Окруженный кучей подарочных коробок, повязанных алыми яркими бантами, мальчик улыбался. Нет, не счастливой, искренней улыбкой. На его губах застыл эгоистичный, чуждо взрослый и ехидный оскал.
Эта женщина сжимает губами тонкую сигарету. Лицо всё острое, не отражающее ни одной эмоции, словно предо мной робот. И пахнет в этом доме отвратно: табачным дымом, формалином и недавно приготовленной на большом количестве масла едой. Недружелюбно, намеренно встряхивает пепел небрежным, каким-то нелепым движением, оставляющим часть серой «изгари» на столе. — Зачем пришёл? — Голос грубый, едкий и такой же острый. Кажется, в этом доме всё острое: от кухонных ножей до серо-зеленых глаз хозяйки. — Разве мой муж с вами не разобрался? Не поплатился за всё? На удивление не обвиняет, не пытается ехидничать — только сухая констатация фактов, не обязывающая к извинениям, но требующая ответов. — Да, конечно, у «семьи» больше нет к вам дел, — Мои руки ищут в кармане чертову бумажку, но та почему-то не дается им. Раздраженно цыкаю, не понимая, какого чёрта вообще делаю в этом доме, пропахшим гарью, смертью и противными духами, не заметными из-за запаха горячего масла. — У вас пропала дочь, не так ли? Думаю, мы могли… — Не нужно, я сама её найду. — Не взгляд — непроницаемая сталь. — Вам стоит уйти, Денис. — Ах, да, конечно, я не вправе настаивать после того, что «семья» сделала с вами, но ваши дети до сих пор принадлежат ей, поэтому… — Мои дети никому не принадлежат. Даже мне, — тушит сигарету о край пепельницы и глядит своими глазами-ножами, готовыми вонзиться в мою шею, упрямо и броско. — Поразительно, вы превратились в настоящую воительницу из принцессы, — смех застревает где-то в горле, больно царапая глотку и оглушая четкой мыслью «бойся этой женщины, по крайне мере пока ты в её доме». — Похоже, мне и на самом деле уже пора. Спасибо за разговор. Встаю, накидываю пальто, наконец, вытаскиваю объявление о розыске и кидаю на стол. — Вы знаете, семья всегда готова помочь.***
Она прыгает на мне, садится полностью, кусая губы и выдыхая со стоном. В голове совершенно пусто и гулко — только её воинственный образ, пахнущий сексом, потом и гелем для душа. Руками не разрешает трогать — бьёт по ним сразу же, кидая едкое «нет, малыш, сегодня ты лишь смотришь, впитываешь и насыщаешься, чтобы после разорвать». А я уже готов рвать, готов заставить её стонать во весь голос, рыча и умоляя остановиться. Валькирия — это стихия, которую не покорит не обручальное кольцо, не клятвы — поэтому она любое сопротивление останавливает одним взглядом. Пылающим, горячим. Потому что она сама огонь, заключенный в бренную оболочку, не способную вытерпеть всю её мощь: рубцы, шрамы, все они чудаковатыми дорожками на теле ведут неведомо куда. Неожиданно она содрогается вся, цепляется когтями и неистово кричит — не стонет, именно кричит. — Ну, дорогой, это было прекрасно, но давай, теперь тебе будет прекрасно, — мурлыкая, берет член полностью в рот. — Правильно, стони, мой сладкий, не сдерживайся — сегодня я щедрая и добрая жена. Бесцеремонно, животно и похотливо вытворяет своим языком то, что обычно бывает лишь в порно — жгучее пламя, что вот-вот сожжёт меня полностью. Единственное, что мне дано — кончить ей на лицо, будто обычной шлюхе, но она даже со спермой, потом и дурацкой ухмылкой на губах [в них недавно был твой член] выглядит воинственно, совершенно не жалко или грязно. — Молодец, сладкий, но в следующий раз предлагаю кричать стоп-слово «Бангладеш».***
— Твои картины, — «она» смотри на меня с холста, также яростно, дико и горячо — стихия, запечатленная в клетке красок, недовольна и удивительно жалостлива. Провожу пальцами по «её» щеке, по губам — другая она, что никогда не обожжет, как бы «ей» не хотелось. — Удивительно, правдоподобно. Сколько раз ты уже её рисовал? — Я сбился со счёта, — вокруг тебя никотин и странная грусть. Ты недоволен результатом. Ты недоволен мною, моим приходом, моим существованием. — Хочешь купить? — Хочу, — если бы я мог, то заплакал. Да только Дьявол не плачет.Я был ещё глупым мальчишкой, когда меня начали посвящать в дела «семьи» и таскать на встречи с «нужными людьми». Куча фальшивых улыбок, лестных, хвалебных слов и напутствий о счастливом будущем и соизмеримое с этим лицемерие, янтарем застывающее на их губах, их вещах, их словах и даже детях.
