Намордник

В день, когда у них всего две пары, Кёнсу зовёт Бэкхёна с собой в торговый центр. - Мне нужен новый шмот, - говорит он, а Бэкхён думает, что если он, как обычно, ничего не выберет, и они просто так прошляются по бутикам, он заедет ему по круглой глазастой морде вешалкой. Бэкхёну всё равно целыми днями делать нечего, поэтому он и соглашается. Несмотря на опасения Бэкхёна, Кёнсу выбирает себе серый свитер и огромный, необъятный, как облако, такой же серый пуховик. Весь сияет от счастья. Ну ещё бы, четыре часа ходили, Бэкхён все ноги стоптал. Все жвачки сжевал. Во всех зеркалах перефотографировался. Пока Кёнсу берёт им кофе в местной кофейне, он достаёт зеркальце. Бровь размазалась. Почти армагеддон, только хуже. Ну куда он с такой бровью? Не на помойке себя нашёл. Так на минуточку. - Вот же... сраньё, - шипит он на зеркало, как будто оно ему врёт сейчас. Пытается подкрасить бровь карандашом, который мгновенно достаёт из сумки, и безнадёжно портит её. А потому что нельзя краситься на весу. Пальцы сжимают дурацкий, но в принципе ни в чём не виноватый пластик карандаша: - Говно. Жопа. Ругается настолько громко, насколько позволяют правила приличия. Моргает. Сглатывает неприятный комок в горле. Выдыхает и смотрит на себя ещё раз. - Никто не заметит, - тихо и уверенно говорит он своему отражению, а потом достаёт телефон из кармана, подносит к лицу. - Хэллоу, бля, давай уже, - ждёт, пока тот разблокируется, и смахивает дополнительный экран блокировки вверх. - Вот уроды, рожи им моей не хватает. Он не для того отвалил тысячу баксов, чтобы лишний раз по экрану пальцем возить. Совсем эти разработчики не ценят чужое время и силы. Фронтальная камера любит его. Он улыбается широко, совсем нетипично для себя. Зажимает кнопку и щёлкает себя на фоне коричневых столиков, по периметру обставленными изгородью с травой. Чтобы не мешались другие кафе и пиццерии, которых на втором этаже торгового центра предостаточно. Камера-то любит, а вот Кёнсу, которому самому приходится тащить два стакана с капучино, не очень. Кёнсу такая бука, что вообще непонятно, кого он может любить. Бэкхён по привычке раскидывает ноги по диванчику. На нём шорты цвета хаки и высокие, до колен, кожаные сапоги. - Тебе ещё подтяжки, и будешь, как самый настоящий скин, - говорит Кёнсу и усмехается, вспоминая, как они с Бэкхёном на первом курсе на семинаре по культурологии рассказывали про скинхэдов и неонацистов. Кёнсу — про скинхэдов, а Бэкхён — про наци, от которых тащится, как шланг по огороду. Преподаватель внимательно слушал и поднимал брови. Возможно, он не это имел ввиду, когда говорил подготовить материал по субкультурам. Но иначе зачем вообще идти учить немецкий? - Зиг хайль! - Отрывисто бросает Бэкхён, чуть громче, чем надо, и закидывает щиколотку одной ноги на колено другой. Какая-то женщина с ребёнком и ложкой во рту оглядывается на них. - На хуй пошла, - тихо говорит Бэкхён в её сторону. Она, конечно, не слышит, но это успокаивает. Нехер пялиться. Что хочет, то и делает, что хочет, то и говорит. Захочет — рейховский гимн споёт, но он не хочет. Но если захочет... «Deutschland, Deutschland über alles, über alles in der Welt...». Они сидят пьют кофе, Бэкхён копается в телефоне. Он как раз собирается лайкнуть фото в инстаграме одного выёбистого профорга их факультета, в каждой бочке затычки и вообще, когда Кёнсу радостно сообщает, что скоро у них день факультета. А потом не очень радостно вспоминает, как на прошлом его за волосы над унитазом держали и половиной группы по очереди пальцами рвоту вызывали. - Я тогда с тёлкой незнакомой засосался, - он сутулится над столом и вертит стеклянный стакан за короткую массивную ножку. И как она тебя только заблёванного такого подпустила к себе, недоумевает Бэкхён. Наверное, одна из француженок. - Ты-то, блядь, откуда это помнишь, ты же чуть не сдох. Там