Разбитые складываются в цифры

But the most special are the most lonely

Ячи даже не сомневалась, что на её первом задании всё полетит к чертям. И что, конечно же, за первым в её жизни преступником придётся гнаться по тёмной сырой подземке, и что преступником будет сам Хомура Ичиро — свихнувшийся подрывник-анархист, и что доминатор в руках будет предательски дрожать, и ноги не будут слушаться, подкашиваясь прямо на бегу. Ячи приваливается спиной к стене, пытаясь выровнять расшатанное затянувшейся погоней дыхание. — Хитока-чан, всё будет хорошо. Ячи вздрагивает, оборачиваясь на голос. Исполнительница Шимизу сохраняет спокойствие и даже умудряется тепло улыбнуться, и Ячи вымученно улыбается в ответ, хоть и дрожь с пальцев никуда не пропадает. — Да, Тсукишима, — отвечает Шимизу вышедшему на связь аналитику и слушает через наушник указания. — Вас поняли. Ячи невольно засматривается на изящные и слаженные движения исполнительницы, на задорно покачивающийся хвостик аккуратно сложенных волос и на манящую родинку возле губ — в офисе насмотреться катастрофически не хватило времени. — Танака побежал по западному проходу, так что нам остаётся восточный, таким образом сможем окружить преступника с обеих сторон, — докладывает Шимизу, поправляет очки и успокаивающе дотрагивается до плеча Ячи. — Соберись и не забывай — я рядом. Ячи хочет поблагодарить за поддержку, но вместо этого издаёт сдавленный писк, опускает стыдливо взгляд и мысленно себя проклинает. Ячи Хитока — улыбчивая девушка с беспрерывными криками ненависти в голове. Они с Шимизу находят развилку и забегают в правый тоннель, разбрызгивают на бегу лужи и освещают себе путь нацеленными доминаторами. Тоннель заметно устремляется вверх, и Шимизу попутно связывается с аналитическим отделом. — Тсукишима, у нас подъём в восточном тоннеле, что там по чертежам? — Ваш тоннель ведёт на второй этаж, судя по схемам коммуникаций, — Ячи удивляется голосу аналитика у себя в наушнике и только сейчас понимает, что на выезде из Бюро, перенервничав, забыла подключиться к общей связи. Аналитикам, видимо, пришлось подключить её канал самостоятельно, и Ячи злится на себя ещё сильнее, если это сегодня возможно. — Мой тоннель заливает! — раздаётся в наушнике на фоне помех крик исполнителя Танаки. Ячи испуганно переглядывается с Шимизу и крепче сжимает доминатор. — Хомура, видимо, добрался до панели управления и повредил систему водохранилища, повысив уровень воды, — сообщает по связи Тсукишима и шёпотом чертыхается. — Танака, в твоём тоннеле есть небольшой отсек, возвращайся туда, Козуме сейчас взломает систему входов и выходов и закроет тебя там, пока воду не откачают. — Хорошо, только выпустите потом меня оттуда, — с усмешкой просит Танака, прорываясь сквозь шумы. — Ничего не обещаем, — издевается Тсукишима, и даже по голосу можно различить его ухмылку. Ячи восхищается всеобщим спокойствием и даже попытками веселиться и очень надеется однажды не быть в этой атмосфере чужой. Тоннель выводит в водонапорный блок, изнутри напоминающий форт, с выходами на каждом этаже и ведущими от них лестницами к водохранилищу внизу. Вода действительно поднялась, залив выходы с первого этажа, и Ячи с Шимизу выбегают на металлическую платформу, в конце которой видят преследуемого Хомуру. Ячи прорывается вперёд, нацеливает доминатор, который считывает с преступника приговорные 311 и переводится в режим уничтожителя. — Не двигаться всем! — орёт Хомура и вскидывает руку с зажатым в ладони переключателем. Ячи замирает, не убирая доминатор с прицела. — Бросайте свои пушки! — требует Хомура. — Иначе я нажму на кнопку, и тогда Парадайз Центр взлетит