Осколки

Мальчишка — и года этого не изменят — с серыми мутными глазами умеет убивать. Мальчишка с серыми глазами выбросил свой крест давно. Но Бог перед ним: саркастичный едкий блондин, словно пропитанный бурбоном и никотином, прожигает в нём дыру своими безупречно голубыми глазами. В его лисьих усмешках мальчик видит грешно пошлые намеки; в его словах, грубых и грязных, всегда есть что-то от дьявола. В его шутках слишком много сарказма и иронии. Но мальчишке такой Бог нравится больше, чем чистый идеальный образ из религиозных книжек. Между ними нет долгих переглядываний. Между ними в целом ничего нет: мальчишке нравится говорить с едким Богом, а Богу нравятся наивные брюнеты. — Тебя называют Черным Лисом? — блондин закуривает очередную сигарету, когда неугомонный мальчишка задаёт, наверное, сотый глупый и бессмысленный вопрос. — А тебя называют Беспощадным Зверем? — на самом деле его зовут Зверем, но поправлять едкого Бога не охота. Брюнету, привыкшему, что люди только его боятся, слышать колкости в свой адрес приносит особое удовольствие. — У тебя кончились оригинальные вопросы, и ты решил говорить то, что в голову взбредет? — Не совсем, — мальчишка хочет отобрать сигарету, сделать затяжку и выдохнуть кольцо дыма. Но слазить с огромной мягкой кровати совершенно не хочется. А портить задумчивый «грустный» образ едкого Бога тем более. — Я усыпляю твою бдительность, чтобы, когда ты расслабишься, спросить о твоём возрасте. А то вдруг тебе противопоказаны сильные нагрузки. — Скорее это я должен спросить о твоём возрасте, чтобы не загреметь в тюрьму, — блондин смеется так же едко и грязно, как произносит каждое слово. Мальчишка ловит себя на мысли, что в Боге слишком много яда для лиса. — Мне уже двадцать один, — брюнет знает, что прекрасно соответствует своему возрасту. Он просто подыгрывает блондину. — Так что можешь не бояться, что несколько полицейских заломают тебе руки со словами: «Вы подозреваетесь в растлении несовершеннолетних». Едкий Бог снова смеется: мальчишка слишком наивен, слишком бесстрашен и прекрасен в своей уверенности, что лисы — белые и пушистые домашние зверушки. — Ты слишком напряжен, — каждое произнесённое лисом слово растекается по венам брюнета, оставляя пьянящий наркотический вкус. — Тебя нужно научить отдыхать. Мальчишка лишь хмыкает, понимая, что у едкого Бога всего два развлечения в жизни: алкоголь и секс. И в обоих он преуспел. — Всё, вставай: мы поедем отдыхать, — блондин резким движением спихивает с кровати брюнета. — Ай, — мальчишка шипит от боли, придумывая экзекуцию для грёбанного грубого Бога. Но блондин, ухмыляющийся едко, гадко и пошло, только пожимает плечами. Мол, сам виноват. — Понежней нельзя? — Только если будешь хорошим мальчиком и пойдешь вместе со мной радоваться жизни, — блондин попытался улыбнуться более дружелюбно, но вышла ещё одна саркастичная пошлая ухмылка. — Бухать, да? Лис лишь ухмыляется ещё более гадко. В нём слишком много яда. В нём слишком много прожигающей больно кожу кислоты — мальчишка словно весь в ожогах от поцелуев. И когда-нибудь он прожжет дыру в сердце сероглазого мальчишки. *** В баре тихо, спокойно, и атмосфера почти интимная. Никто не замечает странную парочку: они умеют быть незаметными. Мальчишка смотрит на то, как плещется в бокале виски. Он хочет думать, что это свидание, только лишь чтобы в вечном флирте Лиса появился смысл. На самом деле сероглазого раздражает неопределенность, но по-другому с едкими Богами не бывает. Полумрак идёт Лису. Полумрак словно создан для него, для его осторожных хищных движений, для его льдинок-глаз. В отличие от вечно думающего и беспокойного мальчишки, блондин не