сорок шесть градусов в этой бодяге было. - Сехун рассказывал. У него даже фотки с того вечера до сих пор, наверное, остались. О Сехун — плейбой, фотограф, выёбистый профорг и в каждую сраку без мыла. - Всё хорошо, Кёнсу, он на них дрочит. Бэкхён не очень любил Сехуна. Да только администрация и преподаватели его любили. Девчонки, конечно, текли, но у них мозг где-то в вагине, в мифической точке «джи», так что им простительно. Бэкхён не понимал, за что он может нравиться. Да, у него холёная рожа, да, прямой с аристократичной горбинкой нос, да, он высокий, да, стройный, да, улыбка у него неотразимая. Но это же не повод. К своему стыду, Бэкхён вспоминает, как хотел с ним общаться, когда только поступил. Это воспоминание бережно хранится где-то на дне его душонки и никем не должно быть узнано никогда в этой жизни. И в следующей, когда по онлайн-предсказанию он станет не то мясником, не то прачкой. Нельзя доверять онлайн-предсказаниям, никому нельзя доверять. Бэкхён даже себе не может до конца доверять, ведь если он в этом году нажрётся, как Кёнсу, то держите его семеро. Будут и вальсы, будут и сальсы, и королевский бал, и анал-карнавал, блядь. И не факт, что его будут держать над унитазом, потому что Кёнсу будет блевать в раковину, а Бэкхён завалится за толчок с хрипом «я умер, оставьте цветы и уходите». День факультета намечается через неделю, а О Сехун уже доёбывает всех с вопросом, кто идёт, а кто нет, билеты же входные в клуб нужно раздать. По лицу бы тебе раздать, всегда хочется ответить Бэкхёну, но Кёнсу с какого-то хера начинает с ним общаться, и при нём не хочется спиздануть чего лишнего. Ещё обидится птенчик. В день «икс», а точнее день «двух б», блядского бухалова, как назвал это Кёнсу, Бэкхён поправляет толстую горловину безразмерного свитера, который подошёл бы кому покрупнее, а не такой щепке, как он. Шея болит, фиолетовая полоса начинает некрасиво синеть и желтеть. Но он любит смотреть на неё. Больше, чем высокие горловины на одежде Бэкхён ненавидит только манную кашу, общественный транспорт и сокращающийся баланс на кредитной карте. Он отправляет Чанёлю сообщение, что придёт поздно. Или приползёт. Но у него — будет сто процентов. Зачем Чанёлю дома такое счастье сам не знает. Чанёль, кстати, не отвечает. Но к этому можно привыкнуть. Вечеринка в клубе заходит на ура. После третьего стакана адского неразбавленного рома, Бэкхёна выносит куда-то на периферию сознания, и он танцует, виляя всем, чем можно и нельзя. Танцует с Кёнсу, пьёт с ним на брудершафт, орёт кричалки, которые все, даже преподаватели, орут. Даже не замечает, как сзади к нему кто-то притирается. - Ты чё бля, - поворачивается он и видит загадочную пьяненькую улыбочку О Сехуна, который — вот уж странно — не кажется сейчас таким мерзким и отталкивающим, как обычно. Может, это освещение такое, пурпурно-серебристое, может, алкоголь даёт о себе знать не только клоакой во рту. - Детка, ты вся горишь, - мурлычет он ему в ухо, обдавая запахом спирта и клубники. Гланды подёргивает. Голос низкий, не такой грубый, как у Чанёля, но тоже очень... мужской. Бэкхён давится сухой слюной. - Пошёл ты на хуй, - шипит он и даже пытается отойти, но ладонь Сехуна ложится ему на талию, и живот на секунду вспарывает. Он срывом выдыхает через рот. - Если ты хочешь... - шёпот становится уж совсем влажным, прямо в самой ушной раковине. Ещё чуть-чуть, и Сехун сунет туда язык. Чем-то в голове Бэкхён понимает, что надо бежать, сматываться, но. - Отодвинься, дебил. - Ну де-е-етка. Они танцуют уже в одном ритме под быструю песню про ненастоящую любовь, в которой на каждый слог — бит. Руки Сехуна перемещаются куда-то на его бёдра. Он чувствует, как спине прижимается твёрдая грудь. А больше ничего не чувствует. Сехун шепчет ещё что-то, и ещё что-то, и от него исходит самый настоящий жар, лишающий воздуха, а у Бэкхёна в