болтающего ногами, и только после этого удостаивает вниманием стоящего посреди офиса Ушиджиму. — Я чему-то помешал? — спрашивает у него Хаджиме. Из-за его спины выглядывают инспектор Киндаичи с исполнителями Куними и Ватари, тоже заинтересованные происходящим. — Я проводил небольшую лекцию вашим подчинённым и конкретно Ойкаве-сану о печальных последствиях сближения с потенциальными преступниками, — Ушиджима — неисправимое хладнокровие и ходячая психологическая атака. — Не стоит забывать, что исполнители — это всего лишь подручный материал инспекторов. — Ого, как интересно, — задумчиво тянет Иваизуми, проходя в офис. Остальные сотрудники следуют за ним и молча рассаживаются по своим рабочим местам. — Только вот эти “подручные материалы”, как вы их называете, каждый день рискуют жизнями ради безопасности граждан — даже таких, как вы, которые их ненавидят. Иваизуми подходит к Ушиджиме, уверенный в себе и поразительно спокойный, хотя у самого наверняка уже чешутся кулаки. — Я не потерплю неуважительного отношения к моим коллегам, а воспитанием моих подчинённых я займусь сам, уж не беспокойтесь. — Воспитательные беседы уже не спасут психопаспорт бывшего доктора Ойкавы, — Ушиджима будто с утра поставил себе целью дня уйти из Бюро побитым. — Цифры его коэффициента не отменяют его блестящие способности и профессионализм, — Хаджиме проходит мимо Ушиджимы и направляется в сторону Ойкавы. — Точно так же, как и высокие коэффициенты исполнителей не делают их менее людьми. Ойкава слезает со стола, и Иваизуми кладёт руку ему на спину. — А теперь, — обращается он к Ушиджиме, — надеюсь, Министерство не запретит нам всем удалиться на наш законный обеденный перерыв? В поддержку все поднимаются со своих мест, открыто выпроваживая. Ушиджима ничего не отвечает, прощается едва заметным кивком, разворачивается и покидает офис. Иваизуми провожает его испепеляющим взглядом и тоже выходит в коридор, и остальные следуют за ним послушными утятами. Ойкава выхватывает Иваизуми за руку и тянет за двери пожарного лестничного крыла. Хаджиме ойкает от неожиданности, а Матсукава бросает им вслед “Бюро погрязло в разврате”, пародируя голос Ушиджимы. Тоору смеётся, наспех закрывает за собой дверь, прижимает Хаджиме к стене и нетерпеливо целует. — Ты такой классный, Ива-чан, кошмар просто, — у Тоору — воспламеняющийся восторг в венах и прикосновения на грани жизни и смерти. — Я ничего такого не сделал, — у Хаджиме — бешеная мания оберегать и прожигающие кожу объятия. — Ничего такого, просто ты лучше всех. — Что он сказал тебе? — Плевать. — Что он наговорил тебе, я спрашиваю? — Да пошёл он, господи. Иваизуми рычит от злости, и Ойкава успокаивает его поцелуем, подрагивающими пальцами пытается ослабить узел на его галстуке, но весь момент обрывает заурчавший на всю лестничную клетку живот Хаджиме. — Ути боже мой, — умиляется Тоору. — Иди ты, блин, у меня с утра не было времени перекусить, — ворчит Хаджиме и краснеет. Ойкава смеётся, потому что ему неожиданно хорошо, он целует Иваизуми в щёку, выводит его обратно в коридор и идёт с ним до кафетерия в обнимку. Жизнь протекает по сценарию “Сегодня мы победно хохочем, а завтра лезем на стену подыхать”, поэтому Ойкава не удивляется, когда вечером следующего дня ему тоской будто выламывает рёбра изнутри. Он приходит в тренировочный зал, где раздетый по пояс Иваизуми разносит в спарринге андроидов. Ойкава приваливается плечом к стене и наблюдает за отточенными яростными ударами, даже не сомневаясь, что Хаджиме выкрутил режим схватки на самую мощность. Детективов в Бюро вооружают доминаторами, но многие из них всё равно продолжают совершенствоваться в рукопашном бою — разбитые в кровь костяшки пальцев не дают забыть, что убивает, может, и выстрел сверхумной пушки, но курок всё равно спускает человек. Только вот Ойкаву тогда не спас ни выстрел доминатора, ни удар кулака, и Хаджиме бьёт нападающего с ещё большей ненавистью. Последний поверженный андроид ударяется об пол, дёргается в механической судороге, выстреливает искрой и отключается, и Иваизуми подбирает с пола бутылку отпить воды. Тоору любуется растрёпанным и тяжело дышащим Хаджиме, невольно следит за каплями воды, стекающими по коже туда, куда не надо, и едва сдерживается, чтобы не присвистнуть. — Что-то хочешь