Разбитые складываются в цифры

Let's swallow the moon and the stars Let's wallow just right where we are

Ханамаки проверяет оттенок своего психопаспорта и шёпотом чертыхается. — Что, затемнился опять? — Иваизуми в пустом коридоре берётся будто из ниоткуда, заставляя дёрнуться. Ханамаки Такахиро — инспектор с нестабильным оттенком и настойчиво ползущим вверх коэффициентом, шальная непредсказуемость, растворённая в затуманенной синеве. — Херня, — отмахивается Ханамаки, отключая голо-браслет и опуская запястье. — Просто я эмоциональное дерьмо. — Чеши на консультацию тогда, достал. Ханамаки недоверчиво поглядывает в сторону двери психолога. — А что, прислали уже кого-то вместо Ойкавы? — Доброе утро, ещё неделю назад, — фыркает Иваизуми и заметно мрачнеет. Ойкава сейчас проходит курс реабилитации в изоляции от общества, хоронит карьеру и мечты в плену издевательски чистых стен. У Иваизуми без него — трагедия во взглядах и сдерживаемый вой в каждой фразе, а тут ещё Ханамаки со своими выкрутасами. Даже как-то стыдно. — Ладно, схожу познакомлюсь, — напрягать Иваизуми не хочется ни в коем случае, да и новые люди — это не всегда плохо. Иваизуми ободряюще хлопает Ханамаки по плечу и уходит в офис, а Такахиро ещё какое-то время неуверенно топчется у двери кабинета. Он не боится и не стесняется — просто выворачивать перед кем-то душу иногда не получается без случайных царапин. Он уже почти решается постучаться, как дверь вдруг открывается сама, и на пороге возникает мужчина в белом халате — усталая строгость с удивлённо приподнятой бровью. — Ого, — выдаёт Ханамаки вместо приветствия. — Вы на приём? — Ага. — Доктор Матсукава, — представляется новый психолог и жестом приглашает в кабинет. — Проходите и присаживайтесь. Ханамаки рассеянно кивает и идёт к креслу, неуклюже плюхается и озирается по сторонам, будто попал в этот кабинет впервые. — Ханамаки Такахиро, верно? — уточняет Матсукава, сверяясь с данными на планшете. — Всё верно, — Ханамаки ловит себя на мысли, что у доктора Матсукавы какие-то незаконные брови, острые скулы и возмутительные кудряшки, а ещё было бы неплохо, если бы он произнёс имя Ханамаки ещё раз. Матсукава садится в кресло напротив, продолжает листать медицинские записи с предыдущих сеансов, которые ещё проводил Ойкава, и Ханамаки таращится на доктора с нескрываемым любопытством, но тут же стыдливо отводит взгляд, оказываясь замеченным. — Я не кусаюсь, — с улыбкой успокаивает Матсукава, устраиваясь в кресле удобнее и закидывая ногу на ногу. — А зря. Матсукава усмехается и смотрит с интересом, а Ханамаки вертится дурачком, и всё ему сразу вокруг занятно: и камин, и тянущийся из окна на ковёр луч, и подвязанные багровые шторы. Доктор это верчение без внимания не оставляет. — У меня есть много разных голо-интерьеров, в какой обстановке вы хотели бы провести беседу? — Блин, помните, — сразу воодушевляется Такахиро, — реклама была, там пчёлки пели песню про мёд и танцевали в дупле? Вот хочу туда. Матсукава отвечает изумлённым молчанием, и Ханамаки даже боится представить, насколько по-идиотски сейчас лыбится. — Вас не предупредили, что я придурок, да? — Я сделаю себе пометки, не волнуйтесь, — не теряется Матсукава и что-то печатает на планшете, и Ханамаки с него прыскает. Какой же он дуралей, что сомневался ещё сюда приходить. Матсукава задаёт базовые вопросы, спрашивает про режим дня, про количество часов сна и внешние раздражители, затем как-то странно замирает, мельком оглядывает кабинет и заявляет: — Вот теперь и мне туда хочется. — В дупло? — Представляете. — Давайте песенку про мёд споём, — просит Ханамаки, которому теперь уже стало совсем весело. — После сеанса, — обещает Матсукава, и Ханамаки давно не чувствовал себя таким дурашливо счастливым. У них даже не получается этот затянутый период неловкостей, сомнений и незнаний, что сказать и как уместнее пошутить, они будто заранее друг к другу готовились, и есть в этом какое-то предназначение, судьба или