Осколки

Он выглядел совершенно чужим с гитарой в руках, легкой улыбкой на губах и лунным светом на черных волосах. Она в целом никогда не думала, что он красивый, — потому что он был рядом и казался ей уже чем-то совершенно обыденным. Но ночное освещение и контрастная тень выделяли его скулы, нос с горбинкой, длинные, в царапинах и мелких шрамах пальцы, перебирающие сосредоточено гитарные струны, статный силуэт и грустные зеленые глаза. Она никогда не думала, что он красив — всегда был тот, чей безупречный пламень красных волос и изумрудных глаз сжирал полностью, без остатка. — Не знала, что ты умеешь играть не гитаре, — ей так не хочется его прерывать, разрушать его неожиданную красоту и таинственность. — А что ты вообще знаешь? — Перебор превратиться в еле уловимо знакомую, грустную мелодию. — Что ты сейчас очень красивый, — ей хочется добавить «как никогда». — Да? — В его голосе скепсис. В его голосе «прекрати говорить то, что мне не предназначается». В его голосе «дура». — А как же… Он не успевает договорить — она закрывает ему рот ладошкой. Почему-то именно с ним ей совершенно не хочется произносить это имя и снова обсуждать этот поступок. Прошло неделя или две — она сбилась счёта — и в их доме, ставшим случайно общим, пахло ментоловыми сигаретами, что снова надежно засели в её маленькой сумочке, и трауром — то ли противным спиртом от едкого демонического алкоголя, то ли могильной землёй и медикаментами. Она устала от этого запаха, — ей кажется, что он преследует её с того самого момента, как полыхнула несчастная искра от алых волос. Но сейчас на долю секунды запахло лавандой, корицей и чем-то ещё сладким и нежным. — Благовония, — сразу догадается она, убирая ладонь. — Вручил наш заботливый маг душ, — он зачем-то начнет оправдываться. — А, — только и выдаст она. А затем отвернется к окну, цепляясь взглядом за луну, словно за спасательный круг. Неделя. Прошла всего лишь неделя. — И всё? — И всё. И её спасательный круг лопнет — слёзы покатятся по щекам, падая на пол, и обжигая кожу: возможно, именно сейчас это лучшее решение. Возможно, именно сейчас уже стоит смириться. Возможно, именно сейчас. — Только плакать по нему, дура, не смей, — она резко повернется, непонимающе уставится на парня, словно видит его впервые. — Говорю, реветь из-за этого мудака не стоит. — Я… я… — Не плачь, завтра театр, — он кинет гитару на кровать, потянется, а после, потрепав её по голове, направится в свою комнату. Она кинется за ним — проскочит через коридор, запнувшись и залетев в комнату в странной позе то ли ласточки, то ли иного чудного зверя. Но и слова не успеет сказать. — Хочешь сегодня лечь со мной? Как раньше? — Он прикусит губу и не произнесёт «как в детстве» — потому что давно уже не так. Слишком много новых «но». Слишком много чужого красного пламени. Она лишь кивнет, вытирая оставшиеся слёзы. Парень пожмёт плечами, будто говоря «сама решай, мне всё равно», и, скинув лишнюю одежду, ляжет в кровать. Девушка, недолго думая, следом залезет под одеяла. И только после крепких объятий провалится в сон.