горле дерёт, вот же пиздец, и в голове тянущая пустота. Он сам не осознаёт, в какой момент его раскручивают в простом танцевальном элементе, но вот он уже утыкается носом Сехуну в кадык, а тот снова лапает его, залезая пальцами под верх узких джинсов, всунутых в те самые, любимые сапоги. Ему хочется посмотреть на узкое бледное лицо Сехуна. На спадающие по нему каштановые пряди волос. А когда он понимает, что уже смотрит, Сехун целует его. Напористо, дерзко, сминает губы, сразу пролазит сквозь них языком. По башке бьёт раскалённой сковородой, и скатывается всё это куда-то вниз. Он неловко приоткрывает рот. Замирает. Не знает, куда деть руки. Спина затекает. Бэкхён одним рывком пытается оттолкнуться от него и от его рта, и от его тела, запах которого разъедает ноздри, пока это ещё возможно, но неловко спотыкается, вываливаясь из душной толпы в более свободную. Вдруг понимает, что обронил телефон, и если он сейчас не нырнёт за ним, то его просто раздавят такие же выпавшие неудачники, как он сам. Лицо обжигает холодом. Он только что чуть сам не начал целовать О Сехуна. Он чуть не засосался с ним, как Кёнсу со своей неизвестной тёлкой. И на холодном лице выступает испарина. Нервы сжимаются в ком под желудком. Но это не самое хуёвое за этот вечер. Самым хуёвым оказывается рука, подающая ему телефон. - Ты что-то потерял, - произносит убийственно холодным тоном такой знакомый до дрожи голос. Бэкхён изо всех сил жмурится, молясь, чтобы это оказалось его пьяным воображением, но это ни разу не воображение, это реальный живой Чанёль. Который всё видел. От стресса алкоголь ударяет в виски с двойной силой, и его почти скручивает на месте. Он не хочет поднимать голову, когда обессилевшей рукой забирает телефон из открытой широкой ладони. Он хочет сказать что-то вроде «я всё объясню», но что здесь объяснять, ну что здесь, блядь, объяснять. Ещё и взмыленный Сехун вылетает с танцпола с участливым: - С тобой всё в порядке? - Руку! На плечо кладёт. Бэкхён сжимает зубы до скрежета. Тонко и тихо шипит: - Прова-а-аливай нахер! Пошёл! - Скидывает его долбаную клешню с себя, - дава-а-ай, - давай уже. Уходи. Пиздуй отсюда. Ты что, не видишь, ёб твою мать, ничего? - Чего? - спрашивает Сехун, совершенно ничего не видя. - Вали! Колени подгибаются, а голову нещадно нагревает. Сехун моргает, замечая стоящего рядом Чанёля с абсолютно непробиваемым лицом. Кидает ему, опешив, «здрасьте» и уходит. Слава Богу. Его мутит со страшной силой. Он вздёргивает подбородок, но не удерживает равновесие и падает на Чанёля. Тот машинально поддерживает его за локти. Он хрипит в хрустящую ткань тёмно-синей, как ночь, рубашки и сплошным потоком выдаёт: - Прости меня, бля, прости, я не хотел, чес-сно, - он заикается, но набирает в лёгкие побольше воздуха, - я не... - но дальше он не договаривает, потому что в очень сильном спазме в последний момент цепляется за плечо Чанёля и выпускает изо рта отличный фонтан из розового рома и какой-то жижи. Прямо на пол клуба, под ноги танцующим людям. Ему это ещё припомнят. На секунду ему дико плохо, но в следующую же он распахивает вспотевшие веки, чтобы убедиться, что ничего из того, что было внутри него, не попало на Чанёля. Не попало. Чанёль молча смотрит на него сверху вниз и тащит к выходу. Когда они выходят на улицу, ночь не предвещает ничего хорошего. - Блят-ть, - Бэкхён спотыкается ступнёй одной ноги о подъём другой и крякает. Звук крошит горло, и он закашливается. На парковке его снова тошнит: он пару раз корчится в тщетных попытках выдавить из себя хоть что-нибудь, но он пуст; а потом всё-таки выдаёт розоватый фонтан алкоголя вперемешку с кусками желчи. Он хрипит, как коматозник. Чанёль чувствует его херовое состояние прямо в своих собственных висках. Прямо под кожей. Прямо рядом с веной. Это вливается в кровь. Отвращение. Злоба. - Ос-савь меня с-сезь, - булькает