нечто сакральное, но вот они смеются до слёз с какой-то глупой шутки про трусы, и Ханамаки даже не знает, что ему про них двоих думать. — Это безобразие, — говорит Матсукава, и Ханамаки с ним полностью согласен, хоть и не услышал начало фразы. Ханамаки занят изучением галстука Матсукавы, и дело это требует предельной сосредоточенности и серьёзности. — Это поросячьи пятачки у вас на галстуке? — спрашивает он, прерывая рассказ о какой-то дыхательной антистрессовой гимнастике. Матсукава замолкает, строго оглядывает свой галстук и снова поднимает взгляд. — Просто кружочки с двумя точками, — переубеждает он. — Это поросячий пятачок, меня не обманешь. — Инспектор Ханамаки, я хочу, чтобы вы относились ко всему этому серьёзно. — Я от вас хочу того же. Матсукава приподнимает эту свою чёртову бровь, понимает всё за какие-то считанные секунды и улыбается уголком губ. И всё становится действительно серьёзно. Взаимная вежливость и официальность куда-то растворяются, они оба роднятся друг с другом незаметно для самих себя, и привычные “Матсукава” и “Ханамаки” сменяются очаровательными “Маттсун” и “Макки”. — Это просто дурдом, Маттсун, этот мудак подорвал сам себя, — размахивает руками Такахиро, вернувшись в Бюро с ареста подрывника, который, впрочем, разобрался с собой сам. — Это хорошо ещё, что нас толком не задело. — У тебя царапина на щеке, — подмечает Матсукава, медленно поднимая палец к лицу Ханамаки. — Там щепки полетели, я не совсем успел отскочить. — Ну ты даёшь, Макки, неповоротливая ты клуша. Они начинают переговариваться репликами из сериалов и дурацких мультиков, стрелять шуточками со специфическим юмором и прочей восхитительной ерундой, ныряют в абсурд и взаимное обожание, и Ханамаки приходит в кабинет чаще уже не как пациент и даже не как коллега, а просто заваливается посреди рабочего дня и заливается хохотушкой, втрескавшейся по уши. — У меня закончилась смена, и мы с тобой идём в кино, — объявляет он, улыбаясь до ушей и размахивая голограммой билетов. Матсукава стоит к нему спиной, в белой рубашке без халата и пиджака, и Такахиро засматривается на его спину и мысленно бьёт себя по щекам. На столе валяется статоскоп, который Ханамаки иногда просит Матсукаву надеть, и то ли это тайные фетиши зазывают, то ли просто нравится взвизгивать, когда Матсукава внезапно прикладывает холодный металлический кругляшок к ключице. Матсукава тем временем оборачивается и удивлённо хмыкает, подходит почти вплотную, и Ханамаки даже не пятится назад, смотрит с озорным предвкушением и нарочно подгибает ногу, чтобы быть ещё ниже. Доктор, помогите, у Ханамаки синдром влюблённой школьницы, хотя нет, идите к чёрту, доктор, вы делаете только хуже. — Идём, — не возражает Матсукава, задерживается в этой мимолётной опасной близости и отходит назад, и Ханамаки думает, что да пошёл он нахрен, ей богу, и что такими темпами краситься в розовый придётся не просто потому что нравится, а чтобы скрыть седые волосы. Неловкости и недомолвки сразу перерастают в обоюдное нескрываемое влечение, а вечером небо такое закатное и неминуемо-истеричное, и Матсукава в этом своём чёрном строгом пальто, и его так здорово хватать под локоть будто случайно, и голо-бреслет не тревожит срочными звонками, и будто весь мир соглашается на передышку. — Задрал, Маттсун, жри свой попкорн, а не мой! — шёпотом ругается Ханамаки, пытаясь вывернуться и не делиться едой. — Мой я уже доел, что мне делать теперь? — жалуется Матсукава, тоже шёпотом, ловит лицом отблески мерцающего киноэкрана. — Сейчас домой пойдёшь. — Ко мне или к тебе? На выходе из кинотеатра встречает уже ночной город, и хочется хвататься за руки и кружиться в дурных огнях, будто ты не взрослый исполнитель из Бюро, а беззаботный школьник в шортиках. Ханамаки поправляет подворот на джинсах, цепляется за Матсукаву, чтобы не упасть, и тот обхватывает его руками для страховки, и Такахиро что-то в его руках совсем дуреет, тянется вверх и целует. — Ну и дела, — поражается