сказать? — Иваизуми замечает на себе его взгляд и усмехается. — Хочу сказать, что буду очень ревновать, если кто-то вдруг войдёт и увидит тебя в таком виде. Иваизуми подходит к нему, сыплет мурашки по затылку сокращённым расстоянием и дразнит хитрой ухмылкой. Ойкава уже почти ведётся, подаётся вперёд, но будто сам себя одёргивает, дотрагивается до горячего плеча и застывает. — Я буду у себя, зайдёшь потом? Хаджиме молча кивает и смотрит с подозрением. Ойкава целует его в щёку, чтобы тот ни в коем случае не подумал, что в чём-то виноват, отстраняется и выходит из зала в тоскливый тянущийся свет коридорных ламп. — Каждый раз удивляюсь, что у тебя здесь такой порядок. — Какого ты обо мне мнения, Ива-чан? В комнате Ойкавы и правда порядок, даже книги сложены по цветовой гамме обложек и статуэтки расставлены под определённым углом. Организованность и расчёт на фоне догорающих костров отгремевшей катастрофы. — Просто ты у меня ассоциируешься с творческим беспорядком, такая возвышенная неряшливость, что ли, — пытается объяснить Иваизуми, помогая себе жестами. — Когда мне, скажем так, не по себе, — Ойкава ловко перефразирует “когда мне невыносимо хочется вывернуться наизнанку”, — то я начинаю убираться, и это меня успокаивает хоть немного. — Я ничего против не имею, просто, — Иваизуми вздыхает, задерживается взглядом на полке с выставленными в ряд моделями корабликов, — я ведь даже не знаю, каково это — жить с тобой. “И никогда не узнаешь” так и повисает в воздухе — непроизнесённое, но царапнувшее обоих. И грустно, и на языке горчит, и корабли уже не вернутся домой. Хаджиме покачивает ногой, слегка похлопывает себя по колену, отстукивает пальцами только ему понятный ритм. Тоору наблюдает и невольно улыбается: всегда собранный и спокойный Иваизуми порой сам не замечает, как им завладевает это пульсирующее, дёрганное и неуёмное, как укрощённый и удерживаемый на привязи хаос прорывается и искрит на кончиках пальцев. — Скучаешь по барабанам, Ива-чан? Иваизуми вздрагивает и смотрит сердито на выдавшую его руку. — Иногда, — признаётся он. — Хотел бы сыграть сейчас? — Прошлому место в прошлом. Прошлое Хаджиме — шальной рок-н-ролл, и будущее там такое туманное, что клубится и оседает в горле, и неслучившееся не играет роли, потому что горящее сейчас — важнее. У Хаджиме в прошлом — закипающая юность, пульс подстраивается под барабанные удары, и пальцы гудят, сжимая палочки, но всё обрывается, когда отец приказывает завязывать с музыкой и “браться за ум”, что для Хаджиме звучит как “хорони себя заживо, сынок”. — Несанкционированные Сивиллой музыкальные группы — прямой путь к запорченному психопаспорту, — наставлял он тогда на путь истинный, а у Хаджиме в висках отстукивало, нога хотела чувствовать педаль, пальцы сводило, бессилие и отвратное принятие наваливались на плечи каменной плитой. Барабанную установку разбирали и по частям увозили из гаража дроны, и Хаджиме смотрел им вслед, опустошённый и несопротивляющийся, и бой барабанов продолжал звучать в голове фантомной болью. — Чёрт с ним, — отмахивается от воспоминаний Иваизуми. — С тобой мне что делать? Тоору улыбается и пожимает плечами: — Не оставлять одного посреди руин? — А у тебя что, сомнения какие-то возникли? Какие уж тут сомнения. Среди руин гуляют сквозняки, и скулёж раскалывается эхом об осколки, но Тоору умудряется оставаться защищённым. Потому что Ива-чан. — Знаешь, а ты ведь прав, — Ойкава спасается, отводя взгляд на книжные полки. — Мы с тобой никогда не сможем жить вместе. — Ойкава, — мрачным тоном прерывает его Иваизуми. Но Тоору не слушается. — Никогда не въедем в наш с тобой дом. — Я же сказал… — Никогда не уснём в нашей спальне под голограммой звёздного неба на потолке. — Тоору. — Потенциальным преступникам запрещено вступать в брак, так что и здесь мы с тобой пролетаем, — в глазах начинает резать, и Ойкава вдыхает побольше воздуха. — Не то чтобы мне прям хотелось свадьбу, просто ну ты представь только, как ты сердито и злобно предлагаешь мне руку и сердце. — Ты вот не понимаешь слов, я смотрю. — Наша свадьба была бы стихийным бедствием, Ива-чан. — Иначе и быть не может. — Но мы с тобой никогда не случимся так, как хотели бы. — Я всё равно останусь с тобой, до тебя не доходит что ли? Тоору шмыгает носом и спешно отворачивается, блуждает