на воздух! Ячи в ужасе вздрагивает. Парадайз — самый крупный торговый центр города, сомнений нет, что людьми он просто кишит. Бомба наверняка находится под зданием, и нужно немедленно выслать дронов обезвредить её, и хотелось бы быть хладнокровной, бесстрашной и бесконечно уверенной в себе, но у Ячи сейчас — немеющее тело, трясущиеся руки и мучительно растянутые пара секунд на прицеле. — Оглохли?! — вопит Хомура, для убедительности приближая большой палец к кнопке. Ячи кладёт доминатор на пол и делает шаг назад, Шимизу за её спиной поступает так же. Хомура не сводит с них обеих бешеного взгляда и пятится назад к лестнице. Ячи следит за переключателем в его руках, слышит собственное сердцебиение так громко, как не слышала до этого никогда, и раздавшийся вдалеке выстрел доминатора звучит призрачным отзвуком на краю пульсирующего сознания, и она лишь в оцепенении смотрит, как у Хомуры отрывает руку, и переключатель выпадает из кровавого месива и летит вниз к воде. Хомура сотрясается в нечеловеческом рёве, и Шимизу тем временем подхватывает с пола свой доминатор, выскакивает вперёд, загораживая собой Ячи, и стреляет, разнося подрывника в ошмётки. Ячи только сейчас видит на верхнем этаже инспектора Савамуру, опускающего доминатор, и исполнителя Нишиною позади него. Тсукишима, должно быть, провёл их двоих по запасному тоннелю для полного окружения преступника. У Ячи подгибаются колени, и она оседает на пол, не в состоянии произнести ни слова, и Шимизу поворачивается к ней, смотрит сквозь залитые чужой кровью очки и улыбается. — Всё закончилось, Хитока-чан. Я же говорила, что всё будет хорошо. Ничего не заканчивается, ничего не хорошо, Ячи весь обратный путь до Бюро силится не заплакать — от собственного бессилия, от сомнений в себе и во всём и от подбадривающего Савамуры, потому что меньше всего сейчас хочется себя жалеть. — Парадайз будут эвакуировать? — спрашивает она, устало склонив голову к окну машины. — Уже эвакуировали, — успокаивает Дайчи, усмехаясь. — Когда успели? — Тсукишима услышал про бомбу по общей связи и успел сообщить управляющим торгового центра. Ячи даже не удивляется — все всё сделали правильно. Кроме неё. Шимизу Киёко — в прошлом художница, работает в Бюро исполнителем уже три года и по-прежнему не может расстаться с холстами и красками. Ячи обнаруживает её за мольбертом, с распущенными волосами, в сером платье вместо чёрного брючного костюма и галстука, увлечённо накладывающую мазки на свой очередной шедевр. — Рада тебя видеть, Хитока-чан. Ячи тоже рада видеть Шимизу, да только не находит слов, чтобы это выразить, лишь кивает смущённо и замирает рядом, мучимая опасениями, что навязывается, что раздражает, что напрягает своим присутствием, и руки не знают, куда деться, поэтому то нервно одёргивают юбку, то тянутся поправить выбившуюся прядь. Мама постоянно говорит Хитоке закалывать волосы по-другому и перестать носить этот дурашливый хвостик на боку, с которым никто не будет воспринимать её всерьёз. Ах, мама, вот бы все проблемы можно было решить одним лишь иначе перевязанным хвостиком. — Тебя что-то тревожит? — спрашивает Киёко, макая кисть в палитру. Насыщенная поющая синева, которую я не видела уже давно, поднимая глаза к небу. — Я… я просто думала… — Ячи снова мнётся, сжимает пальцы и растерянно озирается по сторонам. — Я не уверена теперь, что подхожу для работы в Бюро. Шимизу смешивает цвета на палитре в серый и продолжает порхать кистью по холсту. Дождливо-серое прячется в твоих глазах, поблёскивает надвигающейся грозой за стёклами очков. — На своём первом задании ты вполне справилась. — Но я ничего не сделала даже, — с