он сам себе, продолжая с задранной ногой виснуть на Матсукаве. — Ты такой балбес кошмарный, это ты из-за меня такой? — у Матсукавы вся строгость остаётся в его кабинете с выключенным светом, а сейчас он такой родной и хороший до жути, улыбается и не собирается выпускать из рук. — Всё-то ты понимаешь, молодец, тебе надо работать психологом. И ржут. И друг от друга не оторваться, и где-то там высоко небо прикуривает от небоскрёбов — бредовое, как и всё вокруг. — Маттсун, когда Сивилла запретит твои скулы? — Жуй свою котлету и не отвлекайся. В кафетерии многолюдно и шумно из-за всеобщих тяжких вздохов — все отделы подыхают под завалами отчётов, держатся на кофе, антистрессовых таблетках и чёрном юморе. — Привет, зомбяк, — здоровается Матсукава с проходящим мимо Акааши. Тот отвечает протяжным зевком, сонно моргает и сверкает тёмными кругами вокруг глаз, плетётся до своего столика, где Бокуто уже ждёт его и подскакивает помочь с подносом. Ханамаки смотрит на Акааши украдкой, скачет взглядом с него на Матсукаву и обратно, будто впервые подмечает нечто, что до этого от него ускользало. — В кого у тебя кудряшки? — спрашивает он, отпивая из стакана сок. — В папу, — отвечает Матсукава и, видимо, замечает беспокойные переглядывания Ханамаки. — У Акааши тоже в папу. — Откуда ты знаешь? — хмурится Ханамаки, недоумевая. — Он у нас один. — Кто? — Папа, дятел. — Чего? Ханамаки стучит стаканом об стол, теряет дар речи и таращится поочерёдно на Матсукаву и ничего не подозревающего жующего Акааши. — Так вы родственники? — почти верещит он. — Папа развёлся с моей мамой, когда мне было два года, женился на другой женщине, и у них родился Акааши, — спокойно объясняет Матсукава. — А почему у вас фамилии разные? — У меня мамина, а у Кейджи — папина. — Охренеть. И сразу всё встаёт на свои места: и кучеряшки эти, и томный аристократизм, и умудряющаяся быть очаровательной усталость. Надо будет как-нибудь напиться с Бокуто по этому поводу. — Охренеть! — повторяет Ханамаки, заорав прямо на ухо Ойкаве, который молча подсаживается рядом со своим подносом и испуганно вздрагивает. — Не ори ты, и без тебя хреново, — шипит с другой стороны Иваизуми, раздражённо морщась. Это он для виду ворчит — все ведь понимают, что он с возвращением Ойкавы заметно расцвёл и хоть скинул с себя этот скулящий траур. На фоне нескончаемой катастрофы, которой является вся их жизнь, можно сказать, что дела вполне себе налаживаются. Матсукава первый доедает свой обед и встаёт из-за стола, собирается уходить, но наклоняется к Ханамаки что-то спросить, и тот, воспользовавшись моментом, чмокает его в нос. — Уходи скорее, а то стяну с тебя брюки, — угрожает Ханамаки. — О нет, тогда весь кафетерий увидит мои трусы с жирафиками. — Сам ты жираф, боже, вали ты уже. Матсукава уходит, и Ханамаки остаётся один на один с обалдевшими взглядами. — Нет ну вы совсем уже? — возмущается Ойкава с набитым салатом ртом. — Это часть ваших сеансов? — интересуется Иваизуми, тыкая палочками в кусок мяса. — Нет, это сеансы — часть всего того, что у нас происходит, — загадочно отвечает Ханамаки и тоже поднимается с места, сдвигая пустую посуду в поднос. — Да у тебя это серьёзно, я смотрю, — усмехается Иваизуми, и Ойкава поддерживает его довольным хихиканьем. Ханамаки оглядывает их двоих с хитрым прищуром и перед уходом обращается к Иваизуми: — Не только тебе влюбляться в психологов. И удаляется с победным видом, оставляя обоих краснеть друг в друга. Одна проблема так и остаётся нерешённой. — Мне таблетки не помогают. Матсукава отрывает взгляд от записей. В его кабинете сейчас включена голограмма бара в духе нуарных фильмов, и в приглушённом матовом свете не хочется ничего, кроме как уткнуться в плечо и забыться. — Я от них только сонный становлюсь, — продолжает Ханамаки, подходит ближе и садится за барную стойку, — а оттенок всё равно затемняется. Матсукава хмурится. Ханамаки вздыхает, водит пальцем по гладкой столешнице, ждёт хоть чего-нибудь, что