Бэкхён, почти как и предполагал ранее, указывая на ближайшую помойку за клубом. Чанёль просто морщится от тошнотворного запаха алкоголя. Бэкхён снова сгибается и мучается. Какой-то нерв в голове у Чанёля передавливает. Что-то идёт по пизде. Что-то идёт по пизде, но он рывком достаёт ключи от машины из кармана, рывком открывает дверь и рывком же, не без усилий, сгружает мешок с бэкхёновой требухой на водительское сидение. - Сиди здесь, - зачем-то говорит он, зная, что Бэкхён чисто физически никуда не сможет уйти. Подошвы сапог трутся об асфальт. Асфальт отливает бронзой фонарей, вылизанный и вычищенный поливальной машиной. Чанёлю жалко труд людей, которые встают ни свет ни заря и ложатся далеко за полночь, чтобы такие ублюдочные немощи херили их труд своим сраным блеванием. Что-то идёт по пизде, раз он об этом задумывается, но шагает с десяток метров до магазина на соседней заправке, чтобы купить два литра чёрного сладкого чая в бутылке. Дешёвое пойло воняет «идентичными натуральным ароматизаторами», похожими на малину, но к малине не имеющие никакого отношения. Чанёль не знает, о чём думает, он не знает, о чём вообще думать сейчас. Когда ноги приближают его обратно к машине, он видит скрюченного Бэкхёна: его локти упираются в колени, которые то и дело расходятся и сходятся, сходятся и расходятся, как детская двусторонняя игрушка с дровосеком и медведем, рубящим один пень по очереди. Длинные пальцы, зарытые в густые русые волосы, буквально светятся на их фоне. Он даже не понимает уже где находится. Чанёлю приходится хватать его за шкиряк свитера и вливать чай силой. Больше. Больше. Пей до дна, сука. Очередной фонтан струёй выливается из его рта метра на полтора в сторону. - С-аденько, - заплетающимся языком комментирует он и усмехается насколько может, снова повисая лицом вниз. Ах тебе, блядь, весело, шваль ты, под каждого встречного п... просто... Сука. Башка Бэкхёна невнятно болтается. Он чмокает языком и всё ещё обсасывает нёбо от сладенькой рвоты. Чанёлю зубы сводит. Он подходит к машине и больно дёргает его за плечо. Встряхивает. Бэкхён мычит, едва шевеля ресницами. На лице проступает испарина, когда Чанёлю после долгих попыток наконец удаётся вытянуть сопротивляющегося Бэкхёна с водительского места. С ним же, висящим на руке, открыть другую дверь. Он стальной хваткой пропихивает подростковые острые колени подальше в машину и вытирает лоб тыльной стороной ладони. Сердце пляшет чечётку. Как же можно быть таким уродом, а, Бэкхён? Как можно ненавидеть кого-то с такой силой? В жизни Чанёля были ситуации, взывавшие калейдоскоп эмоций, но Бэкхёну удалось отличиться. Ему всегда удавалось отличиться, чёрт бы его задрал. Он везёт его к себе домой, силком в одежде кидает в ванну и включает холодную воду. Бэкхёна пробирает через пол часа. Все эти пол часа Чанёль сидит в гостиной в кресле и смотрит перед собой, иногда слушая звук безрезультатных рвотных позывов. Бэкхён выползает, зябко кутаясь в мокрющий и облепивший его свитер. Чёрная тушь и тени растекаются под глазами. Чанёль неподвижен. И смотрит на него так же. - Я не хотел, - шепчет он осипшим голосом. Мокрые волосы разметались по лбу. Так непередаваемо красиво, что хочется пустить пулю в этот лоб. - Не хотел что? Бэкхён смотрит на свои мокрые ступни в светлых носках. Ему холодно. Ему неприятно. Его всё ещё тошнит, и ему хочется спать. Или целоваться. Не с Сехуном. С Чанёлем. Ему всё хочется с Чанёлем. Только он не представляет, как это сейчас сказать. И надо ли вообще. Чанёль смотрит на молчащего, как партизан, Бэкхёна и поднимается с кресла. Подходит медленно, плавно. Как будто заманивает в ловушку, в логово, где Бэкхёну придёт конец. Расстёгивает пиджак. Расстёгивает верхнюю пуговицу на рубашке. Чем ближе он подходит, тем быстрее Бэкхён пятится назад. Что-то в опасном зверином прищуре кажется ненормальным. Бэкхён