Вернись ко мне

[я устал быть тем, кем ты хочешь меня видеть; не знаю, чего ты от меня ждешь, но ты подавляешь меня.]

На плите переваренный кофе с характерным этим запахом, а она дергается резко, когда замечает его в дверях кухни. Ежедневник захлопывает резко и почти по-детски как-то пытается спрятать. Жаль только, что под футболку незаметно не засунуть. — Утра, — звучит в миг как-то глухо, звучит чужим и незнакомым. И видит лишь, как она рот открывает, чуть вперед подается, сказать что-то хочет ему, определенно точно хочет. Но он лишь к плите направляется, в чашку остывающий уже кофе наливает. И когда снова поворачивается к ней лицом, то первым делом замечает, как она пальцами за края ежедневника цепляется крепко. Так крепко, что он не может не обратить на это внимание. — Это… ничего не значит, — улыбается Изабель как-то уязвимо, как-то тонко и слишком доверчиво. Он делает глоток. Второй, третий. Лишь потом может перевести взгляд на ее лицо и задержаться на нем дольше двух секунд. — Я ничего и не говорил. — Алек, я… Ежедневник остается лежать на столе, он снова взглядом к этому ежедневнику. А она уже руками его шеи касается, пытается наклонить его к себе ближе, на носочках тянется к нему. — Это всего лишь кусок картона да бумаги, — произносит тихо, в грудь ему куда-то выдыхает. Алек поддается, Алек наклоняется, чтобы зрительно быть с ней на одном уровне. — Кусок картона и бумаги, который слишком много для тебя значит. Слепой бы не заметил. — Тшш, — она целует его мягко, медленно, сначала в губы, потом в челюсть, по коже на шее губами мажет. — Ты не можешь меня винить в этом. Руками обхватывает его, почти в плечо носом утыкается и жмется. Ему не остается ничего, кроме как свободной рукой прижать ее к себе. Не может, но винит. А она говорит: — Мне нужно это. Мне просто жизненно это необходимо. И он не знает, почему вдруг мысли вырываются, почему вдруг он говорит то, о чем предпочитает постоянно молчать. Почему вдруг: — Ты хочешь, чтобы я был им. Изабель дергается. Отстраняется от него резко, будто бы он ее нехеровым таким разрядом тока ударил. И у нее что-то такое во взгляде, что вроде бы пристыдить его должно. Только Алек молчать не может; его душит это, давит, он в себе носить это не может больше. Не выдерживает. Она его давит, она его топчет, сама того не замечая. — Ты… ты какую-то ерунду говоришь, — она сбивается на первых звуках, а потом собирается с мыслями, руки в кулаки сжимает. — Себя послушай. Он себе под нос фыркает. Чашку с недопитым кофе на стол ставит; непроизвольно взглядом снова проезжается по тому ежедневнику, о котором предпочел бы вообще никогда не знать. Не видеть. И ее не видеть, сжимающей этот ежедневник так, будто это — самое дорогое и ценное в ее жизни. — Хочешь, чтобы я им был, да? — Ты уже он! — выплевывает Изабель, голос повышая. — То, что ты этого не помнишь, не значит, что это не ты. Я же предлагала, чтобы Магнус показал тебе мои воспоминания, которые я смогла сохранить. Чтобы он свои тебе показал! Алек головой отрицательно мотает. И она дергается резко, когда он ежедневник хватает со стола, когда листает его поспешно, держит так, будто тот испачкан в чем-то. У нее взгляд агрессивный, она этот ежедневник готова защищать так же самоотверженно, как другие защищают свою семью, любимых. У нее огонь во взгляде, она готова ему в руки вцепиться, не уверенная, что он ничего с этой столь нужной ей тетрадью не сделает. — Я не могу им быть, — он почти шипит, с каким-то отвращением смотря на ежедневник в руках. И он, блядь, слышит, как она облегченно выдыхает, как расслабляется, стоит ему швырнуть тот обратно на стол. Это злит еще больше. — Я не тот парень на фотографиях, я не он, — начинает в словах сбиваться, в звуках, спотыкаться о них будто бы. — Просто не могу быть им. Ты будто чужую жизнь меня заставляешь жить. Она голову вскидывает, пытается радужку его, зрачок прожечь собственным взглядом. — Я люблю тебя. — Потому что так написано в какой-то херовой тетрадке! Ее шепот бьет по барабанным перепонкам в разы хуже, чем если бы она кричала, срывая глотку. — Заткнись. Просто заткнись. Не смей, Алек. Ты ни черта не знаешь о том, что я чувствую. Просто заткнись, пока поздно не стало. Он жмурится. И Изабель уже ждет, что он сейчас в коридор кинется. Напугает кота, может, даже наступит на него. Оденется, хлопнет дверью и уйдет, как он уже часто делал. Ее убьет где-то внутри; у нее едва-едва денег хватит на самолет в одну сторону до Лос-Анджелеса. Подальше от него, от всей этой истории. Только она уже ничего забыть не сможет. Четыре месяца; четыре блядских месяца, как она получила его назад. И все это время — списать его на разыгравшееся воображение и каракули в тетрадке не получится. А он никуда не уходит. — Я тебя люблю, — повторяет она уже громче. Ни шага не делает, не двигается просто. Не может сдвинуться. — Не собственные воспоминания. Не записи эти и не фотографии. Я люблю именно тебя. Можешь говорить, что я полная идиотка, дура наивная, но я не в те воспоминания влюбилась, а в того, кто поднял меня с асфальта, кто тащил меня на руках до самой моей квартиры, кто в глаза мне пялился как ненормальный, а потом целовал до отключающихся мозгов и на мои шрамы смотрел так, будто это самое красивое, что ты когда-либо видел. Изабель выдыхается. Взгляд его перехватывает и все же делает те несколько шагов, чтобы послать к черту эти стены, что между ними за минуты выросли, вросли в кухонный пол буквально. — И ты не можешь меня оставить просто потому, что я хочу вспомнить тебя. По-настоящему вспомнить, а не поверить тем записям, рассказам Магнуса или обрывкам воспоминаний. Алек дотрагивается до нее не сразу, не сразу касается. Вокруг талии обнимает, эту большую ей белую футболку к ее телу прижимает, носом в макушку. Вдохнуть запах ее волос. Всего лишь напомнить себе что-то одному ему известное и понятное. И наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку. Она пальцами его лицо гладит осторожно-ласково, он пальцы в ее волосы запускает. Изабель целует коротко. Говорит: — Не оставишь же? Алек в ответ кивает тупо, в самые губы выдыхает: — Нет. Ей расслабиться удается лишь тогда, когда его губы плотно-тесно прижимаются к ее собственным, а язык оказывается во рту уже привычно-необходимо.