отвлечёт и поможет спасти. — Тебе не подходит принцип, на котором действуют типичные антистрессовые таблетки, — Матсукава обходит стойку, садится рядом с Ханамаки и прячет руки в карманах халата. — Тебе надо что-то особенное, придурошному, чтобы не подавляло, а наоборот было продолжением тебя самого. Ханамаки слушает его настороженно, чувствует, как к ним подкрадывается что-то такое, чего стоит опасаться, но оно так манит и завлекает — просто отвратительно. — Что-то запрещённое? — догадывается Ханамаки и не может отрицать, что заинтересован. — Да ты охренел. Матсукава достаёт из кармана какую-то блестящую пластину, отламывает от неё половинку и протягивает упакованную таблетку. — Что это? — спрашивает Ханамаки, подставляя ладонь. — То, за что мы с тобой будем гореть в аду. — Мне уже нравится. Белая таблетка отливает синеватым, прям под цвет оттенка Ханамаки, словно и правда рассчитана только на него, на его неспокойное, неукротимое и шальное. — По-твоему, запрещённые подозрительные таблетки никак не отразятся на моём психопаспорте? — прищуривается Ханамаки. — Нет в них ничего подозрительного, — Матсукава придвигается ближе и касается плечом. — Воспринимай это как тот же курс лечения, только с небольшими корректировками. — Какими? — Сейчас узнаешь. Ханамаки смотрит на Матсукаву неотрывно, вроде и мнётся, но слишком доверяет и слишком жаждет чего-то, поэтому всё-таки решается. — Под вашу ответственность, доктор, — говорит он, не отводя от Матсукавы взгляд, и кладёт таблетку в рот. Таблетка при раскусывании не холодит, как привычные антистрессовые, но пощипывает язык и отдаёт едва ощутимой щекоткой в затылке. — Интересно, — признаётся Ханамаки и прикрывает глаза. Матсукаве тоже интересно, он остаётся рядом и следит, и от его присутствия одновременно спокойно и горячо в венах. Голову постепенно тяжелит, но сами мысли будто становятся легче, и Ханамаки медленно откидывается назад, ложась спиной на барную стойку. Матсукава склоняется над ним, и Такахиро лениво открывает глаза. — Иссей… — читает он с бейджа на белом халате. — Боже, какое же имя ублюдское. — Почему? — Его бы только выдыхать на ухо, — Ханамаки куда-то плывёт и от неожиданности хватается за Матсукаву. — С надрывом причём таким выдыхать. Так он и поступает, а потом ведёт взглядом влево, и оттуда катится хлынувшее море, смывает потоком столики с креслами и затапливает бар, и вместо шума волн в голове грохочет пульс. — Море… — шепчет Ханамаки, и даже если бы у моря был звук, его всё равно заглушило бы дыхание Матсукавы у самой шеи. — Море вокруг нас, Маттсун… Иссей рядом, не отдаляется ни на секунду и будто сливается с Такахиро единым целым, и свет от тусклых ламп вытекает на потолок и складывается в созвездия, и море стреляет в них солёными брызгами, и соль хочется ощутить языком, и ощущений сразу так много, и много Маттсуна, просто катастрофически много Маттсуна. — Маттсун, ты слышишь? — Я здесь, Макки, — шепчет Матсукава на ухо, и вот лучше бы он так не делал сейчас. — Маттсун, я музыку слышу по-другому. Песня, играющая на повторе из динамиков, звучит где-то далеко за пределами и одновременно под самой кожей. — Музыка слушает меня, Маттсун. Звёзды рассыпаются, подлетают к самым губам, и Ханамаки открывает рот, чтобы проглотить их, и вместо этого целует Матсукаву. И музыка не стихает, не прекращается и не прекращает, и глаза никак не получается открыть, они будто смотрят в изнанку сна. — Маттсун… — Макки вдруг осознаёт, что не помнит, как их обоих зовут на самом деле, в раскачиваемой волнами голове остались только ни к чему не привязанные Маттсун и Макки, и это сейчас — единственное, что и нужно знать, единственное, что сейчас существует. — Что это, Маттсун? — Это забвение, Макки, — отзывается Маттсун, зарываясь пальцами в розовые волосы, и Макки выгибается от прокатившей по всему телу волны. Макки прижимает Маттсуна головой к своей груди, чтобы слушал, как там стучит, пусть оберегает, пусть подстраивается