***

Эльван, укутанный туманом, был похож на заброшенный город-призрак. Люди и прочие разумные существа по какой-то мистической причине этот образ поддерживали: улицы пустые, только из кафе и магазинчиков доносился привычный джаз — он полюбился местным жителям так же резко, как сменяется местная погода. Наташа куталась в шарф, скрывая чувствительный нос и щеки. От нового дома до театра было не меньше пяти километров, но она почему-то всегда доходила до него на своих двоих. Иногда использовала телепорт, чуть чаще вставала пораньше. Пару раз ей пришлось всё же поймать такси. Но сегодня она шла пешком, как привыкла за последние два месяца. В такие прогулки её мысли всегда крутились вокруг новых постановок, ролей и даже, черт возьми, декораций — театр, привычно беззаботный и яркий не терпел халатности; театр заманчиво красивый, с обшарпанными стенами, хранившими память многих артистов, мог сожрать, стоит тебе отступиться; театр с яркой вывеской и лаконичным названием на демоническом снова и снова звал нерадивую девушку. И она возвращалась туда снова и снова. Снова. Потому что в театре пахло приятно жасмином, мускатным орехом и, господи, боже, краской, картоном и потом, — пахло трудом, жизнью и усердием. Наташу поприветствовал Лёша, запачканный с ног до головы краской, но улыбающийся во все тридцать два зуба. Где-то позади шуршала Юна, — похоже, она вновь не смогла повторить какой-то особенный мазок брата или напортачила в очередной раз с цветами, или пролила ацетон, или… Можно список перечислять до бесконечности — эта девчонка может испортить всё и любим способом даже не прилагая особых усилий. — Вижу, работа идёт полным ходом, — Наташа тепло улыбнулась. От этих двоих у неё всегда невольно поднимались уголки губ. — Ага, если можно назвать работой порчу декораций, — Лёша искоса поглядел на неряшливую сестру, пытающуюся исправить свою оплошность — её лицо то и дело кривилось, будто та съела лимон. — Эй, я согласилась принять вас на работу не для того, чтобы вы всё тут разнесли, — Наташа, поправив мешающую рыжую прядь, направится вглубь театра, готовиться к репетиции. В своей гримерке девушка зацепилась взглядом за книгу на столе — он её не дочитал. И от этой мысли по коже пробежали мурашки. Он лежал на диванчике в гримерной и говорил о своей идеальности. Он читал сценарии, прикусывая нижнюю губу, и признавался ей в любви на сцене, да так, что верилось в каждое слово. Он ушёл. И ей привычно больно, но как-то уже не до побелевших костяшек пальцев, закусанной до крови губы и слёз. Боль тупая, незаметная, затухающая. Наташа сбросила пальто вместе с шарфом на диванчик, прошла до столика и взяла сценарий, — привычные движений; отточенные, вымеренные шаги; неизменный запах её духов; и только давящая на сердце пустота из другого мира. И только тепло, оставшееся от дневных объятий, выигранных ею в честной борьбе, вторглось уже совсем из иного, нового мира. Мира, где утро начинается со словесной перепалки и драки у раковины за воду, с быстрого завтрака и пожеланий «ничего только не спали». Где утро начинается с взгляда теплых изумрудных, нет, темно-зеленых глаз и едкой улыбки на тонких губах. Тот изумруд, что плавил её и убивал, превратился в болото, затягивающее и приятно обволакивающее. И ей почему-то от этого совсем нестрашно и необидно. Будто так должно быть. Будто так правильно. Наташа, убрав волосы в хвост, принялась за сценарий — театр скоро оживёт.

***

Вернувшись домой, она долго глядит на Дьябло. А потом резко выдаёт: «Объятий. Объятий хочу». И парень обнимает её. Крепко, уткнувшись носом в рыжую макушку и не произнеся и слова против. Потому что её слово — негласный закон. Потому что ему тоже нужны эти грёбанные объятия, чувство чужого тепла и запах дурацкого шампуня с ментолом — она опять наугад взяла мужской. — Сегодня с утра было туманно, — Наташа говорит совсем тихо. — Знаю, — его голос, словно колыбельная песнь — успокаивает и умиротворяет. Его голос совершенно другой — в нём нет рационального, здравого и терпеливого тона, врезающегося в сердце будто нож; в нём нет всезнающей, всеобъемлющей, правильной интонации; в нём нет такого до жути педантического, роботизированного, заложенного и воспроизведенного уже не раз текста. — Скоро новая постановка, — как-то, будто в никуда, бросит она. И телом вся напряжется, застынет, лишний раз испугавшись даже дышать. — Ты же знаешь, я театром не увлекаюсь, — он чуть не ляпнет «Это по его части». Но вовремя остановится, побоится взглянуть вниз и увидеть её карие оленьи глаза — полные надежды и чуждого ему трепета. — Но раз ты просишь, — хотя Наташа ещё и слова не произнесла; хотя она бы и смолчала, бросив «Ничего, в следующий раз точно приходи!» — я приду. Она лишь улыбнется, крепче его обняв.