досадой спорит Хитока, опускает глаза и беспрерывно вертит по запястью голо-браслет. — В итоге я оказалась совершенно бесполезной. — Задание просто попалось такое — не стандартный просчитанный сценарий, в котором всё пошагово делится на выслеживание, поимку и устранение, — Киёко откладывает палитру с кистью, ловит бледным лицом оконный свет и на мгновение кажется сотворённой из мрамора. — В работе полицейским вообще стоит забыть о сценариях и нырнуть с головой в абсолютнейшую непредсказуемость и быть готовым столкнуться с бесчисленными исключениями, нюансами и оттенками. Киёко всматривается в свой рисунок, задумчиво проводит рукой по краю холста. — Во время учёбы ты никогда не получишь полной картины того, что ждёт тебя на службе в Бюро, и только попав наконец в сердце этой системы, ты станешь её частью, поймёшь, что даже в нашем тщательно рассчитанном мире тебе не удастся поделить всё лишь на чёрное и белое. Ячи боится прервать, не шевелится и не сводит глаз, и никто её не учил тому, что исполнителей не нужно остерегаться, никто не говорил, что ими можно заслушиваться и забывать о времени, протекающем где-то за гранью, никто не предупреждал, что им захочется посвящать стихи, которые никогда раньше даже не пробовал писать. — Только не думай, что я пытаюсь тебя запугать, — смеётся Шимизу, лёгким движением убирая за ухо пару прядей. — Сивилла выбрала тебя для этой работы не просто так, а ведь она, как принято считать, ошибок не допускает. Ячи думает, что допускает и ещё как. Просто чудовищные ошибки, если она в каких-то своих вычислениях пришла к решению объявить Киёко опасной для общества. Из проигрывателя доносятся тоскливые скрипки и заупокойный хор, прорезают тишину плачущими нотами по неспасённым душам. — Это реквием Моцарта? — узнаёт Ячи трагичный мотив траурной Лакримозы. — Верно, — кивает Киёко, берёт в руки палитру и вновь возвращается к рисованию. — Его последнее и неоконченное произведение. Ячи вдруг невыносимо хочется знать, о ком скорбит пленённая художница, чью могилу прячет за кроткими улыбками, по кому рвутся скрипки в её таинственной и неприступной душе. Хитока оглядывает развешанные по стенам картины. Неукротимые штормы, разрушенные башни, горящее пианино, разносимые ураганом чёрно-белые клавиши, погибшие цветы, парящие над горящими городами вороны. Разрушение, вопящий с полотен хаос, тонущий в трауре по самому себе, и среди этого — портреты светловолосой девушки, красивой настолько, что непонятно — божественно или чертовски, и если проскальзывают улыбки, то непременно печальные. — Ваши картины невероятны, — искренне восхищается Ячи, в завороженном восторге вертясь по сторонам. Шимизу отвечает лёгким благодарным кивком. — Я в школе тоже любила рисовать, только больше карандашом, — делится Ячи, с улыбкой вспоминает свои исписанные скетчбуки и вымазанные в грифеле мизинец и ладонь. — Если честно, в школе у меня была куда более интересная жизнь, и читала я больше, и чаще всего не прописанную в школьной программе литературу, за что меня постоянно ругали и пугали затемнённым психопаспортом. — В наше время нас с такой трогательной заботой пытаются оградить от любого проявления инакомыслия, что порой доходит до абсурда, — вздыхает Киёко, старательно что-то вырисовывая кончиком кисточки. — Согласна, — горько усмехается Хитока, припоминая мамины истерики по поводу опасных, по её мнению, увлечений дочери. — Мне в школе нравились работы одной писательницы и поэтессы, которая писала на довольно острые и даже бунтарские темы, и вот мне категорически запрещали её читать. Миура Рэн её звали. Шимизу в какой-то момент замирает, почти неуловимо и