своим пульсом. И Маттсун подстраивается, подхватывает и не отпускает. И море продолжает омывать. Ханамаки насвистывает приставучую мелодию по пути до кабинета, останавливается перед дверью, ослабляет узел галстука, стучится два раза и тут же сам открывает, нагло заваливаясь внутрь. — Вечер добрый, — здоровается он, оглядывая кабинет. Сегодняшняя голограмма — построенная из стволов пальм прибрежная кафешка с соломенной крышей. За деревянными колоннами замерло море, но Ханамаки знает, что скоро оно оживёт и нахлынет. — Смена закончилась уже? — Матсукава встаёт из-за стола и идёт навстречу. — Ага, — вяло отзывается Ханамаки, падает на диван и подставляет ладонь. Матсукава кладёт в неё приготовленную таблетку и садится на диван рядом. — Сам-то пользуешься ими? — спрашивает Ханамаки, вертя таблетку в руке. — По вечерам порой не хватает океана, знаешь ли. Они глотают по таблетке одновременно, и Такахиро расслабленно роняет голову Матсукаве на плечо. — Слышал про всю эту панику с нимбами? — Ещё бы, — хмыкает Иссей, откидывая голову на спинку дивана. — Всё Бюро на ушах стоит. — Я вот всё думаю, — Такахиро говорит медленнее, будто растворяется в собственных словах, — мы с тобой чем от них отличаемся? Тоже мудрим ведь что-то со своей психикой. — Это другое дело совершенно, не сравнивай даже. — Так а с хера ли? — Мы не преступники, Макки. — Так ведь если… — Хватит думать, Макки, ты сюда не для этого пришёл. Ханамаки устало выдыхает, валится на диван и тянет Матсукаву на себя, стукается головой о подлокотник и шипит сквозь зубы. — Балда, Макки, ну твою же мать, — смеётся Матсукава и подставляет ладонь под голову Ханамаки вместо подушки. Море всегда накатывает слева, Ханамаки уже знает и ждёт, и он целует Матсукаву, чтобы встретить волны и при этом задыхаться. — Я твой какой-то особый эксперимент, я прав? — смеётся он Маттсуну в губы, гладя его по голове, потому что эти кудри просто невыносимы. — Твой личный подопытный розовый кролик. — Ты моя личная катастрофа, из-за которой я могу лишиться работы и лицензии. — Так это я во всём виноват, оказывается? — Никто ни в чём не виноват, Макки, просто мы с тобой сумасшедшие какие-то. — Волны накатывают, Маттсун, закрой свой рот. Маттсун затыкается, позволяет обнимать себя, хвататься за себя посреди потопа, держит одной рукой под затылок, а второй оглаживает, где только успевает. Потому что волны не ждут. — Маттсун, боже, поехали в Садо, хочу увидеть океан, настоящий, чтобы шумел, чтобы соль во рту, — взмаливается под ним Макки, мечется по дивану и закусывает губу. Садо — город посреди океана, крытый стеклянным куполом, и морем там не пахнет, и волн не слышно даже в рассветной тишине. Но Макки всё равно туда хочет. — Поехали срочно. — Макки, успокойся. — Маттсун, как ты не понимаешь, нужно ехать сейчас, — Макки жмурится и вздрагивает всем телом, прижимается и обнимает ещё крепче. — Потому что потом я не смогу. Маттсун замирает. Макки с прошлого приёма таблетки сбросил несколько цифр своего коэффициента, оттенок у него держится и не затемняется, но Макки всё равно чувствует, что ненадолго, что это не панацея, а просто временное нечто, за которое удалось зацепиться посреди полёта в бездну. — Ты не сорвёшься, слышишь? — Маттсун гладит Макки по щеке, чтобы тот открыл глаза и успокоился. — Я потом ничего уже не смогу. — Макки, посмотри на меня. Макки открывает глаза. Звёзд над морем нет, они звенят где-то в венах, и море подкатывает к горлу, рвётся заполнить лёгкие царапающей солью. — Мы тонем, Маттсун. — Ну и чёрт с ним. Восхитительное беспамятство, искажённое сознание и раскачивающие волны, и Макки чувствует, что в руках Маттсуна выживет даже под водой, научится дышать с ним в унисон, поранится об него, когда сорвётся, а не об скалистое дно. Море вскоре затихает и отступает, и выброшенный на берег Ханамаки остаётся спасённым. _______________ примечание: леонид аркадьевич, я хочу передать привет the magus, крутите меня на барабане.