***

Наташа смотрит на мага душ и не понимает, как так произошло. Если ещё три года, нет, даже месяц назад, ей сказали, что в её сердце появится гадское, болезненное чувство, не связанное ни разу с ярким пламенем алых волос и изумрудных глаз, она бы просто не поверила. Наверное, потому что ей попросту казалось, как маленькой, инфантильной, ещё не познавшей мир девочке, что любовь бывает лишь раз. А всё остальное — пустое, звенящее осколками разбитого, покорёженного сердца. Но сейчас, когда произошло всё то, что никогда не должно было случиться, что никогда даже не должно было быть произнесено мимолетной, глупой мыслей, у неё не оставалось сомнений в своих чувствах. — Не может быть, — не понятно для чего и для кого произнесёт вслух Наташа: то ли привлечь внимание к себе и своим проблемам, то ли у Бога, того самого Лисьего Бога, спросить, попросить помощи. То ли удостовериться, что не снится. — Чего не может быть? — Из любезности и показной воспитанности спросит маг душ — попросту потому что уже знает. — Кажется, я влюбилась в Дьябло, — для галочки оповестит Наташа, использовав актерское мастерство, удручено вздохнув и не забыв придать голосу максимальное непонимание и отчаяние. Когда играешь легче — будто ты и твои проблемы уже вовсе не твои. Будто скорченное, ненатурально грустное лицо заберут их себе. — Ух, ты! — Маг душ радостно хлопнет в ладоши, широко улыбнувшись беззлобно, искренни радуясь. — Когда свадьба? А детишки? Ох, а можно я буду крестной? Ну, пожалуйста! — Н-никакой свадьбы и детей! Ты разве не понимаешь, что я просто не могла в него влюбиться? Это абсурд! Бред! — Последнее слова Наташа по-детски растянет, словно этот аргумент забьется гвоздем в крышку гроба для рациональных доводов, её чувств и обстоятельств. — А почему? — Следуя обыкновенной, привычной роли, спросит маг душ, крайне удивленно вздернув бровь и, как маленький ребенок, чуть сжав в обиде губы. — Да покаченушто! — Всё также инфантильно, по-детски выдаст рыжая и замолчит. И они больше к этой теме не вернутся, словно и вовсе не были произнесены громкие признания. Словно и вовсе этого разговора не было.

***

Перед постановкой она выпьет залпом литр воды и маленькую стопку какого-то ядрёного демонического пойла, — не поможет: руки всё равно будут дрожать, а сердце чертовым неустанным барабаном биться, биться и биться. И вроде совершенно не первый для неё выход; вроде весь текст отработан от и до; вроде готовы полностью и декорации, и труппа, и костюмы с реквизитами. Но Наташа прикусит почти до крови губу и взвоет от напряжения — сегодня в зале будет сидеть Дьябло, самый важный для неё критик. — Самый важный, — произнесет одними губами рыжая, бросив взгляд на измученное, уставшее и взволнованное отражение в зеркале. — Ната, скоро твой выход, — Юна, держа в руках стопку сценариев и банку краски, невзначай напомнит девушке о постановке и о том, что той уже пора собраться. Совсем ещё девчонка — всего шестнадцать –побежит дальше, тормошить актеров и проверять декорации. Наташа наберет воздуха полую грудь, выдохнет и направится к сцене — пора показать всем, как умирает и рождается дружба с любовью, увенчанные поэтическими словами и трауром уже не одного поколения.