Всё ложь, всё правда — главное знать правильную пропорцию!
И я уже тогда знал, виртуозно обманывая всех этих взрослых, приближенных к «семье», всех этих отребьев, надеющихся приблизиться к другому миру, полному власти, богатств и грязного секса — любые блага на самый извращенный вкус.
Мальчишка утирает кровь, размазывая её по лицу. Волчонок, ещё далеко не опасный хищный зверь, но готовый вот-вот вырасти и устрашать. Рядом с ним девчонка — ни мозгов, ни обаяния, лишь распутное серое тело, не знающее слова «нет». Она жуёт жвачку, надувает яркий, розовый пузырь, а потом заглатывает его обратно. Будто не понимает, что грозит какая-то опасность. Ещё бы — у неё на цепи настоящий безвольный зверёныш. — Мама говорит, что с «семьей» лучше не связываться, — Хлопает невинно своими длинными ресницами, пока палец накручивает каштановый локон. Святая беззаботность, которой можно лишь позавидовать. — Маму надо слушаться, — зажигалка соблазнительно поблескивает, но в пачке последняя сигарета — совершенно не хочется идти в магазин, не хочется видеть людей, дышать их воздухом и жить с ними на одной планете. Хочется выдворить странную парочку, трахнуть валькирию, слушая её ехидные замечания и громкую клубную музыку соседа. — Но разве «семья» недавно не хотела помочь? — Она наклоняет голову вбок, по-кошачьи улыбается игриво, хитро и словно опережая меня на несколько ходов в шахматной партии на звание гроссмейстера. Глупое, серое тело, не знающее элементарного слова «нет» играет в великого стратега и интригана. — Да, и твоя мать любезно отказалась, — можно ли назвать любезным «пару следов в моей шее и острую ненависть серо-зеленых глаз». — А я хочу, чтобы вы нашли мою сестру, — «хочу» больно режет ухо. Удивительно, что настолько неприметный, невзрачный и ничего не стоящий тело — избалованная принцесса. — Наверно, вы не хотите воспринимать мои слова в серьез и вышвырнуть меня за дверь. Но у меня есть волшебное слово. Не говорит, мурлычет, почти трется об углы и облизывает от удовольствия. Ей так нравится своими серо-зелеными [как у матери, ни отца] глазами выражать превосходство, плещущееся будто своенравное море, перелитое в несчастный стаканчик. В сером теле — стихия другого порядка и значения, но столь же дикая и необузданная. — Давай, поведай, «братику», его, — мне смешно. Смех клокочет внутри отвратным, старым вороном, осыпающемся ободранными перьями; смех пеплом оседает на лёгкие, словно грязный серый снег маленького города. Я наклоняюсь к ней — убежит ли? Скажет «фас» своей собачонке? — За-висть, — она выдыхает слово в мои губы. Пахнет клубничной жвачкой и проблемами.Мы встретились с Лёшей ещё детьми — он был из категории «нужные люди». Потому что когда-нибудь уж точно стал частью «семьи». Но меня слишком достали встречи подобного рода, поэтому я специально споткнулся, прицелившись на его нос — один перелом и, возможно, меня ещё долго не будут показывать «важным». Как и ожидалось, кровь капала, но он почему-то не кричал, не возмущался, не лез в драку.
Только смотрел удивленно своими глазами на красные капли. А потом резко достал листок и кровью хаотично на ней оставлял «мазки». Для него уже не было иного мира, кроме алой краски и девственно белого холста.
