Запомни, револьверы в первую очередь стреляют по хозяину.
Отвратительный жёлтый заполнил мир. Грязный, омытый дождём жёлтый трепетал от ветра и капель. Он колыхался и звал, трепыхался и кричал. Дрожал и молчал, громче всех человеческих слов. И небо — серое порванное на лоскуты полотно — словно отражало тебя, такую маленькую, не верящую, шепчущую дрожащими губами «Это всё сон». В этом мире идеального отвратного жёлтого, словно застывшие в янтаре жуки, остались капли крови на земле и пустота родных голубых глаз. В тебе немой крик и такая же явственная пустота. *** Ты ненавидишь дожди, звук выстрела и яблочный сок. Ты ненавидишь свободолюбивых кошек, замкнутые пространства и телепередачи с лицемерными телеведущими. Ты ненавидишь свою безэмоциональность, безучастность и отсутствие собственного мнения. Ты ненавидишь сестру, тянущую на глупую, шумную вечеринку, где все живые, весёлые и никапельки не поломанные. Как и брата, вечно серьезного и якобы одинакового доброго к вам обеим. Он любит её по-другому. Ненависть — это почти всё, что ты ещё в силах чувствовать. В силах твоё хрупкое, сломанное тело. Оно хочет плакать, выть, истерить, кусать — ощущать хоть что-то, кроме гнева и апатии. — Ты всё такая же мелкая и бойкая, — ты повернёшь голову на звук и замрёшь. Потому что этот парень — те янтарные красные капли. Потому что он, ловко притворяющийся, но точно поломанный так же, как и ты. — Знаешь, Зависть, а ты всё такой же едкий, нахальный и гадкий! — Сестра перекидывается с ним «комплиментами», но ты, серая девочка, не можешь оторвать свой взгляд от красных волос, зёленых глаз и слов — видишь их также чётко, как и всё остальное, будто они выжигаются на тебе. — Откуда этот голос? А! Это Мисс-Ничего-Не-Умею-Лезу-Во-Все-Дыры, — брат смотрит на этого странного парня с явной угрозой, а сестра применяет весь арсенал своих колкостей. Но ты пытаешься развернуть яркий фальшивый фантик, добраться до сути. В тебе впервые за долгое время неподдельный интерес. Он слишком другой. Словно поломан ещё больше, чем ты. Словно он страдает ещё за двоих, а может и троих. Может он, как ангел, забирает чужую боль? Ты не осмелишься у него спросить. Лишь будешь наблюдать и ждать. *** Ночью брат и сестра, как обычно, думая, что ты спишь, будут говорить. Долго. Откровенно. И почему-то искреннее, чем в любом разговоре с тобою. Ты не обидишься. Ты не попытаешься даже намекнуть им, что всё слышишь. Пусть говорят, коверкают, режут, кромсают своими словами твой идеально жёлтый мир. — Тебе не стоит таскать её везде. — Боже, я же о ней забочусь! Ей так одиноко после того дня. Я чувствую вину за те слова, за наше безразличие. — С ней всё хорошо. Поплачет, перебесится, смирится. Прошло уже десять лет. — Да, но… — Она больная. Это слово, как заклятие-проклятие, заставит тебя сжаться всем телом. И ненавидеть. Брата. Сестру. Того парня. Свой слух. Мир. Идеальный жёлтый мир. *** Вы снова столкнетесь на какой-то из вечеринок. Этот парень, окутанный дымом сигарет, смотрит на тебя своими зелёными глазами. Они похожи на яблочный сок. — О, ты же сестра той бойкой малявки, — ты удивляешься, что он знает о твоём существовании. Но странный поломанный парень не просто знает, он тоже наблюдает. — Да, прости за неё. Она не со зла. — Ты извиняешься на автомате. А что ещё ему сказать — чужому и злому? — Знаю, они все не со зла. На тебя бы произвела впечатление эта фраза, если бы не твоё безразличие. Если бы понимала его хоть на чуть-чуть. — Это как-то шаблонно, разве нет? — Красавицы, падающие с неба — это шаблонно, а красивые фразы от такого прелестного молодого человека, как я, — классика. Видимо, он шутит. Но ты шутку не поймёшь, улыбнёшься кривой чертой, нарисованной детской рукой. У него другая улыбка — живая, ломкая и гадкая. — Если понадобится помощь — обращайся, — этот парень из горького красного янтаря погладит по твоей голове, словно младшую сестренку, а затем поспешно добавит, — Всегда хотел это сказать. Ты не определишься: шутит он или взаправду протянет руку помощи, если позовёшь. Но кивнёшь, словно на самом деле что-то попросишь. *** И ты попросишь. Придёшь к нему, тонкая, острая, словно струна, и готовая ко всему. Кроме его согласия. Кроме горячего пламени. Кроме того, забытого чувства радости. Но оно разольётся по твоим венам, заплещется, заиграет. И не важно, что ты сожгла дом, документы, всё имущество. Главное, что теперь ничего нет. Теперь идеальный жёлтый мир, охваченный красным, оранжевым и зёленым — его внимательным взором — навсегда уничтожен. — Теперь меня нет. *** Ты бежишь. Ты пытаешься вытеснить из своего сердца ненависть и безразличие. Ты хочешь, чтобы они оттуда ушли. Но ни фальшивые улыбки, ни шутки, ни прозвища не помогут. Даже ангел не спасёт от идущего по пятам жёлтого мира. Ты наклеишь потешный детский пластырь, выпьешь свой яблочный сок и взглянешь на револьверы, как собака на кость. Жалкие попытки сломать себя, чтобы возродится. Жалкая ты. — Мой отец… я… подсолнухи… как же ненавижу дождь… и шум выстрела… чёрные тени… как думаешь, могла ли я изменить всё? — Твои речи сумбурны. В тебе страх. В тебе что-то незнакомое, чужое (это ангельская длань). — Какая теперь разница? Тебя же уже нет. — Это вместо «но ты можешь изменить что-то сейчас». Ты знаешь, ему ненавистны шаблоны Он другой: сломанный, но сильный; гадкий, но добрый; взрослый, но ничего не знающий ребенок; застывший в красном янтаре, но идущий вперёд. Поэтому ты к нему тянешься. Поэтому ты до сих пор следуешь по кровавым застывшим каплям, словно по дорожке из лепестков. Осторожно, там есть и шипы. А ты хлопаешь глазами. Он такой странный парень, в котором так много деталей, ненавистных тобою. Ничего от родного голубого. — Спасибо. — Ты знаешь, что даже рай когда-нибудь падает с небес.— Когда-нибудь нас поймают.
— Я знаю.
— Это закончится. Ты снова станешь собою, а я… Попаду на хорошенький тюремный срок.
— Я знаю.
— Эх, пообещай, что не будешь плакать и свалишь всю вину на меня.
— Я знаю.
— Не глупи, наслаждайся жизнью и копи деньги: как я выйду — отдашь мне в качестве компенсации за моральный ущерб.
— Я… не забуду. Спасибо, Ангел.