замыленным взглядом по потолку, ждёт, пока от горла откатит комок, чтобы говорить удавалось без дрожи. — Я больше не могу писать научные статьи, — голос не дрожит и не срывается, и это даже пугает, — потому что никто не будет читать размышления потенциального преступника из-за боязни, что я через написанное как-то попытаюсь повлиять на их психопаспорт. Иваизуми опускает взгляд, смотрит на свои сцепленные в замок руки. Сивилла своими приговорами перечёркивает все пути, а людские предрассудки и опасения только усугубляют ситуацию, и впереди — сгорающее будущее, а за спиной — дотлевающие останки, и спастись посреди этого порой возможно только рука в руку. — А вдруг однажды всех потенциальных преступников отстранят от работы в Бюро? — режет по тишине Ойкава. — С чего это вдруг? — недоумевает Хаджиме. — Это ты из-за Ушиваки долбанного себя накрутил? — Да причём здесь он? — Слушай, Ушиджима — это ещё не всё Министерство. — Всё равно мы не можем знать наверняка, что случится в будущем, и вообще стабильность — иллюзия, чтобы люди спокойно засыпали. Хаджиме злится, потому что без этих мыслей и разговоров куда проще, и по вечерам ему гораздо лучше распалять себя в схватках с андроидами, а потом зацеловывать Тоору до головокружения, пока тот взбирается на колени и хихикает в шею, до боли вцепляясь в плечи. — Одно я знаю точно — я ни за что на свете не вернусь в реабилитационный центр, — белые стены-белый шум-белая безысходность проносятся в голове истеричной вспышкой, и Ойкава усмехается. — Лучше сразу смертельный выстрел из доминатора, серьёзно. — Заканчивай уже со всем этим, — просит Иваизуми, поёживаясь, потому что тоже чувствует нечто холодное и чужое, скользнувшее по комнате от всего сказанного. Иваизуми поднимается и делает шаг навстречу, тянет руку дотронуться, обнять и отогнать всё плохое, и Тоору оборачивается, остывающий и каменеющий, и рука так и замирает в воздухе, и отогнать плохое не получится, потому что оно засело глубоко внутри. — Нацель на меня доминатор, Ива-чан. Хаджиме вздрагивает, и пальцы протянутой руки немеют. — Какого чёрта? — Пожалуйста. Хаджиме колеблется, но Ойкава смотрит прямо ему в глаза, настойчиво и непоколебимо. Иваизуми чертыхается, достаёт доминатор и медленно наводит на Ойкаву. У Иваизуми глаза подсвечиваются синим, и по застывшему лицу Тоору скользит красный прицел, механический голос в голове считывает цифры, цифры-цифры-цифры, которые Хаджиме так ненавидит, которые уверяют его, что человек перед ним — сущее зло. — Зачем ты просишь меня делать это? — Если когда-нибудь не останется иного выхода, то я хочу, чтобы выстрелил именно ты. Иваизуми прикусывает губу, наверное, чтобы не взвыть. Тоору — та самая неутихающая барабанная дробь в голове Хаджиме, тревожное предзнаменование в нарастающих ударах, неминуемая катастрофа, пульсирующая под обожжённой кожей. Идите к чёрту, цифры. Хаджиме резко опускает доминатор, дёргает Ойкаву за воротник и притягивает к себе, потому что иногда до Тоору действительно иначе не доходит, и целует его назло никчёмным цифрам, которые при всей своей власти всё равно никогда не будут выше их. У Ойкавы ноги внезапно подкашиваются, и он оседает на пол, и Хаджиме удерживает его от падения и опускается вместе с ним, прижимая к себе, и Тоору повисает на нём почти безжизненно и утыкается носом в плечо. Они сидят так какое-то время, неподвижные и переплетённые, и чуть позже Хаджиме что-то набирает на голо-браслете, затем поднимает запястье вверх, выкрашивая потолок голограммой звёздного дождя. Тоору отрывается от плеча Хаджиме, смаргивает слёзное марево и задирает голову. Мерцающую крошечными огнями синеву прошивают ослепляющие нити, пролетают через весь потолок и осыпаются на пол незримой пылью. Ойкава боится пошевельнуться, отражает глазами каждую пронёсшуюся над ним звезду, и Хаджиме подставляет плечо, чтобы тот устроился удобнее. — Это меньшее, что я могу для тебя сейчас сделать, — Иваизуми одной рукой приобнимает Ойкаву, второй слегка вращает запястьем, чтобы небо над ними покачивалось на волнах звёздного океана. Тоору прижимается к Хаджиме и улыбается почти счастливо. — Этого более чем достаточно, поверь мне. Леденящее и чужое никуда не исчезает бесследно, но их обоюдное-сшитое-неразрывное всё-таки оказывается сильнее.