У Лёши жуткий беспорядок: в жизни, в семье, в комнате, в сердце. Он загнанным в угол зверем скачет туда-сюда, не в силах остановиться. Рукой нечаянно задевает кружку — та разбивается вдребезги, усыпая пол тысячью мелких осколков. Блондин лишь встряхивает плечами, отмахивается и мечется снова, ступая ногами по полу, не боясь боли от порезов. Затем падает жестяная банка, медленно катится, гипнотизируя, заставляя парня снова остановиться и смотреть. Его сестра улыбается красными губами, заправляет локон за ухо и только после обращается ко мне: — Да, он был моим клиентом, — обычно она курит, но сегодня уже исчерпала свой лимит в две сигареты — не все богатые дяденьки любят коктейль никотина и приторных духов. — Но он исчез неделю или две назад. Может больше. Лёша желает рвать и метать, кричать на сестру неистово и откровенно. Вот-вот произнесёт «я делаю всё, чтобы у вас не было такой жизни». Его колотит от слова «клиент», от её вульгарной помады, от цепляющих взгляд синяков, от чуть торчащего края лифчика и напускного безразличия. — Значит, ты не скажешь, где он. — Я просто не знаю ответа, — рука сама тянется к пачке сигарет, но в последний момент девушка её отдергивает. — А если бы и знала, зачем тебе это? Простому клерку? Или кто ты там. — Думаю, вам с братом стоит о многом поговорить, — я кручу в руках маленький ножик. Тот блестит призывно и вульгарно — также как её красная улыбка. Вздыхаю. А потом резким движением вонзаю нож в её руку. Она кричит, бьёт кулаком по столу и шипит. Лёша поднимает меня за шкирку, намереваясь размазать по полу, но почему-то останавливается. Страшно встретится со своим Дьяволом лицо к лицу? Или ты уже не знаешь, что тебе делать? Тебя так легко запутать. — Прости, в последнее время дамы вокруг меня почему-то самонадеянно улыбаются и плетут интриги. Он отпускает меня, вытаскивает нож и шепчет успокаивающие слова сестре. Я ухожу с острым желанием свернуться у ног валькирии и спать, спать, спать — лишь бы никого рядом.Ту, что позже назовут валькирией, я встретил тоже на одной из важных встреч. Она стояла, смущенно опустив глаза и цепляясь рукой за подол маминого вечернего платья. Нисколько не воительница — маленькая беззащитная принцесса, огороженная от страшного, злого внешнего мира. Цветок, оберегаемый в теплице большой и уютной, полной благодатного чернозёма и родниковой, свежей воды. Полный заботливых нежных рук и тепла.
Будущая валькирия сделала милый реверанс и промямлила своё имя.
А я всё думал: если и ей разбить нос, закричит? Заплачет? Или как и тот странный парень станет охвачена непонятным, иррациональным вдохновением, желанием оставить свой след на клочке бумаги?
Что ты бы сделала, маленький тепличный цветочек?
— Так Лёша для тебя особенный? –Валькирия потянется, кинет ленивый взгляд на кружку с кофе и завалится обратно на кровать. В ней не осталось ни капли стеснения, невинного очарования и тепличной робости. Теперь она стихия. Полыхающий огонь. — В каком-то роде да, — кисточка в руках с чего-то казалась невероятно тяжелой и чужеродной, будто и никогда не лежала вот так меж пальцев, не оставляла от выверенных точных движений мазки — ни такие хаотичные и размашистые, как у блондина, но академически правильные, аккуратные и верные. — Не думай, я не хочу трахнуть его или ходить с ним на романтические комедии, болтая обо всём и ни о чём. Мне не нужно оставлять на его пальце кольцо или надевать на шею ошейник. Мысли в голове сумбурно мельтешат — эта женщина не даёт себе врать и от других требует того же. Максимальной честности, обнаженных намерений, голой неподдельной правды — то, что обычно прячут, коверкают, подвергают надлежащим метаморфозам, подгоняющим всё под единый, общепринятый негласный стандарт. У валькирии такого нет — в ней всё обнаженно, всё предельно открыто без напускного коварства, ехидства и цинизма. — Тогда чего же ты хочешь, мой сладкий? — Она обнимет, чмокнет в висок и уткнется в шею, будто приготовившись за неверный ответ укусить. — Я хочу очернить его, — у неё безумно размеренное, спокойное дыхание. От этого больнее впивается каждая очередная мысль и фраза — это всё грязно, неправильно, никогда не говори этого. — Хочу, чтобы он измазался этим полностью, потеряв свой белоснежный, невинный ангельский блеск. Чтобы стал таким же как и я. — Так, ты у меня плохиш? — Дыхание обжигает кожу. Я уверен, по её венам бежит живое пламя. — А потом, когда он будет достаточно плох, что произойдёт? У меня нет ответа на её вопрос. Жизнь связала меня с Лёшей, не дав четких инструкций. — Не беспокойся, пока ты приходишь ко мне, ложишься около моих ног верной собакой и чуть ли не скулишь — мне неважно, кого ты там трахаешь, мажешь кровью или спермой, убиваешь или калечишь.Я видел его единожды. Мальчишка выглядел настоящим зверенышем с гривой ярко-красных волос и дикими, горящими глазами цвета яблочного сока. Естественно, усидеть на стуле он не мог: всё время ерзал, подпрыгивал, раскидывал на подлокотнике свои конечности, поспешно возвращая их на прежнее место, потом заново по кругу клал их на несчастные подлокотники.