***

— За успех! — Десятки бокалов, стукнувшись друг о друга, наполняли комнату радостным звоном. Волнение, давившее и дробившее всё время до выхода, стоило только ступить на сцену, пропало — Наташа вышла туда, к зрителям, пожирающим взглядами точно дикие звери, и почувствовала совсем не страх, а трепещущее, ждущее первых слов, первых шагов чувство, испытывал которое каждый артист. И она выступила — слезами и смехом ненатуральными, ненастоящими выскребла из души всё то, что сжирало, топтало и почти убивало. И теперь в общем, небольшом, но вмещающим всю труппу зале, держа бокал в руке, Наташа чувствовала себя дома. Она ощущала лишь домашний, иррациональный уют, тепло родных, счастливых улыбок и внутреннюю, освобождающую от лишних мыслей опустошенность. — За успех! — Запоздало, протянув бокал, наполненный шампанским, протянула Юна. За что сразу получила от брата подзатыльник и лишилась алкогольного напитка. Губы она надула, но возмущаться вслух не стала. Актеры, удачно выступившие и чувствующие невероятное объединение и эйфорию, обсуждали самые запомнившиеся моменты и в дружеской, легкой форме давали друг другу советы, критику и иногда даже тычки за недостаточно эмоциональные реплики. Но во всем этом было больше шуток, самоиронии и счастья, обыкновенного человеческого счастья. Наташа вздрогнула, словно отошла от чудного сна, когда в помещение зашёл Дьябло — ещё более родной и уютный, чем кто-либо и что-либо в её жизни. Он, приблизившись на расстояние вытянутой руки, замер в нерешительности, переступая с ноги на ногу, словно не зная, что сказать. А он правда не знал — не смыслил и грамма в постановках, пьесах и прочих вычурных текстах, наполненных драмой, комедией, трагикомедией и прочими литературными премудростями. Единственное, что понял Дьябло — это то, как красива была Наташа в свете софитов, как слова её, хоть совершенно не её, а какого-то дядьки, жившего тысячу лет назад, острой стрелой вонзались прямиком в душу, заставляя неустанно тереть глаза и стараться не заплакать, как плаксивый ребенок, встретившийся с миром лицом к лицу. Как дрожало его черствое, уже признавшее и понявшее ничтожность любых попыток даже думать, что может притронуться, прикоснуться к ней, горящей и манящей своим светом — это всё те же софиты? И ему показалось, что он вновь в неё влюбился.  — И как тебе? — Она прервала затянувшуюся тишину первая: ждать — это не в её стиле. — Ты была потрясающая, — собравшись с духом, выдал Дьябло. Впрочем он никогда не был мастером красивых слов и лестных фраз. — Краткость — сестра таланта, не так ли? — Скрыв смущение за едкой фразой, Наташа, отвернувшись, попыталась выровнять сердцебиение. Пара слов, а внутри неё словно чёртов барабан и дрожь. — Но спасибо, — она, прошептав благодарность, понадеялась, что глупый-глупый парень её и вовсе не услышал. Но он услышал. — Не за что, дурная актриса.

***

— Л-люблю, — безжалостно, резко, словно подушку, брошенную среди ночевки, Наташа выкинет на парня признание. Тот моргнёт два раза и совершенно обыденным тоном спросит: — Это мороженое? Не знал, что ты нынче в любви признаешься продуктам, — беззлобно, без издевки, просто от неожиданности. — Тебя, придурок! — уже закричит рыжая, смущенная и без того нелепой, непривычной ситуацией. — Ааа, меня? Хорошо, — всё так же, не осознавая, не веря, продолжит Дьябло. — Нет, ты не понял, — взбешенная и уже начавшая сомневаться в своих чувствах девушка притянет парня за ворот так, чтобы их глаза были на одном уровне, — Я. Тебя. Мудак. Черт. Побери. Люблю. Тчк. Он сразу зарозовеет, забегает взглядом по комнате, будто ища какое-то объяснение происходящему, но так и не найдя его, встретится с её обычно оленьими, полными нерешительности глазами, что горят чудаковатым пламенем. — Я тоже, — полный смущения и страха произнесёт в ответ парень — эти слова уже лет тридцать застревали в его горле комом и не давали порой дышать. Эти слова уже лет тридцать, как под запретом. — Что тоже? — Раздраженно, чуждо Наташа встряхнет «жертву её любви». — Люблю, — заикаясь от тряски и страха уже за собственное здоровье, выудит из себя Дьябло, — Люблю я тебя, дура ты этакая, хватит меня уже трясти! Она и правда остановится. Взглянет на него не верящими, полными надежды и сомнения глазами, а потом, указав на губы пальцем, будет ждать. И он поцелует её, словно так и должно быть. Словно так было всегда.