незаметно, и снова проводит кистью по холсту. — Я помню, в стихах она всегда писала о черноволосой сероглазой девушке с бледной кожей, и мне так нравилось представлять образ этой её музы, — признаётся Ячи, у которой давно не было подобных разговоров. Хитоку всегда пытались одёрнуть, ухватить за руку и спустить на землю, чтобы не летала с головой в одуряющих облаках. — В чернилах тонут лилии, холодный мрамор плеч, — вдруг цитирует Киёко одно из стихотворений, не отрываясь от рисования. — Гроза, что затаилась в тумане серых глаз… — поражённо продолжает Ячи заученные наизусть строки. И словно застывает, смотрит на Киёко, будто увидела впервые, будто наконец-то понимает нечто, что ранее от неё утаивалось. — Никогда не задумывалась раньше, как Миура выглядела, — говорит она почти шёпотом. — Вот так, — отвечает Киёко, обводя рукой настенные портреты. Пронзительные скрипки нарастают вспарывающей истерией, и Ячи тонет во взглядах нарисованной незнакомки, которая в одно мгновение обретает имя и оказывается давней спутницей, до этого безликой. — Мы все эфемерны, — Хитоку из утягивающих мыслей возвращает голос Киёко. — Все мы в конечном итоге — написанные кем-то портреты. Ячи встаёт у мольберта, мысленно упрашивает себя уйти, не мучить, не пытаться пробраться туда, куда не пускают, но откуда-то берётся упрямая и наивная надежда, что пропустят, позволят, доверятся. — Рэн четыре года назад скончалась в реабилитационном центре, — голос Шимизу остаётся спокойным, но мазки ложатся на холст с заметной дрожью. — Сердце не выдержало неволи в белых стенах. Ячи дышит сквозь застрявший в горле ком, и скрипки затихают, чтобы позже зазвучать ещё мучительнее и надрывистее. — В последний день в её палате нашли рукописный текст, обрывающийся на фразе, вероятно, в момент, когда остановилось её сердце, — продолжает Киёко, задумчиво смешивая краски в багровое пятно. — Что это была за фраза? — Ячи сама не знает, зачем спрашивает, но скрипки такие неисправимые и жестокие, они режут собой и хотят, чтобы резал и ты под их неумолкающий плач. Киёко слегка отклоняется назад, снова откладывая палитру, скрещивает перепачканные краской руки, отвечает с надломленной улыбкой: — “Скажи мне, Киё, увидят ли когда-нибудь корабли с полотен настоящий океан?” Скрипки ревут, захлёбываются в голосах хора, и Ячи смотрит на холст — задыхающееся штормом море, затерянные в волнах корабли, прорывающий грозовое небо свет далёкого и недосягаемого маяка — призрачная надежда, которая вот-вот скроется за смывающей горизонт гигантской волной. Не выплывут, не спасутся, не увидят. Ячи всматривается в нарисованные волны, готовые вот-вот ожить и хлынуть с мольберта, краем глаза замечает, как Киёко одним движением обрывает расстояние между ними двумя и целует Хитоку в щёку, бережёт прикосновение несколько тонущих в море секунд и отстраняется, тут же опуская глаза. — У любого моря есть другой берег, Хитока-чан, мы просто до него ещё не добрались. Она поднимает взгляд — притаившаяся гроза под дрожью ресниц — улыбается, извиняясь и благодаря, и Ячи слушается море и взывающие сквозь волны скрипки, наклоняется и ответно касается губами прохладной щеки. А вдруг нам и не нужен берег, вдруг наше место в ледяной воде, с морской пеной в лёгких и обломанными мачтами над головой. — Я, мне… — Ячи резко выпрямляется и убирает упавшие на лицо пряди, — мне нужно возвращаться в офис, Шимизу-сан. Киёко улыбается ей на прощание, и Ячи выходит в коридор, жмётся спиной к двери и прячет в ладонях горящее лицо. И в голове обрывается внутренний крик, и не слышны даже слетевшие с привязи мысли. Только завершающие свою песню слезящиеся скрипки.