Говорить то ли не умел, то ли не хотел. Только тявкал и рычал, изредка шипел и фыркал. Будущая валькирия и уже не маленькая, тепличная девочка будто бы не замечала его движений, смотрела отстраненно в окно.
— Я хочу, выйти за тебя замуж, — она даже не повернула голову в мою сторону. — Этого хочет и «семья».
Серое тело завалится самовольно на диван — блеснет глупым детским бельем с мишкой — и повернёт голову в мою сторону. — Надеюсь, семья платит по своим долгам, — от неё до сих пор пахнет клубникой и проблемами. — Не беспокойся, — пепел упадет на пальцы, оставив маленький ожог. — Почему ты так хочешь её найти? Разве ты не должна понимать, почему она сбежала? — Эта ваша вина, — перевернётся на живот, снова сверкнув бельем. — Впрочем, как и моя. Пойми, я не хочу её вернуть. Если моя сестра решила, что лучше скитаться по белу свету с маньяком «семьи», то это её право. Но она должна понимать — трехглавый противный ворон ещё каркнет ей над ухом, возвестив час рокового суда. — Что? — Сигарета выпал из пальцев. — Говорю, есть неизбежные вещи, от которых нам не убежать. — Чертова невзрачная, гадкая девчонка начинала действовать на нервы: это её не такая как все и куча «мудростей» на грани бреда и интернет постов. — «Семья» и её правила — одна из таких. — Сладкий, тебя опять обижают? — Валькирия обнимет со спины, поцеловав в щеку. — Если маленькая зазнавшаяся девочка достаёт тебя, то предлагаю грубо её взять прямо тут, на кухонном столе, выбить всю дурь в прямом смысле, бесцеремонно и жестко. — Уже собственнически поцелует в висок, не отрывая от серого тела взгляда. — Прости, дорогая, но тюрьма не входила в мои планы, — крепко сожму её руку — кожа грубая, потрескавшаяся с кучей мелких шрамов и ссадин. Рука настоящей валькирии. — Боже, вы можете этим заниматься, когда меня тут нет? — Разъярённая нахальным предложением моей жены, девчонка сядет на диван — красные уши выдадут смущение и дикую робость для столь безотказного тела. — Раздражаете. — Может, хватит уже прогуливать школу здесь, — валькирия расположится рядом с нею. — Может, хватит, — уклончиво ответит девчонка, запрокидывая ногу на ногу. Безумная смелость. — Поэтому у нас и не будет ребенка, — кинет уже мне валькирия. Я тяжело вздохну. Дети «семьи» всегда возвращаются в её лоно — независимо хотят они этого или нет.Я всегда смотрел на него с завистью — чистый ребенок, не опрокинутый в жизнь «семьи» и её дела и имеющий прекрасное детство [счастье]. Наверное, именно поэтому я захотел самолично очернить его, погрузить в мир, сделанный из табачного, никотинового дыма, жгучего раздирающего послевкусия алкоголя, грязных стонов отдающихся направо и налевошлюх.
Из крови. Из черных хаотичных безумных мазков. Из сгоревших от солнечного, святого света перьев — твоих перьев, гребанное ты божье создание в обличие обычного человека.
Особенный, да? Проглочу слово, переосмыслю и выплюну вместе с кровавой слюной. «Семья», его в краске руки, мои тщетные попытки запятнать нечто святое, не от этого людского мира, голубые ясные глаза и блондинистые волосы, шрамы и некогда желанное всеми девушками художественного факультета тело, валькирия [не принцесса], — жизнь чертово колесо, катящееся прямо в ад. Потому что в мыслях лишь черные круги, затягивающие мертвым болотом. А в твоих я уверен изгибы волевых губ и сильные руки отнюдь не самой сильной женщины — она стихия и воительница в доспехах только снаружи, внутри абстрактные розовые геометрические фигуры [такие же прямы как и мысли] [такие же хаотичные как твоя жизнь, друг-художник].Особенный, да?
До аксиомы правдивая характеристика, впивающаяся в черные круги острым треугольником [Титаник моего здравомыслия, идущий прямо ко дну от столкновения с белым чужим светом] [когда-нибудь меня затянет также] Но прежде я ведь увижу, как он снова рисует своей кровью самые красивые цветы.