путается в ногах и тихо стонет на каждый колик в болящем пищеводе. Они доходят до стены. Чанёль гулко выдыхает и наклоняет голову вбок. Внутри него что-то надрывается. Кажется, вот-вот, и... - Что ты... - но Бэкхён уже во второй раз не успевает договорить, потому что: - Сука тупая, что ты творишь? - рычит Чанёль, чуть ли не касаясь носом бэкхёнова лба. - Что ты творишь с моей жизнью? У Бэкхёна всё в животе переворачивается. Чанёль, словно раздавит его сейчас, растолчёт в пыль, размажет по стене. Бэкхён задыхается и сжимает мокрые холодные кулаки, чтобы не потерять точку опоры. Чтобы не упасть ему под ноги. - Я ненавижу каждого, кто на тебя смотрит, - Бэкхёну хочется завыть. - А ты лижешься со всеми подряд, блядь. У него всё так ноет и болит, и даже несмотря на чанёлеву злость его хочется целовать. Хочется обхватить дрожащими ладонями и долго-долго касаться его твёрдых сжатых губ. Чтобы он не смотрел так. Как будто всё может кончиться. Бэкхёну хочется сказать так много, так много всего. Что он только его хочет обнимать, что никакие Сехуны ему не нужны, и другие хуи тоже не нужны. Что он хочет чувствовать только его руки на своём теле, сдавливающие до боли, хочет слышать, как рассечёт воздух ремень, которым он его ударит. Пусть ударит его, если после этого ему станет легче. Но Бэкхёна словно парализует. - Во мне вообще никогда не было столько ненависти, - он вжимается лицом ему в мягкую щёку. Чанёль никогда не был таким агрессивным, таким неадекватным. Никогда не щерился на людей только потому что они посмотрели на кого-то. Но сейчас он замечал каждый похотливый взгляд, задерживающийся на Бэкхёне, каждый грёбаный комментарий к очередной его полуголой фотографии во всех социальных сетях, каждое приветствие и каждую улыбку. На него пялились. Безостановочно, голодно, развратно. Раздевали глазами, как истекающие слюной псы слушающие команды, чтобы получить кость. Его это так раздражало, и Бэкхёна он так ненавидел за всё это. За то, что его хотелось оттащить куда-то, где его никто никогда не увидит, спрятать, сожрать самому. Ни с кем не делиться. Но больше он ненавидел то, что Бэкхёну это нравилось. Ему это льстило. Видел, какое у него удовлетворённое лицо, когда кто-то подкатывает к нему свои яйца. Видел всех, кто боялся встречаться с ним взглядами, потому что они спали. И как он улыбался им. Ты задрал так улыбаться. Эту улыбку хотелось навсегда стереть с его лица. Чтобы она никому не досталась. В мозгу плавилось. Он до боли вдыхает его духи, перемешанные с запахом алкоголя и рвоты. Опускает веки. Долго молчит. - Ты сегодня очень красивый, - наконец выдыхает шёпотом в его висок. Борется с желанием провести по нему носом, губами, языком. Бэкхён виновато ширит на него свои накрашенные чёрным глаза, смазанные водой, сминает друг о друга тонкие губы в каком-то неясным образом выжившем липком прозрачном блеске. Чанёль не знает, сколько он ещё сможет это выдержать, прежде чем убьёт Бэкхёна или пойдёт убивать его бывших и потенциальных ёбырей. Он не знает, сколько ещё выдержит его намордник. От этого ему намного страшнее, чем было раньше. Он понимает, что если Бэкхён сейчас сам испугается и пойдёт на попятную, то он сорвётся. Но Бэкхён осторожно просовывает ледянючие руки под его пиджак. Кладёт маленькие ладони на лопатки. Притирается щекой к груди. Он это любит, Чанёль знает. Может, чувствует себя так в безопасности. Может, сил больше нет держать тяжёлую голову и не свалиться. Сердце гулко стучит по рёбрам. И где-то за ними — зажимает. Бэкхён смыкает ресницы. Говорит спокойно: - Пойдём в кровать, я музыку классную нашёл, - чуть-чуть поднимает голову, чтобы заглянуть в уже открытые стеклянные, направленные перед собой в стену большие глаза Чанёля. Бесконечно чёрные. Уставшие. Хватит с них этого дерьма на сегодня. Отсутствие чувств ведь не мешает трахаться. А их наличие?