задумывается, что они делают, и почему они это делают. Жизнь — круг. Жизнь — грёбанное колесо, которое давно уже катится по земле, собирая все кочки и ухабы. Жизнь — деревянное, почти превратившееся в труху колесо, которое подгоняется чей-то палкой. У Лиса есть грёбанная палка. И он хозяин. Он раб серых наивных глаз, что заставляют его снова и снова отвечать на глупые пустые вопросы. Он почти что пёс, именно поэтому так послушно даётся рукам мальчишки. Тишина обжигает. Тишина заставляет вслушиваться сильнее, ловя каждый вздох, глоток и стук сердца. У него на самом деле много пустых вопросов: просто, в сравнении с вечным и незыблемым существованием едкого Бога всё пустое. Где-то в углу начинает шипеть радио; завсегдатые бара стучат о столы стаканами; официантки шепчутся, хихикая, будто канарейки. В их тихий и мимолетный мир ворвались звуки. В их невечное молчание закрались сомнения. — Я начинаю нервничать, когда ты долго молчишь, — брюнет пытается шутить, но смех его скомканный прерывистый наполнен такой порцией смущения, что им хватит на двоих. — Словно ты медленно исчезаешь. — Лирично, — смешки Лиса в тысячу раз естественнее и непринужденнее. Сероглазый даже не может представить едкого Бога нервно курящего сигары или закусывающего губы в надежде успокоится. — Я серьезно. — Я тоже. Мальчишка отпивает из бокала. Возраст — его злейший враг. Возраст — его самый вероятный убийца, пока нежно похлопывающий по спине, шепча прямо в уши «Не сегодня. Но когда-нибудь точно». Возраст — петля на шеи, что не обрезать ножницами-вечностью. И если бы Бог предложил бы ему ту самую вечность, то он бы цапнул за верно протянутую руку. Потому что сероглазые мальчишки не верят в чудо и кресты выкидывают сразу. Но едкие Боги и вовсе не думают кого-то спасать или защищать. — Веселится ты всё же не умеешь, — Лис выпивает свой бокал. Аккуратно, с присущей ему грацией и спокойствием. Мелкими глотками. — Мне весело, — мальчишке с вечной меланхолией верить нельзя. Блондин и не верит: просто знает, что счастье не для таких серых и наивных. — Правда. Лис лишь ухмыляется. *** Он пьян. Пьян настолько, что дурман, жар и счастье, горящее внутри большим Солнцем разрывает его на тысячи-тысячи кусочков. Он чувствует каждый свой отдельный кусочек. Его теперь много. Теперь он полностью заполняет комнату, обволакивает едкого Бога и целует его тысячами губ. Сероглазый улыбается по-пьяному счастливо и глупо, сдерживая смех. Лис себя не сдерживает: оставляет засосы, укусы, синяки. Но мальчишка лишь мурлычет и неумело целует грубые губы, едкие губы. Движения брюнета смазанные неловкие, но от этого только более нежные, почти воздушные. Потому что он до сих пор витает в комнате, до сих пор порхает от ключицы к подбородку, от тонких грубых пальцев до светлых лезущих в глаза прядей. У них обоих голод, сжирающий и повелевающий ими. У них обоих рваное дыхание и пьяные искры в глазах. У них обоих уже болят губы от поцелуев. Но голод велит, повелевает, заставляет снова и снова безумно впиваться в чужие родные губы. Во всём происходящем ни капельки любви, ни капельки от высоких чувств. Это необходимость такая же, как глупые вопросы, вечный флирт и едкие комментарии. Это молитва сероглазого мальчишки для пошлого ядовитого Лиса. *** — О, никогда не замечала, что у тебя есть веснушки, — сестра слишком близко, и он боится, что она заметит засосы. Но девушка лишь проводит пальцами по щеке притаившегося брюнета, а затем говорит совершенно глупый вывод. — Солнце тебя любит. И тот, недавно горящей большой звездой, разрываемый счастьем склеенный «он», замирает. Это просто ожоги от поцелуев, от ядовитых поцелуев блондинистого Бога.